Водяной

— Ну, ты даешь, — промямлил Педер. — Я так и не верил…

— Сказано — замерз. Проверь, что там…

Педер, отдергивая руки, вытряхнул пакет.

И только тогда я поняла, что котенок связан — обе пары лапок стянуты стальной проволокой. И все равно он пытался убежать, ковылял по кругу, будто гонялся за хвостом. Было похоже на маленькую огненную карусель. Он тихо вскрикивал, как новорожденный ребенок. Искры летели во все стороны, а ушки были похожи на язычки пламени на свечах… он открыл ротик, словно хотел сказать что-то своим палачам… ЧТО ВЫ ДЕЛАЕТЕ?! На какую-то секунду мне так и показалось — сейчас он скажет что-то… но пламя охватило и мордочку, и котенок замолчал. Круги становились все меньше и меньше, и вдруг запахло летом, садом, грилем… запах, который стоит в Фалькенберге до конца августа, пока последние отдыхающие не разъедутся. Наконец он так и упал, с открытой крошечной пастью, и смотрел прямо на меня не мигая, мигать ему было нечем — веки сгорели. Я только слышала тихий равномерный свист… оказывается, я тоже так могу. Стою на вершине холма, пытаюсь удержать слезы и этот проклятый невольный свист в бронхах. Вглядываюсь в лес, стараюсь уловить малейшее движение деревьев.

Спустилась по склону. Все тихо. Может, они его отпустили? Может, он уже в классе и читает учебник по математике для отстающих, где все так примитивно и именно поэтому так трудно для него. Прозвенел звонок — и они его отпустили, так просто — иди, гуляй… Я знала, что это не так, но все равно надеялась и желала… а что я еще делала всю свою жизнь? Надеялась и желала. Желала и надеялась… на что? Знаю на что: а вдруг и впрямь возможно усилием воли повернуть события, постараться, и все пойдет не так мерзко, как в жизни, а лучше… или хотя бы по-другому.

Налево, на суку, висит его шапочка.

— Роберт?

Нет ответа. Внезапно поднявшийся ветер донес запах моря.

Я начала продираться через густые кусты можжевельника. Только сейчас заметила, как холодно — забыла взять куртку в раздевалке. Увидела в окно, как они его волокут куда-то — Педер, Ула и прочие, как он, насмерть перепуганный, пытается сопротивляться… побросала книги на пол и помчалась к дверям. Кто-то, не помню кто, схватил меня, хотел помешать, но я вырвалась, промчалась по коридору и выбежала во двор. Но Роберта уже не было видно.

— Братишка? Где ты?

Мне послышалось какое-то движение за спиной. Я резко обернулась — никого. Ворона. Посмотрела на меня и улетела, виляя между стволов.

— Роберт! Ты меня слышишь?

В тридцати метрах — забор, граница школьной территории, а дальше — только луга и проселки к побережью. Я прислонилась к древесному стволу и вслушалась.

Ты подтвердишь, Доска. Если кто-то из моих корешей спросит, так и скажешь — да, так и было, Герард это сделал. Никто не верил, что он решится, а он сделал. Он сумасшедший, этот Герард.

Животик у котенка лопнул от жара, наружу вывалились внутренности… кишки, что ли… Педер отвернулся. Герард, этот псих, попытался прикурить от тлеющего трупика.

— Чувствуете? — спросил он, ухмыляясь. — Теплее стало… не так холодно. А то замерз — сил нет. Теперь получше…

Прошло восемь месяцев, и вдруг именно сегодня они ни с того ни с сего решили, что я на них донесла, и надумали отыграться на брате. Я ничего не понимала. Кто-то, наверное, еще, кто-то еще, кроме меня, видел их в тот день. Больше объяснить нечем. Я никому ничего не говорила. Но почему все это выплыло только сейчас?

— Слышь, Доска, он здесь.

