Помоги проекту - поделись книгой:
— Это слишком похоже на лионские деньги…
Он полез в камин, не топленный со времен Кронштадтского мятежа, и извлек из его недр несколько резинок с вырезанными на них гигантскими буквами.
— Да, таким шрифтом театральные афиши печатать не стыдно — за версту прочитать можно. Какой же величины будут эти листовки?
— Зря иронизируешь, текст будет короткий и радикальный, вот! — Кардинал положил на рояль листок с образцом текста.
Он был действительно недлинный: там предлагалось, не откладывая дела в долгий ящик, покончить со всякой коммунистической нечистью. Приступать — сразу же по прочтении листовки, которая начиналась словами: «Граждане! Решительный час настал!»
— А ты уверен, что он настал?
— Я тебе повторяю: настоящая листовка должна быть именно такой!
Мы проспорили несколько дней, прежде чем он согласился изменить текст на более умеренный и выбросить свое резиновое творчество.
За составление текста и техническое исполнение взялся я, распространять договорились вместе. Текст получился — в правозащитном духе, озаглавлен: «Свободу политзаключенным!» Вкратце говорилось о том, что в стране, которую «кремлевские лицемеры» называют самой демократической в мире, в лагерях и спецпсихбольницах томятся тысячи политзаключенных только за то, что осмелились открыто высказывать мысли, неугодные правительству.
«Свободу Осипову, Огурцову, Марченко, Буковскому, Твердохлебову, Гинзбургу, — говорилось в конце. — Свободу всем 2000 политзаключенных в СССР!» Что их было больше — мы не знали.
Достали банку типографской краски — набор «Юный гравер» тогда еще был в продаже. Текст я вырезал на линолеуме.
За стенкой, в большой комнате, взрослые снова спорили о политике. Говорят: «Нельзя в этой стране ничего изменить. Уезжать надо!» — «Нет, — отвечает другой, — нельзя уезжать, но и менять ничего не надо, а то еще хуже будет». — «Вот-вот, — включается третий, — давайте лучше помедитируем!»
В соседней маленькой комнате я резал клише, а Сашка стоял на стреме. Чуть кто запишет — клише газетой закрываем, сверху — бутылку вина и два стакана. Спивается молодежь в условиях развитого социализма.
В ноябре клише было готово. Вместо валика для нанесения краски мы использовали медную трубку. Раскатывали тонкий слой краски на куске оконного стекла, наложенный на клише лист бумаги просто проглаживали рукой с обратной стороны.
Вскоре Александр вполне овладел техникой печатания и начал производить листовки в огромных количествах. Многие из них почему-то получались с неровной черной каймой по краям. Клише стиралось, и буквы теряли четкость.
Все идет по плану, но однажды встречаю Кардинала в сильном душевном расстройстве:
— Ты слыхал? Буковского на Корвалана обменяли. Неактуально получается.
Он всю ночь сидел над кипой готовых листовок и шариковой ручкой вычеркивал оттуда фамилию «Буковский», о чем с гордостью сообщил мне в мой следующий приход.
— Ну, это на тебя похоже, ты мне лучше скажи, что это такое? — Я поднес к его глазам два скомканных черновых оттиска. — В углу нашел. Ты забыл, что квартира коммунальная, а всего три месяца назад здесь обыск был?
— Это я по рассеянности.
— Знаешь, во сколько лет нынче обходится рассеянность?!
Этот случай повторился еще несколько раз при разных обстоятельствах. Мы ухитрились нарушить чуть ли не все правила конспирации, какие существовали. Может быть, поэтому нас и не поймали.
Летом 1977-го меня не было в городе, когда Кардинал вместе со своей 14-летней сестрой расклеил наше творчество по проходным дворам и раскидал по почтовым ящикам. Если «сумасшедшая Кырла» не врет — одна листовка была приклеена к стене Большого дома.
«Всемогущий КГБ» нас не обнаружил. Но набор! «Юный гравер» исчез из продажи.
