Бомж

— Так с тех пор ведь ни расстрелов, ни лагерей. Ну, политических. Так чего ты пургу метешь. Мы что, выходит, фашисты, что ли? Все расстрельщики давно перемерли.

— Ага, на заслуженном отдыхе с почетными пенсиями. Странные вы ребята. Символика осталась, гордость сотрудников своей конторой осталась, и никто не стыдится называть себя чекистом — гордятся! Вот этого я не понимаю. Расстрелами священников и офицеров гордятся? Арестами ученых гордятся? Значит, гордятся фашистской конторой.

— Стой. Ты еще скажи, что если у нас чекисты у власти, так у нас фашистское государство.

— Не скажу. Ты сам сказал.

— Да они бабло скирдуют!

— А фашист не обязан быть бедным. Бедными обязаны быть мы здесь.

— Да брось, Седой. Ну ты ж все равно ни при какой власти работать не будешь. И я не буду. А что, в Америке бомжей нет? Есть.

Седой задумался насчет Америки. Все заржали. Да пошли они все на хрен с их проблемами. Пусть правит кто хочет. Добра все равно не выйдет. Знаем, пробовали.

Русский Робин Гуд

Товарищ, сказала старуха, товарищ, от этих дел я хочу повеситься. Эту фразу мне любил повторять мой главбух, Юлий Маркович, когда запахло керосином, и он ставил подписи на актах. Кажется, это Достоевский.

Никто из литературных героев никогда не был мне так близок, как эта старуха. Разве что граф Монте-Кристо. Но он сумел сохранить свое сокровище, причем тайное. Месть — дорогое удовольствие.

А что бы сделал сейчас я, если бы вдруг свалился мне миллиард? Я бы спокойно, осторожно, постепенно наладил контакт с частным сыскным агентством. Установил бы… да всего-то человек восемь, не больше ведь! Следователя, прокурора и судью, кто сажали маму. Начальника колонии, где она сидела, начальника режима и начальника отряда. Подполковника-змея, который меня живьем сожрать пытался. Его начальника УВД по борьбе с экономическими преступлениями. Так, еще пять сук из службы судебных приставов тоже свое заслужили. Преступный приказ не оправдывает его выполнение. Так. Это сколько? Три… плюс три… плюс два — восемь. Плюс пять — тринадцать. И уж первыми — Швеца и Бабакина, милых друзей-партнеров, стервятников подлых, которые тут же отреклись и стали растаскивать мои деньги, пользуясь возможностями. Пятнадцать. Пятнадцать человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо и бутылка рома!

Смех один. Пятнадцать рыл. По десятке на нос — за полтораста штук мне уберут их всех. Ярд даже не шелохнется. А по стошке? Чтоб привезли в бетонный бункер под моим коттеджем — и кончать я буду каждого сам. Не в том ведь дело, чтоб он исчез. Он должен осознать, что он умирает. И главное — за что, и от кого. Прочувствовать. В ужасе поколотиться. Ничтожество свое принять должен, поражение, возмездие. Это ведь не бизнес, где убрать конкурента — ничего личного, просто деловая мера. Не-ет — это высшая справедливость.

На личную жизнь мне бы и полста лимонов вполне хватило. Дом, пара машин, человек шесть прислуги-охраны — остальное в хорошие бумаги и на Виргинские острова, пусть дивиденды капают, их достаточно. А девятьсот пятьдесят — на дело. Я бы открыл агентство по наведению справедливости. И никто б на меня с таким баблом не наехал, если его не светить по-глупому.

Приходят ко мне с жалобой на наглого вымогателя-дэпээсника — и завтра он у меня вместо «документы на машину, пожалуйста» получает пулю из окошка. А вторую — корефан его, который рядом в машине сидит.

Обманутые дольщики, говорите? И утром владелец этой милой фирмы висит на перилах своего балкона. А что это у него пальцев на руках не хватает? А это он прежде, чем повиснуть, сообщил номера всех счетов и отправил распоряжения — куда эти бабки сумасшедшие перевести.

Оборотни в погонах. Ну, в погонах так в погонах. Приколотить их гвоздями к плечам, чтоб лучше держались. Только начать с начальника. Райотдела, горотдела, облотдела.