Откуда? С другой стороны, из-за можжевельника… Роберт сидит на корточках, опустил голову, из носа капает кровь. Глаза закрыты, спит он, что ли… спущенные мокрые брюки — описался от страха. Они что-то напихали ему в трусы — шишки, сучья, вырванные страницы из его учебника математики. Рот и ноздри забиты хвоей, из уха торчит окурок. И стоят полукругом, а с другой стороны — Педер и Ула.

— Что вы делаете? — крикнула я, и сама почувствовала, как фальшиво это звучит, потому что на самом деле мне стало легче — я ожидала худшего. А почему? Не знаю… им же на него наплевать, это мне они хотят отомстить, вот и мучают его.

— Ну что, даун хренов, легче стало? — Один из прихлебателей пнул его носком кроссовки. — Вставай! Смотреть противно, обоссанный с ног до головы. Это из-за тебя, Доска. Нечего было стучать на Герарда. Дошло наконец? Это из-за тебя он обоссался.

Я знала его — Герард вечно тусовался со своей кодлой в зале для пинг-понга, там я и видела этого верзилу из седьмого. Роберт мне как-то сказал, что он ему проходу не дает. А разве этот тип тоже был, когда Герард заживо сжег котенка? Не помню…

Когда я перешла в восьмой, нам роздали брошюры — как поступать в таких случаях. Сообщите куратору, учителям или ректору. Я только посмеялась. Будет в сто раз хуже. Если вы не решаетесь говорить с руководством школы, расскажите родителям. Вот так. Где они живут, те, кто написал эту брошюру? На луне? А может, и нет — просто им и в голову не приходит, что есть и такие родители, как наши.

Я осторожно взяла Роберта за подбородок и подняла изрисованное тушью лицо. На одной щеке мужской член с яйцами, на другой — свастика, на лбу надпись: «Осторожно — идиот». Глаза он так и не открывал, и я его понимала — кому охота смотреть на этот поганый мир?

— Это я виновата, — шепнула я. — Прости меня. Роберт.

— Хорош, а? — Один из парней почесал Роберта за ухом, как собаку.

Странно, очки на месте, хотя левое стекло, то, что я заклеила пластырем, заляпано грязью. Заушник погнут, но это легко починить… мне в голову лезли какие-то практические мысли — можно ли починить очки и что все-таки это лучше, чем если бы они раздавили стекла или вообще выбросили бы их в лесу. Пока школьная медсестра почешется, пока закажет новые, пройдет несколько недель, а без очков он почти ничего не видит.

Если есть начало, значит, есть и конец, прошептала я про себя, и конец всегда лучше, чем начало.

Села рядом с ним на корточки и обняла — я всегда так делала, пока он был маленький. Он дрожал как в ознобе, мелкой-мелкой дрожью, и сердце колотилось, как у испуганной птицы. Есть начало, есть, но плевать на него, на это начало. Только конец и в счет, потому что тогда начнется новая, совсем другая история, куда лучше, чем эта.

Не надо было мне шептать ему эти слова. У зверей ведь как — стоит жертве пискнуть, и охота начинается снова.

— Подвинься, Доска. Он еще не съел свой ланч.

Педер. Я даже не успела заметить… нет, не то чтобы не успела, заметила, наверное, но как бы вытеснила из головы, что и он, и Ула тоже здесь. Герарда не было, ему и не надо присутствовать — достаточно приказать своим прихлебателям: они ловят каждое его слово. А может, Педер и сам все это придумал — выслужиться захотел.

— Вот так и бывает со стукачками, Доска.

— Я ни на кого не стучала.

— Ясное дело. Не стучала. А кто там еще-то был? Мы с Герардом и тетка в киоске, а она ничего и не видела.

Повернулся к Роберту и начал — медовым, с подлянкой, голосом, Герарду подражал:

— Мы попросили твою сестрицу быть свидетелем, подумали — а вдруг нам не поверят? При этом, конечно, мы имели в виду не снютов[4] и не учителей. А твоя идиотка-сестра все поняла неправильно.