Есть такая напасть в России — тамбовские интеллигенты. Конечно, интеллигент может быть совсем и не из Тамбова, а из Урюпинска. Чувствует свое интеллектуальное превосходство над земляками, всю жизнь мечтает вырваться из болот а провинции, и весь смысл его жизни состоит в изобретении теории. Маленькой, но своей.
Смысл этой теории в том, как снасти человечество от всех современных напастей. Или — почему это человечество от этих напастей спасти невозможно и как можно вычислить, когда это вышеуказанное человечество окончательно погибнет. Более скромные ограничиваются масштабами страны — как ее снасти или почему ее спасать не нужно.
Когда теория готова, тамбовский интеллигент облекает ее в форму рукописи и везет в столицу, где представляет столичным интеллигентам. Те за голову хватаются: «Уже шестая тамбовская теория за неделю! Так нам никакого времени не останется на медитацию и бурный алкогольный протест с последующим непротивлением злу силою!» Зазнались, гонят провинциалов со двора. Не страшно, потому что истинная цель тамбовского интеллигента — переправить свою теорию на Запад, лучше — вместе с автором.
Тамошние советологи в восторге: «Инкредибл! Такая глушь, и вдруг — теория!» И давай докторские работы по тамбовским теориям писать, лекции читать, президентам советовать. «Как известно, согласно теории Блямского…» Но перед этим тамбовскому интеллигенту нужно с кем-то поскандалить, чтобы советологи заметили, что он за теорию страдает. Это не так уж сложно — среди советологов своих тамбовских интеллигентов хватает.
Главное в теории — оригинальность, а то не заметят. Один такой теоретик вот что надумал: «За семьдесят лет большевики так испортили Россию, что ее дальнейшее пребывание на нынешней территории — неуместно, а посему страну нужно перенести на другой континент!»
Другой привез к нам в Питер свою теорию в трех томах. В первом он в литературной форме доказывал, что русских вообще не существует, отчего и происходят все наши российские беды. Все мы — случайное смешение разных народов, испокон веку промышлявших грабежом. Вот откуда, к примеру, в русских сказках — Баба Яга в избушке на курьих ножках? Это — воспоминание о финских племенах, с которыми наши предки воевали и в полон продавали. Сидит старушка-финка в своем домике на сваях, кашу варит. А коварный Иван-царевич все норовит к ней в избушку влезть, пограбить и продать бабушку в турецкий гарем.
Второй том — фантазия о том, сколь ужасен русский бунт, «бессмысленный и беспощадный», — устроили в провинциальном городке революцию, а вместо свободы получили кровавый террор и хаос.
«Вообще-то, — говорит теоретик, — от России скоро ничего не останется, вымрут все. А вместо русских заведутся на территории СССР огромные крысы. Метр душной и смышленые — куца русским до них!»
Третий том этим крысам и был посвящен. Попросил интеллигент свою теорию на Запад переправить, матушка согласилась. А теория — но дороге потерялась. Расстроился интеллигент. А я — нет.
Спросишь у такого теоретика: «Как жизнь в Тамбове? Чем там люди живут, чего желают?» А он в ответ фыркнет: «Не живу я в этом Мухосранске, только нахожусь. Я общаюсь исключительно с избранным кругом людей и работаю над своей теорией».
Лег пять назад наткнулся я в крупной английской газете на еще одну теорию такого тамбовского интеллигента — из Оксфорда. Знаете, что он там пишет? Русским всегда была свойственна тяга к секретности. А происходит это оттого, что секретность — старая практика Православной церкви. Посмотрите — во время богослужения православный священник большую часть службы проводит за закрытыми Царскими вратами, появится ненадолго, скажет, что надо, — и снова назад. От этого все и пошло — русские правители скрывают за секретностью свою некомпетентность.
Другая теория еще лучше: русские всегда будут нацией рабов, потому что в младенчестве их туго пеленают. Вот они и привыкают к скованному состоянию и проносят эту привычку через всю свою нелегкую жизнь!
