Танец падающих звезд

— Я не знаю, что тебе еще сказать.

— Скажи мне, что с твоей ногой, — очнулась Эмма, вернувшись к подругам.

Грета даже не взглянула на нее. Резко отвернулась и захромала к школьной ограде. Потом отвязала свой голубой велосипед и уехала.

— Я думаю, она поссорилась с Ансельмо.

— Не знаю. Грета не умеет ссориться, — вслух рассуждала Эмма. — Видела? Она даже со мной сейчас не смогла поссориться.

— Точно. Она не умеет спокойно разговаривать. Разве только когда ей совсем плохо. Обычно она или начинает драться, или уезжает на своем велике. Хотя в итоге это без разницы. Два разных способа сделать одно и то же: сбежать.

Лючия произнесла монолог на одном дыхании, словно долго над этим размышляла и сейчас наконец пришло время сказать всю правду.

Эмма смотрела на нее с восхищением. Застенчивая Лючия впервые говорила с такой уверенностью. Эмме показалось, что в этом есть что-то очень важное и очень красивое. И еще — что Лючия говорила и о ней тоже.

— Все бы ничего, — заметила она вслух, переведя взгляд в пространство, в котором исчезли сначала Эмилиано, потом Грета, — но только рано или поздно ты встречаешь человека, от которого не хочется бежать.

— Молчи, — начал Шагалыч, входя в мастерскую.

Его руки сжимали руль гоночного велосипеда, переднее колесо которого было совершенно разбито. Обод прогнулся внутрь под прямым углом, отчего круг принял какую-то странную, совсем не круглую форму. Рама тоже несколько изменилась, а причудливо скрученная вилка наводила на мысль о довольно жестком лобовом столкновении.

— Я выполнял новый прыжок. Мощнейшая вещь. После таких прыжков все молокососы смотрят на тебя как на гуру.

Ансельмо взял в руки ключ-«звездочку» и открутил внешнюю втулку свободного хода.

— М-м-м, — прокомментировал он, погруженный в свою работу.

— Я назвал его «Прыжок ягуара». Потому что, когда ты находишься в воздухе, ты должен принять кошачью позу. Вот так.

Шагалыч выгнул вперед грудь и опустил голову, впившись пальцами в руль.

— Рычать тоже можно. Но можно и не рычать. Это уж как хочешь. Главное — кошачья поза. Поэтому я и назвал его «Прыжок ягуара».

— М-м-м, — повторил Ансельмо, сняв педаль и положив ее на пол.

— И приземляться тоже надо как кошка. Ты видел, как приземляются кошки?

— М-м-м.

— Сначала они вытягивают лапы, а потом сворачиваются клубком. При приземлении это гасит скорость как амортизатор.

— М-м-м.

— Вот свернуться у меня и не получилось. Я вообще не смог пригасить! Упал прямой, как столб. Бамц! У меня до сих пор ноги ломит.

— М-м-м.

Шагалыч обиженно скрестил руки на груди. Было очевидно, что его друга больше интересует сцепление этой старой развалюхи «Чинелли», чем героические подвиги Ягуара из Корвиале.

— Что с тобой? Всю ночь спал в ящике комода?

— М-м-м.

— Эй! — не выдержал Шагалыч.

— Что?

— Как «что»?! Твой лучший друг мог остаться калекой на всю жизнь, а ты только мычишь «м-м» да «м-м». Как вол какой.

— Я работаю.

— Прекрасный предлог. А вообще — совсем не прекрасный. Скорее даже банальный.

— Не всем же быть оригинальными художниками.

Ответ был резким. Из тех, после которых нечего добавить. Но Шагалыч не обратил на него никакого внимания. Он никогда не обращал внимания на такие мелочи.

— Да, верно, кто-то ведь должен чинить велосипеды. Посмотришь, что с ним можно сделать?

Шагалыч подкатил велосипед ближе к Ансельмо и стал ждать, что тот скажет. Ансельмо оценил причиненный ущерб:

— Придется потрудиться.

— Так давай сразу и приступим.

— Сначала я должен этот закончить.

— Сначала ты должен мне сказать, почему у тебя такое помятое лицо.

Понятно. Выкручиваться бесполезно.

— Я и Грета… Мы… Она не хочет понять… Она не знает… — Ансельмо сделал глубокий вдох. — Она ушла.

— Что значит «ушла»?

— Села на велосипед и уехала. И не звонит. Со вчерашнего вечера.

— Вы поссорились?

Ансельмо покачал головой, что должно было означать «нет».

— А что тогда?

— Ладно, оставь, это слишком сложно.

— Ты сегодня специально говоришь одни гадости и банальности?

— Я просто спал в ящике комода.

Друзья рассмеялись.

— Слушай, может, это можно поправить?

— Велосипед?

— Ага, велосипед! Я про Грету!

— Не думаю.

— Почему? Ты только и делаешь, что все здесь чинишь. У тебя дар.

Правильно, все дело в его даре. И этот дар не имел ничего общего ни с ремонтом, ни с мастерской. Его глаза могли читать ветер, но когда рядом была Грета, он не видел ничего, кроме нее. И небо перестало с ним разговаривать. Ему надо было выбирать. Между ней и небом. Он выбрал небо.