Остальные, похоже, толком не знали, что делать — пар уже вышел, нужно было, чтобы кто-то их подзадорил. Ула сорвал большой пучок травы и начал заталкивать в рот Роберту. Тот беспомощно мотал головой. Я рванулась на помощь, но кто-то схватил меня за волосы и оттащил в сторону.

— Вы только поглядите на его руки — проказа у него, что ли… Жри сено, идиот несчастный, и скажи сеструхе, чтобы не стучала…

Они насильно открыли ему рот и затолкали туда траву. И в нос тоже. Он отплевывался, я слышала позывы на рвоту… Никогда, никогда больше я не оставлю его одного… Я закричала… или услышала свой собственный голос и впилась ногтями в руку, державшую меня за волосы, выворачивалась, оказалась почему-то на животе… еще чья-то рука схватила меня за волосы… помочь пришли, сволочи. Земля и сосновые иглы лезли в рот, я отбивалась изо всех сил, пока они не заломили мне руки за спину и связали.

— Замри, сикуха.

Чьи-то руки содрали с меня брюки и трусы, грубо, царапая ногтями, как сдирают кору с дерева, как будто боль не имеет никакого значения, словно я не живая, манекен в витрине, запихали мне что-то в задний проход, даже не раздвинули попу, сволочи, запихали что-то острое и шершавое… я надеялась только, что не порвут там ничего.

В глазах потемнело от боли. Когда зрение вернулось, я увидела брата. Он скорчился на тропинке, в пяти метрах от меня, изо рта, носа и ушей торчала трава. Похож на какое-то нелепое огородное пугало.

— А теперь накорми сестренку. Поделись с ней свежим сеном. Надо же ее как-то наградить за то, что она обещает больше не стучать. А потом пусть идет. Ты-то пока останешься с нами. С тобой мы еще не разобрались.

Предводитель явился. Герард. Откуда он взялся? Только что его не было, он словно материализовался. Стоит между деревьев, в расстегнутой кожаной куртке, шнурки у кроссовок болтаются, стоит и улыбается своей сволочной улыбкой. Брата подтащили ко мне. Я так и лежала на животе со связанными за спиной руками и с какой-то дрянью в заднице. Он зажмурился и опустился на колени.

— Все будет хорошо, — крикнула я Роберту. — Обещаю. Делай, что они говорят…

Я с трудом, выламывая шею, посмотрела на Герарда:

— Как-то ведь можно договориться?

— Что-то я плохо слышу… что ты там бормочешь?

— Говорю, можно же договориться… чтобы вы его отпустили.

— Все равно не слышу. Говори громче.

— Сколько ты хочешь? Я достану деньги.

Он прикурил сигарету и выпустил дым через нос, как два серых бивня.

— Это зависит… во сколько ты оцениваешь брата. Назови разумную цену. Полторы тысячи?

— Получишь сколько захочешь. Только оставь его в покое.

— Честно говоря, не думаю, чтобы он стоил полторы тысячи. Можешь поторговаться. Скажем так: девятьсот. Или тысячу. И свободен. До конца полугодия. Вопрос только — когда ты заплатишь?

Я уже не могла говорить, голос не слушался, смотрела в землю на опавшие листья и серо-сизый мох… совсем близко, прямо под носом.

— Я правильно слышал? Неделя? Вот и договорились. В следующую пятницу. А потом он мой. Не то чтобы… ну, вроде залога.

— Дожуй сено, — прошипел Педер, — и сеструху накорми, не видишь, она проголодалась. Давай, давай, недоносок!

По щекам брата текли слезы. Он неуверенно протянул мне руку с травой, не открывая глаз. Но я-то, я… я не сомневалась ни секунды. Мы можем откупиться, они оставят нас в покое… на какое-то время. И я прижала к себе его руку и покорно, как лошадь, начала жевать траву и сухую хвою из рук своего любимого брата.

* * *

Солнце уже опускалось, через пару часов стемнеет — и море сольется с небом. На траве сушатся сети. Тросы и якорные цепи свернулись, как скелеты огромных морских змей. Из какой-то рыбарни[5] доносится музыка. По Глюмстенвеген проехал грузовик. Погудел кому-то и исчез в облаке выхлопных газов. Пахнет тухлой рыбой, но главнее всех запах моря. Ничто не может его заглушить. Он присутствует всегда, как несменяемый фон для всех остальных запахов.