Читает такую теорию в глянцевой обложке номенклатурщик на своей даче. Тяпнет рюмочку «Смирновской», икоркой отечественной закусит, секретаршу-комсомолку ущипнет и головой закивает: «Верно этот пишет — нация рабов! И без нас ей никак нельзя — разбалуется, анархию разведет, войны разные гражданские… Одна уже была — и хватит!»
Вообще-то тамбовский интеллигент может жить в Москве, Питере или Нью-Йорке. А просто интеллигент — в Тамбове. Если он просто своим делом занят и меняет мир вокруг себя по мере возможности. Но о них меньше слышно — они теории не изобретают, все больше практикой занимаются.
Дедушка в поле гранату нашел,
Поднял ее — к сельсовету пошел.
Взял да и бросил гранату в окно!
Дедушка старый — ему все равно…
Евгеньич рассказывает:
— В спецпсихбольницах не только сумасшедшие и диссиденты сидят. Туда вообще часто сажают людей за неординарные поступки. Например, во время очередной отсидки встречаю я мужичка. Вроде — нормальный, на диссидента тоже не похож. «За что?» — спрашиваю.
«Да, — говорит, — побили меня в милиции, я и осерчал. Взял ночью канистру с бензином и подпалил отделение! Получилось — удрал. Мне понравилось, я решил продолжать. Девять штук спалил, пока поймали!»
Отправлять старика под суд — значит признать, что парод чем-то недоволен, получается — «акт терроризма», скандал. Его — в психушку.
Вышел я из спецпсихбольницы, занялся диссидентским движением. Через некоторое время забирают меня снова. В психбольнице встречаю старою знакомого: «Неужели до сих пор сидишь?» — «Нет, — говорит, — выпускали. Но уж больно мне это дело с отделениями понравилось. Двадцать семь сжег, снова взяли».
Другой старик шутку почище устроил. Приходит он к председателю колхоза и просит материала — крышу починить, прохудилась. Тот отмахивается: «Много вас таких! Некогда…» Старик просил, просил, потом надоело ему. А в тех местах, где во время войны фронт проходил, на руках у населения немало оружия осталось — по огородам закопано. Старик выкатил из сарая пушку-сорокапятку, навел, поплевал на пальцы и первым же снарядом снес с сельсовета крышу. Не серди народ, председатель!
Еще один случай рассказал мне свидетель — человек из той деревни, где все и произошло, в начале шестидесятых.
Хрущев тогда кукурузой увлекся, ему все равно, что она в русской средней полосе не вызревает — сейте, и все туг! Кукуруза в полях гниет, под рожь и пшеницу посевных площадей не хватает, а зерно государству все равно сдавать надо. Забирали все вплоть до семенного.
Одному колхознику все это здорово надоело. Откопал он на огороде винтовку, пришел к председателю колхоза и спросил: «Какой калибр?» Тот отвечает, хотя и побледнел: «Семь шестьдесят два!» — «Правильно. Так вот, если снова все зерно сдашь, а мужикам не оставишь, первая нуля — твоя. Я пока в лесу буду, если наказ не выполнишь — навещу».
И ушел в лес. Делать там особенно нечего, мужик в соседний колхоз пошел, тот же номер повторил с тамошним председателем. Короче — обошел все колхозы района.
Через некоторое время в области всполошились — район поставок не сдаст. Председатели боятся, что если раздадут зерно колхозникам — попадут под суд, а сдадут государству — придет мужик с винтовкой.
Прислали спецгруппу КГБ, чтобы поймать партизана. Но лес — большой, а мужик — один. Долго ловили, пока дознались, к какой бабе в какой деревне он под вечер иногда наведывается. Там и схватили. Что дальше с ним было — история умалчивает.