Тоже мне, проблема — наркотики. Объявить наркоторговцев вне закона. Всего и делов. И родители наркоманов назавтра же их всех пришибут. Заставят самих сожрать весь порошок и вколоть себе все запасы. Дома сжечь, семьям — час на выселение, чтоб их здесь больше никто не видел. И когда озверевшая толпа будет выжигать эту чуму каленым железом — чтоб ни одного мента и близко не было! Под личную ответственность городского начальства. Которых иначе завтра взорвут в их «мерседесах» или засадят в окно из «шмеля».

Таможенники. Слыхали, знаем. Один факт взятки — таможенника пристрелить прямо в терминале, имущество всей родни конфисковать немедленно и свезти в ближайший детский дом. Такие примеры страшно вдохновляют окружающих на честную жизнь!

О — нелегальные мигранты. Всем срок — зарабатывать на обратный билет. Два года зоны — отлично заработают. Поезд, опознавательная татуировка на руку — счастливый путь. А вот с гадов, которые их нанимают за гроши вместо своих, чтоб нормальные деньги не платить — штраф. Штрафик. Девяносто процентов сбережений и рыночной стоимости имущества всей родни. Плюс десять лет условно. Повторил — пожалте к хозяину под крылышко. Как там? — телогреечку, и вперед на лесосеку, в солнечный Коми!

Закон нужен! Не много — но десяток главных законов, чтоб полстраны-то не перестрелять. А то опыты такие ставились — а результат налицо. И так это лицо на задницу похоже — хоть учебник анатомии переписывай.

Минимальная нормальная заработная плата. Смертная казнь злостным убийцам, педофилам и наркоторговцам. А также за воровство в особо крупных размерах. Миллион долларов — это крупный размер? Вот и к стенке. Люди в больницах без лекарств мрут, денег нет, — так что ты не вор, дяденька, ты людей убиваешь. И выбирать во власть своих мужиков, честных и уважаемых, способных, а не эта показуха лживая с жуликами из «Единой России»! Организовал фальсификацию — прими горяченькую в лоб. Потому что ты совершил акт государственной измены — нарушил конституцию и узурпировал в корыстных целях право народа выбирать себе власть. (Эх, а ведь я бы мог по трезвянке в газеты писать, а?)

Законы на все это нужны! Законы… Да-а, гадов из Думы за один ярд чохом не купишь. Запугать — шлепнуть пяток главных? ФСБ найдет. Там не один ярд на дела имеется, и людей до фига, и спецтехники. А что делать?..

Эдак у нас всплывает фигура Путина. Н-ну — предположим, не будет ни его, ни группы близких. А кто будет?

Что за чертова страна… Ты перестреляешь одних — а на их место вылезают такие же другие. Только самому быть диктатором! Справедливым царем — добрым, но строгим. А тут, братцы мои товарищи, ярдом не обойдешься…

Вот они, суки многоярдовые, и валят все в Лондон и в Ниццу. Тоже не верят в Россию. В свою страну, которая их вскормила и которую они сосут как вампиры-электронасосы — не верят они в родину, умные сволочи. В Америку все хотят, жен туда рожать отправляют, чтоб дети американское гражданство имели.

Если дочка Сталина! И сын Хрущева! Свалили в Штаты! То как же мы можем победить? А мелких гадов убивать — кровь впустую проливать.

Так что нет, ребята. Ограничусь я своими пятнадцатью личными врагами. Их замочу железно. А до остальных — какое мне дело до вас до всех, а вам до меня. И свалю тоже со своим ярдом за бугор. В Америке буду жить. Она большая. Куплю хорошую машину и буду по ней колесить, а ночевать в лучших отелях. И в койку — лучших девок по телефону. С хорошего питания — еще как стоять будет.

В конце концов, граф Монте-Кристо не устраивал ведь революцию во Франции. Решил свои проблемы — и адью месье, нас ждут иные сказочные края.

А на несколько лимонов — да хоть на сотню — я построю люксовый пансион для ребят. Мест на пятьдесят, я и столько не знаю близко-то. Отдельные комнаты, белье, трехразовое питание, медицинский пункт, стоматолог, нарколог. И найду верного человека следить — чтоб не разворовали.

Где я найду в России такого человека?..

И кто мне даст миллиард? Я что — Сечин, или Дерипаска?

Я вам скажу, что бы я сделал, если бы точно знал день своей смерти. Я бы обдумал, кто из моих врагов самый подлый и причинил мне больше всего зла. Заранее бы его нашел, изучил все его маршруты. Денег бы хоть поднакопил как-то, хоть украл, хоть что. Привел бы себя в человеческий вид, чтоб из толпы не выделяться. И накануне дня смерти убил бы его. Ножом.

А почему же я раньше-то этого не сделаю, мне ведь жизнь все равно не дорога нисколько, одно мучение!.. Сдохну в камере или на помойке — какая хрен разница? Вот чеченец-то на моем месте давно бы убил кого мог, и правильно бы сделал, и жизнь для него была бы дело второе.

Тварь дрожащая. Не в том дело, что право имеешь, а в том, что тварь дрожащая. У твари прав нет. А и есть — так отнимут. Здесь, на дне, все твари дрожащие. Мы потому свободны, что из людского общества в осадок на дно выпали. Нас уже почти нет в этой жизни. Мы уже одной ногой в той.

Так ведь и вы же, которые нас выкинули, которые из нас силы высосали, обобрали, надругались, — вы тоже ведь твари дрожащие. Всего боитесь, перед силой пресмыкаетесь, перед подлостью молчите, кусок свой жалкий в трудах зарабатываете.

Счастливы только сильные и храбрые. А сильные и храбрые в России только бандиты и воры.

Еще, правда, святые. Но их ведь сначала еще заморить надо.

Деклассирование Вертера

Актер на пустыре повесился.

Строго говоря, он повесился не на пустыре, а на том же корпусе, в котором мы ночевали вчетвером, только снаружи. Там торчат разные штыри и торцы балок из стены этого цеха, вот он нашел веревку и на таком штыре повесился. Рядом ржавая бочка валялась, видно он ее подкатил, поставил на попа, а потом влез и оттолкнул ногой.

Теперь валить надо, пока всех не замели. Из автомата потом в ментовку позвоним. Увезут и спишут. Потом помянем.

Цех пустой, станки сто лет как увезли на металлолом, пол цементный выщерблен, окна выбиты, холод. Но конторка в углу, выгородка такая фанерная с крышей, сохранилась, не сожгли как-то. Вот если насобирать тряпок и картонных коробок и закрыть по возможности это ее огромное решетчатое окошко, закрепить эту всячину железячками в щели перегородки, и дверь тоже завесить чем можно, то там делается тепло. Ребята ее и обжили. Иногда там вечером прямо клуб: огонек, люди, разговор. Я там иногда оставался у них ночевать, если вечером выпьем, и к себе на трубы идти уже поздно, ночь, или дождь там, и вообще.

Вот вечером выпивали и базарили. Вонь поднялась — Горшок опять обгадился. Выкинули мы его вон: мой свой зад долбаный где хочешь, и штаны меняй как хочешь, люди сидят по-человечески, а ты где жрешь, там и срешь.

Синяк говорит:

— Был бы я мусульманин — убил бы тебя на хрен. А потому что ты свинья, а свинья животное поганое. Вот они молодцы, муслимы, поэтому их все больше. Потому что режут кого надо.

Ну, прогнали. Сидим. А Актер говорит:

— Ислам пить запрещает. Его трудно выдержать.

Еще помолчал и говорит:

— Не был бы я дурак — давно бы ислам принял. И уехал к черту… в Исламабад. Или в Египет — там хорошо.

— И чего тебе дураку там хорошо? Тепло, правда. Зато пить ведь запрещено! И кругом одна нищета, арабы, одним словом.

— И отлично. Во-первых, я бы не пил.

— А если б выпил?

— А расстреляли бы, и слава Богу. На хрен такая долбаная жизнь. А вообще если за это расстрел, то пить не будешь.

— Знаешь, если расстрел под вопросом, а выпить под носом — хрен устоишь!

— А главное, — продолжал Актер печально, следуя собственным мыслям, — по шариату нормально иметь четыре жены. Можно одну, но четыре нормальнее. Уважают тебя больше.

Так. Продолжение я уже знаю. Проходили. Он у нас несчастный влюбленный. Задоставал всех своей неземной любовью и тем, какая она сука.

— Дурак ты, — говорю, — и мечты твои дурацкие. Убил бы ты ее, сдался с повинной, получил восемь, вышел через шесть по УДО, и ходил бы на ее могилку цветы носить. Тебе бы еще сочувствовали и уважали за такую страсть.

— Да, — соглашается он, — мы два сезона «Кармен» играли, в районы ездили, в три области. Я — Хосе, она — Кармен. И всегда я думал: вот всажу ей прямо на сцене нож в бок, поцелую, встану над ней, бездыханной, на колени; а ночью в камере повешусь.

Свистит все, как сивый мерин! Мы давно знаем неромантичную правду, суровую прозу жизни нашего бухого товарища. Он где-то в районном театре был типа подметалой. Шаги за сценой. Декорации двигать в антракте.

Что делают театральные рабочие? Они пьют. Вот их главное дело. Что вообще все делают в театре? Пьют. Играют — иногда. А пьют — всегда.

— Артисту надо снять нервное напряжение! Он играет душой! На разрыв сердца! — надменно декламировал Актер. — Это не ваше пустое пьянство никчемных людишек! (Из него иногда обрывки ролей выскакивают — наслушался из-за кулис.)

— Дать ему в чан? — спросил Синяк.

Но нам скучно, и мы еще раз слушаем душераздирающую театральную мелодраму.

Она, чье имя не будет названо, ибо оно широко известно сегодня, была в юности неслыханной красавицей. У нее были белокурые волосы, голубые глаза, точеная фигурка и живой насмешливый нрав. А Актер учился с ней в одном классе, и даже один год, в шестом классе, они сидели за одной партой. И он давал ей списывать контрольные, потому что хорошо учился. Носил за ней портфель и дрался из-за нее.

А на выпускном вечере они признались друг другу в любви, и впервые поцеловались. И поклялись принадлежать только друг другу. Вот такие бывают девушки на свете.

И она уехала в Москву поступать в театральный институт. А он ушел в армию. И писал ей письма каждый день, в любых условиях.

А когда он пришел из армии, оказалось, что она его не дождалась и вышла замуж за одного знаменитого режиссера, в два раза старше ее, тот развелся из-за нее с третьей женой. И она написала, что просить ее простить, но раньше было просто школьное увлечение.

Но он устоял на ногах и сжал зубы. Он написал, что прощает ей все, но все равно она будет принадлежать ему. И тогда он наметил цель своей жизни. И железной походкой двинулся к ней.

Он поехал в Москву и поступил в тот же театральный институт, тоже на актерское отделение, в класс Михаила Ромма, а это был лучший театральный педагог в мире, ученик самого Станиславского. У него оказался талант, его стали приглашать на кинопробы. В конце концов его возлюбленная согласилась поужинать с ним в самом знаменитом в Москве ресторане «Националь», а он заранее снял люкс в гостинице над рестораном, и они провели ночь любви. И утром она плакала и умоляла простить ее за режиссера, а любила она всегда только его.

Негодяй со связями, знаменитый режиссер, добился отчисления из института их обоих. Но они ни о чем не жалели. Они рука об руку вернулись в родной город, и их тут же взяли на первые роли в городской театр. И дали лучшие роли — таким актерам, с такой школой, из лучшего института в стране! И дали двухкомнатную квартиру. И они были счастливы.

А через полгода она изменила ему с итальянским тенором. Это был оперный певец из театра «Ла Скала», и она не устояла. И тогда он впервые ударил любимую по лицу, она рыдала и валялась в ногах. А через год оказалось, что она любовница губернатора.

Бороться с этим оказалось невозможно. Она была красавица, она была прима, ее все добивались, и она давала всем самым видным и крутым. Ангел оказался демоном. Деньги и слава растлили ее.

А он все терпел. Она перестала его жалеть, стала им тяготиться, насмехалась над ним. Он терпел, умолял ее; он стал пить. Несколько раз он избивал ее, только чтоб не по лицу. И она сносила это молча и говорила, что он имеет на это право.

Она перестала с ним спать. Стала презирать. Говорила, что он тряпка. А он не мог без нее жить.

Он прикасался к ней только на сцене, и публика аплодировала его страсти и отчаянью и ее стыдливости и внутренним терзаниям.

Наконец, он застал ее с очередным любовником прямо в квартире, в супружеской постели. И понял, что больше не может оставаться в этом доме. И не может ее видеть. И никогда уже не переступил порог этого театра. Все в душе выгорело и обрушилось. Все кругом сделалось для него нереальным. Он ушел из дома в чем был и всю ночь бродил по пустынным улицам.

А наутро продал ювелиру на базаре свое обручальное кольцо и купил водки. Потом он продал часы, ну и так далее. Стал бездомным, отверженным всеми, нищим пьяницей.

А ее он все равно не может забыть и продолжает любить. И он только хочет скорее умереть и на небе дожидаться любимой, потому что там, в том мире, есть справедливость, и любовь, и счастье, и верность.