Мы сидели на лавке и смотрели на воду. На пирсе рядами устроились чайки, повсюду лежали небольшие сугробы льда, выпавшего из ящиков с рыбой, когда утром разгружали баркасы. Чуть поодаль, у пандуса для подъема судов, в воду проскользнула дикая норка.

— Как ты? — спросила я.

— Так себе… а ты?

— Нормально.

Он покраснел, снял очки и снова надел. Я видела этот жест сто тысяч раз. Он всегда так делает, когда нервничает.

— Я видел, что они с тобой делали. Засунуть шишку… туда, сзади… больные они, что ли?

— Ерунда. Даже крови не было. Посмотри, норка…

Он посмотрел — как мне показалось, без особого интереса. Норка плыла вдоль причала, головка ее торчала из воды, как маленький перископ. Как у них все ловко получается в воде.

— Что мы им сделали? Герарду и остальным?

— Я случайно увидела, как они заживо сожгли котенка. Еще зимой. А теперь вообразили, что я на них настучала.

— А ты и в самом деле настучала?

— Не-а.

— А я при чем?

— Ни при чем. Но ты — мой брат.

Волны бились о волнолом на входе в лагуну, а на юге виднелся старый маяк. По ночам вспышки его ритмично, как световые плети, хлестали море. Музыка в рыбарне стихла. До странности безветренно.

— Ты тут ни при чем, сестричка. Не это, так другое — выдумали бы что-нибудь. Если они такие психи, что могли сжечь живого котенка, чего угодно можно ждать… Как ты думаешь, если бы папа был с нами…

Он по-прежнему надеется на отца… Может, потому, что не знает его так, как я. Мы уже год, как его не видели. Если тебе двенадцать, а в декабре стукнет тринадцать, года вполне достаточно, чтобы начать кое-что забывать, а то, что вспоминается, никак не соотносится с реальностью…

— Мне жаль тебя огорчать — нет. Ничем бы он не помог.

— Конечно помог бы. Он вернется, и я все ему расскажу, как их зовут и где они живут. Он с ними точно разберется. Он им задаст такую трепку, что они и чихать будут бояться.

Брат покивал в такт своим мыслям, будто видел эту картину на киноэкране у себя в голове, и я подумала, как жутко ему было, когда я лежала со связанными руками и спущенными штанами, с еловой шишкой в заднице, и, давясь, ела траву из его рук…

— Это, скорее всего, не дикая норка, — решила я сменить тему. — Слишком уж мех красивый. Наверняка сбежала со зверофермы.

— Я и не знал, что они умеют плавать.

— Мне папа рассказывал. Помнишь, он работал на такой ферме, когда ты был маленький? Бывает, они удирают из своих клеток и сразу бегут к морю — рыбу ловить.

Я поискала глазами — норка исчезла. Наверное, заплыла за причал.

— Ты и в самом деле собираешься заплатить ему тысячу крон?

— А у меня есть выбор?

— А где ты достанешь такую кучу денег?

— Придумаю что-нибудь…

Брат поднял камушек и кинул в воду. Экзема между пальцами стала хуже, мазь кончилась, а я не купила новую. Не забыть, когда буду в городе.

— Пойдем домой или посидим еще?

— Домой? И что там, дома?

— Да… ты прав, конечно.

Наверное, это было ошибкой — предлагать Герарду деньги, чтобы он оставил нас в покое. И где я возьму эту тысячу? За неделю! И с чего я вообразила, что он сдержит слово?

Я посмотрела на низкий штакетник за густым кустарником над гаванью. Отсюда видно крышу дома, где живет Томми. Надо будет с ним посоветоваться. Пойти, что ли, к нему домой? Он болеет, но можно ведь попросить разрешения поговорить. Или позвонить ему попозже вечером. Или разыскать профессора.