Сам Евгеньич провел в спецпсихбольницах почти девять лет. Из них год — в одиночке. Занимался диссидентским движением, создавал независимый профсоюз. Пытался отстроить независимую печатную базу — изобретал множительную технику. Однажды создал портативное печатное устройство с валиком из презерватива. КГБ на обыске забрал. Ему говорят: «Делай снова!» Он отказывается: «Эту систему копировать уже неинтересно. Нужно новую придумать!»
Евгеньич никогда ничего до конца не доделывал.
Еще он любил учить всех соблюдению конспирации: как прятать литературу, как уходить от слежки, как вести себя на допросах. Но сам он эту конспирацию нарушал при каждом удобном случае.
Евгеньича, Альку, Левку и еще одного их товарища в КГБ называли «Ленинградская банда» и очень опасались.
Почему? Они были непредсказуемы.
Диссиденты — люди честные и смелые. Напишет такой человек протест, потом еще один и попадет в лагерь. Другой напишет протест в его защиту и тоже попадет в лагерь. Потом первый выйдет из лагеря и будет писать протест в защиту второго. Здесь КГБ все попятно.
С «Ленинградской бандой» неприятностей гораздо больше.
Во время одного из многочисленных арестов в кармане у Евгеньича обнаружили горсть шариков от подшипников.
— Зачем это вам? — удивился милиционер.
— Знаете, — говорит Евгеньич, — я увлекаюсь йогой. Эти шарики очень помогают для концентрации внимания. Берешь его и смотришь, смотришь…
— Как же, как же, — хмыкнул гебист, стоявший за спиной, — вы поищите получше — у него должна быть рогатка!
Евгеньич считал, что рогатка — самое страшное оружие, не подпадающее ни под одну статью Уголовного кодекса. Стальной шарик, выпущенный из рогатки умелой рукой, пробивает фанерную дверь.
Однажды ночью выруливает «Ленинградская банда» на машине на Лубянскую площадь и открывает из рогаток беглый огонь по окнам здания КГБ. Говорят, окна там бронированные, вреда большого быть не может, но ощущение — приятное.
Решил Евгеньич с компанией денег подзаработать и подрядился в подмосковном колхозе строить не то сарай, не то барак. В Москве за диссидентами слежку организовать — два пальца замочить. А как в деревне, где все друг друга знают? Скоро дознались друзья, что через два дома от них поселился еще один москвич, никому в деревне не знакомый. С людьми общается неохотно, чем занимается — тоже непонятно.
Тогда Евгеньич с Левкой отправились в лес и срубили там дерево с развилкой. Притащили во двор своего дома и вкопали в землю. Раздобыли резиновый шланг, укрепили, и получилась у них самая большая в мире рогатка. Когда стемнело, направили они рогатку на дом подозреваемого, вложили кирпич, натянули вдвоем и выпалили.
Смертоносный снаряд пролетел сто метров и с грохотом пробил крышу дома гебиста. Потерпевший выскочил из дома в расстроенных чувствах и начал искать виновников повреждения крыши в ближайшей канаве — кто мог представить себе, что кирпич пролетел столь длинную дистанцию?
Через полчаса незнакомец успокоился и снова отправился спать. Евгеньич с Левкой нашли второй кирпич и повторили эксперимент. Бедного гебиста чуть не довели до нервного припадка.
«Ленинградская банда» играла с серыми не по правилам.
Лето кончалось. Ловить черных карасей на торфяных прудах надоело. Прочел все книги в доме и уже собирался отправиться в Питер, как вдруг обнаружил за шкафом старую книжку без обложки — «История Мексики».
Читать все равно больше нечего. Через двадцать страниц я понял, что окончательно запутался. Какой президент какого сверг? Для подсчета государственных переворотов потребуется калькулятор. Воюет один «освободитель» против другого, видит — деньги кончаются. Тогда он продает кусок страны Соединенным Штатам и на вырученную сумму воюет дальше.
Меня заинтриговал такой эпизод. Группа заговорщиков решает избавиться от мексиканского правительства, чтобы самой стать таковым. Снайпер-злоумышленник убивает одного из министров. Весь кабинет собирается на похороны, не ведая, что соседние со свежей могилой склепы плотно набиты динамитом. В результате небольшого кладбищенского фейерверка у Мексики — новое правительство!