Но Синяк — человек циничный. Он понимает, что скоро сдохнет, и поэтому всех в глубине души ненавидит. Жестокий он, не люблю я его.

— Кому ты бейцы крутишь, Ромео, — заржал он: с подлинкой гнусненькой заржал. — Все пацаны давно знают: не учился ты ни в какой Москве, не играл никаких ролей, не был женат ни на какой красавице! Ты так — огрызок, рабочий сцены или как там это в театре. Ну, стал вольным человеком, ну, стал помойщиком, что ты все понты кидаешь, тебе че, десять лет? Тут че, проституток мало видели, хоть красивых, хоть нет?

Тут Актер с удивительной сноровкой дает Синяку в глаз. Прямо через костерок, сидя. И тот катится вверх тормашками.

— Ладно, — говорит Актер, как трезвый. — Ни в любовь, ни в верность, ни в чистоту никто сейчас не верит. Особенно вы, крысы помойные. Тогда слушайте, гады, и больше вы меня не услышите.

Я и в прежней жизни был говно, и в молодости был говно. Вот такой родился. Урод. Морда поганая, сам слабый, из рук все валится. И в школе был двоечником, и во дворе мне пенделей давали. И в старших классах стали пацаны с девочками ходить, а на меня-то кто посмотрит. Да у меня и смелости не хватало подойти и предложить там погулять или чего. Кто с таким пойдет, чего на издевку нарываться. И денег у предков не было, чтоб хоть прикинуться нормально. Батя бухал… ну, как положено.

А в армию меня взяли в стройбат, и на вторую ночь, в учебке, чурки меня трахнули. Они старшине деньги отдавали, посылки отдавали, он их покрывал. После учебки только, когда по частям раскидывали, попал я на Север, там из нашей роты никого не было, так хоть жить можно было.

А после дембеля вернулся — куда идти? Даже на стройку подручным и то места заняты. А тут батя помер. Пришел выпивший, лег и утром не проснулся. Хоронить надо.

С работы тоже его пришли. А он в театре нашем работал. Рабочим сцены. На поминки поехали к нам после кладбища из них тоже несколько человек. Слова, как положено, помянули. А мать к ним подкатилась — сына, значит, не возьмете на место отца? Он же у вас столько лет проработал.

Короче, взяли меня на это место. Работа не бей лежачего. Но скучно — они старики все, четыре человека еще. Плюс плотник, пожарный, вахтерши-старухи.

А она… в общем… актриса. Молодая. Довольно так ничего. Как-то проходит мимо за кулисами — посмотрела так: «Вы здесь работаете? Недавно? А я раньше вас не видела».

И — все. Запал я. Глаза ее серые как вспомню, голос как услышу — и думать больше ни о чем не могу.

А как ухаживать? С моими-то данными? Хоть внешность, хоть образование, хоть по деньгам.

С получки купил ей букет и вручил. А она засмеялась: «Так ведь сейчас не после спектакля», — говорит. Но вот стали мы с ней иногда при встречах разговаривать. А что разговаривать? Она скажет что-нибудь, а я мычу и головой киваю. А сам спектакли стал слушать. Учиться красиво разговаривать, как у актеров по роли. Н-ну… преуспел не сильно… и тем более не сразу.

Узнал, когда у нее день рождения. И заранее с получки купил ей «Шанель». Ну, я знал, чего на рынке купил, за эти деньги — польская подделка, но настоящую мне не потянуть было, да и в магазине не было.

А у них-то, артистов, тоже зарплаты не очень. Откуда она разберет, что там. А если и разберет — ну, подумает, что меня обманули: время такое, все всех обманывают.

Ребята надо мной уже посмеиваются. Влюбился. Советы подают. Мол, эти актеры, они прямо в гримерках трахаются. А я про это и знать ничего не хочу.

— Они правда там трахаются? — спросил вернувшийся Горшок.

— Да они щас минет прямо на сцене делают, — сказал Синяк.

— Всем заткнуться. Пусть говорит, — велел Федя, проснувшись.

— А чего говорить. Это чуть не год продолжалось. Она в общаге жила, в многосемейке в комнате, я ее стал ждать через улицу и на репетиции провожал. Но не слишком часто, чтоб не надоедать. А после спектаклей они вместе все уходили и уже потом расходились по улицам, куда же мне.

Короче, понял я, что как ни верти — а все одно говорить ей все надо. И вот однажды в перерыве репетиции подошел к ней так, отозвал в сторонку, и все сказал.