— И правильно сделала, что ушла, — выговорил Ансельмо и почувствовал, как у него сжалось горло и слова потонули в волне грусти.

— Я так не думаю, Ханс. Я совсем так не думаю.

У Ханса не было ни малейшего желания слушать продолжение монолога, но Шагалыч не обратил на это внимания. В очередной раз.

— Да вы же не видели друг друга вместе! Вы такие… красивые!

И художник нарисовал руками круг — как будто все красивое должно иметь именно такую форму.

Ансельмо отвел смущенный взгляд, и его голубые глаза принялись блуждать по кривому колесу велосипеда, покореженного Шагалычем.

— Похоже на… сердце.

Шагалыч улыбнулся. И вправду сердце. С кривыми спицами. Он взял английский ключ и протянул Ансельмо:

— Значит, с него и начнем.

Вполголоса

Ничто не меняется так быстро, как облако.

Изменчивая форма, изменчивый цвет

на лазурном фоне неба.

Если бы наши глаза видели лучше,

мы могли бы понять причину грозы.

Если бы память наша была лучше,

мы могли бы запомнить зори

в предрассветных сумерках.

Но подобно вам каждую ночь

мы забываем прозрачный свет

зарождающегося дня.

Прошло семь дней безмолвия. Грета чувствовала, как они теснятся один за другим, мгновение за мгновением, похожие на кучевые облака, которые заполняют и придавливают небо. Каждый шаг давался все труднее, каждый удар по педалям был тяжелее предыдущего. Как будто ее ноги вдруг превратились в камни, ступни стали балластом, а в каждом вдохе было сомнение, будет ли следующий. Ансельмо пропал. Она его не искала. Он не искал ее. Но его глаза всплывали синим пятном в каждой ее мысли, собирались по каплям на школьной парте, разливались в грустных лужах по дороге домой, каждую ночь ждали ее в кровати и каждое утро бросали ее в глубокий и страшный колодец нового дня.

Она скучала по нему. Она скучала по нему до смерти. Она скучала по нему так сильно, что хотела стереть его из всех своих воспоминаний с яростью урагана. Она мельком взглянула на конверт, который вручил ей Ансельмо. Письмо, найденное неведомо где. Письмо, адресованное ей. Семь дней она напрасно искала в себе силы вскрыть конверт. Она знала, что в нем запечатана ее судьба. Как во всех посланиях, которые вручал Ансельмо, проносясь по Риму на своем велосипеде. Она не хотела читать письмо. Ей было страшно.

У нее не было сил. Той слабой воли, что у нее оставалась, едва хватало на то, чтобы подняться со дна колодца своих грустных мыслей, одеться, поздороваться с мамой, тонувшей в облаках сна и кофе, сесть верхом на Мерлина и докатить до школы, готовясь к еще одному дню безмолвия.

Грета привязала велосипед к школьной ограде и поднялась по трем лестничным пролетам до своего класса, глядя на ноги однокашников как на безразличных рыб в аквариуме. Они были красивы, потому что молчали. Она вошла в класс, не отрывая взгляда от безобидной стаи обуви, и подумала, что на этот раз ей удалось ускользнуть. Но среди рыб возникла пара дерзких балеток.

— Привет, darling!

Балетки рванули к Грете, как акулы невиданного красного цвета, распугав кружившую у ее ног мелкую рыбешку.

— Как дела?

Именно тот вопрос, который она не хотела слышать.

— Хорошо, — ответила Грета, от души желая сказать «проваливай».

Рука Эммы подхватила ее под локоть и потащила к их парте.

— Я подумала, может, сходим сегодня после школы вместе в мастерскую. Мне надо закончить ремонт моего нового велосипеда. Ну, не то чтобы нового. Зато очень винтажного…

Смех.

Молчание.

— Ты пойдешь? — не отставала рыжая.

Балетки остановились под партой, грозно уставившись в черные ботинки Греты.

— Нет.

— Почему?

Простой вопрос. Невыносимый ответ. Лучше сидеть и смотреть в окно еще одну неделю, и даже две. А то и четыре.

— Грета, ты можешь мне сказать, что происходит?

Какой мягкий голос! Грета никогда не слышала, чтобы Эмма говорила с такой нежностью. Она пошла на зов этого голоса, манившего как песня сирены, и вдруг встретилась взглядом со светлыми глазами подруги.

— Нельзя держать все внутри.

Еще как можно. Я с самого рождения только это и делаю.

— Рано или поздно ты взорвешься. Ты понимаешь это?

Нет.

— Ты порвала с Ансельмо?

Больно. Слова делают больно. Лучше не произносить их. Вопросы еще хуже слов. Они могут разбить на мелкие осколки годы лжи коварной кривой вопросительного знака. Именно поэтому на некоторые вопросы необходимо отвечать вопросами.

— Зачем ты это делаешь? Зачем тебе все время улаживать чужие дела? Тебе так легче? Так ты чувствуешь себя единственной и неповторимой?

Эмма улыбнулась. Так улыбаются, глядя на детей, рвущих рисунки, которые у них не получились.

— Нет, просто я тебя люблю, — сказала она вполголоса.

— Молодец.