Я вспомнил мужиков-террористов из рассказов Евгеньича. Почему все это кончилось ничем? В 1969-м в Москве, у Боровицких ворот, лейтенант Ильин стрелял в Брежнева — ошибся и выскочил не на ту машину. В народе тогда шутка ходила: «Пуля попала Брежневу в лоб и рикошетом ранила шофера».
Потому что здесь — не Мексика. Ухлопают диктатора в Латинской Америке — ему на смену придет другой, с либеральными намерениями — от страха. Или революция случится. Или… иностранная интервенция. Много вариантов.
Но если даже все Политбюро во время ноябрьского парада прихлопнет рухнувшей Кремлевской стеной — ничего не изменится! Номенклатура автоматически выдавит из себя новое Политбюро с одинаковыми лицами, дикцией и двойными подбородками. Заодно проведет «усиление дисциплины», под шумок пересажает всех неблагонадежных.
Когда диктатор — сильная личность, его смерть может многое изменить. А если диктаторов выпускают конвейерным способом, хотя и с небольшими недоделками?
С чем можно сравнить номенклатуру? Наверное — с мафией. Тоже круговая порука, неразборчивость в средствах, свои внутренние законы, строгая иерархия.
Но мафия обычно чем-нибудь торгует: наркотиками, оружием. Номенклатура только потребляет и производит себе подобных. У мафии есть мозг — «Крестный отец», у номенклатуры — только Центр.
Скорее всего, она похожа на примитивное животное, обладающее большим количеством нервных окончаний и сильно развитым инстинктом самосохранения. Он ей мозг и заменяет.
Номенклатура может перекрашиваться до бесконечности и придумывать себе новые названия, но сути своей не изменит никогда и, безошибочно почуяв опасность, автоматически выбросит вперед свое защитное щупальце.
Это они — серые. Их бесполезно ненавидеть. Оловянные солдатики под командой одноклеточного организма. Тоже — заменяемы сверху донизу. Им хотелось бы быть похожими на Джеймса Бонда, гордо говорить, что «защищают государство» или, еще нелепее, — «служат Родине», слепо выполняя приказы животного, которое довело страну до ее нынешнего состояния.
По законам жанра, джеймсы бонды на Лубянке не живут.
Ствол сухого дерева неясно выделялся на фоне серого неба. Я передернул затвор и прицелился в разветвленную вершину. Выстрел — приклад немецкого карабина ударил в плечо. Промахнулся… Пуля оказалась трассирующей и огненной змейкой пронеслась над болотом. Рядом грохнула трехлинейка брата.
Хозяин лагеря ткнул шомполом в землю и достал из тайника полиэтиленовый пакет с патронами.
— Это — тебе, немецкие. Для нашего карабина сейчас поищу. В ту сторону можете стрелять сколько хотите — там селений нет. Вправо не надо — дорога.
Стреляли долго, пока патроны не кончились. Ничего, еще наберем — здесь их больше, чем ягод. Некоторые перезарядить надо. Подсушить порох, заменить капсюли.
Автобус на Новгород. Евгеньич договорился с водителем, и тот высадил нас недалеко от границы района. На будущее мы условились — если Евгеньич будет на «базе», он засунет между металлическими буквами «Новгородский район» пустую пачку из-под папирос «Север». Он только их и курил.
Недалеко от «пограничного камня» — тропинка.
— Вы из Ленинграда? — спросил парень в черной куртке. — Вас ждут на поляне.
Их было двое — Хозяин и Второй. С Евгеньичем они знакомы, мы — представились. Третий подошел попозже.
— Ну, ребята, дорога короткой не будет. Пошли!
Сколько было километров от шоссе до лагеря? Кажется, девять. Осень. Заденешь куст — попадешь под холодный душ. К концу путешествия промокли основательно.
Поделиться книгой: