Вам сообщение

— Мы победили! — обрадовалась она, крепко обнимая Грету.

Грета стояла неподвижно, замерев от восторга перед только что пережитым незабываемым моментом, и по ту сторону объятий подруги увидела Ансельмо среди ликующей толпы.

Он стоял с непроницаемым лицом и смотрел на нее. Она хотела подбежать к нему, броситься на шею и попросить прощения. Она не была виновата, но готова была просить прощения, просто чтобы побыть с ним рядом. Но Лючия оказалась проворнее ее.

— Выпусти-ка меня! Быстро! — сказала она Шагалычу приказным тоном.

— Хорошо-хорошо, но что… — бормотал художник, разводя руки, чтобы она могла спрыгнуть с рамы.

Не дав ему закончить, Лючия спрыгнула на землю и побежала к Ансельмо.

— Послушай, я должна тебе сказать, — начала она без всяких вступлений, — что дневник у тебя украла я. Грета тут ни при чем. Она не хотела, чтобы мы его читали. Она вырвала его у нас и понесла тебе. А потом появились эти негодяи, но она не виновата. Во всем виновата я одна.

Лючия выпалила все это на одном дыхании. У нее было чувство, что остановись она хоть на долю секунды — и у нее никогда не хватит духу сознаться в том, что она сделала.

Ансельмо смотрел на нее, не произнося ни звука.

— Ты должен мне верить. Я говорю правду. Я…

— Я умею отличить правду от лжи, — прервал он Лючию и вдруг улыбнулся: — И потом ты бы не смогла соврать, даже если бы очень захотела.

Это правда, врать Лючия не умела. Но она еще не закончила.

— Я хотела попросить у тебя прощения. Хотя это и не поможет тебе вернуть дневник.

— Не поможет, — согласился Ансельмо. Но слова Лючии вернули ему нечто намного более дорогое: Грету. Он повернулся к ней и поймал ее взгляд, испуганный и неуверенный.

— Лючия! — позвала подругу Эмма, заметив, что происходит. — Подойди-ка сюда, мне надо тебе кое-что сказать.

Лючия нерешительно двинулась к Эмме, оставив Ансельмо и Грету вдвоем блуждать в глазах друг друга.

— Что?

— Пойдем, им надо поговорить… — заговорщически зашептала Эмма.

— Но я…

— Никаких «но»! Все равно это бесполезно. Не видишь?

— Что?

Эмма пожала плечами и улыбнулась, как перед фактом, который уже свершился и ничего нельзя исправить.

— Любовь.

Эмилиано вдавил педаль газа до конца и, если бы мог, поехал бы еще быстрее, чтобы прорваться через очарование Вечного города как сквозь занавес невыносимо скучного спектакля. Он ненавидел центр Рима: большие дома, квартиры с панорамными видами, туристы, пасущиеся, как коровы на лугу, автобусы, выстроившиеся в хвост перед светофорами. Он никогда сюда не ходил, и сегодня не должен был приходить. Он посмотрел, как в зеркальце заднего вида мопед Штанги стремительно превращается в маленькую точку, и захотел, чтобы вместе с ним так же быстро исчезло все остальное, как будто ничего не было. Он хотел шумом мотора стереть все воспоминания из своей памяти, и в первую очередь — воспоминание, хранившееся внутри белого пакета.

Он не видел его много лет и с радостью забыл о нем. Мотоцикл вылетел на набережную и понесся через мост. Глядя на медленную черную воду, Эмилиано вдруг подумал, что можно остановиться и выбросить пакет в реку, туда, где его никто не найдет. Но он не остановился. Он поехал, дальше, домой, где автобусы ходили редко, квартиры были маленькими, а туристов не было вовсе.

Это была его земля. Эмилиано затормозил и посмотрел на Змеюку: плоская горизонтальная конструкция, прямая линия, вытянувшаяся у его ног.

Это был его дом.

Эмилиано остановил мотоцикл перед отцовским гаражом и открыл дверь, не выпуская из рук белого пакета. Протиснувшись сквозь трубы, души и унитазы, он подошел к шкафу, притаившемуся в углу, выдвинул верхний ящик и ключом от мотоцикла приподнял двойное дно: в тайнике лежало с десяток небольших прозрачных пакетов с разноцветными таблетками. Каждый из них стоил около тридцати евро и предлагал несколько часов веселья и забвения. Эмилиано сунул между ними белый пакет: о тайнике никто, кроме него, не знал, здесь пакет будет надежно спрятан. Потом он положил дно ящика на место и сильно придавил ладонями. Попробовал еще сильнее, словно желая пробить второе дно и раздавить таблетки. И тут он понял, что все бесполезно, снова достал из ящика белый пакет и вынул из него забытое воспоминание.

Золотая булавка, усыпанная блестящими черными камешками. Маленькая золотая булавка в форме ласточки с распростертыми крыльями и алмазным глазом размером с сердцевинку ромашки.

Эмилиано вдруг вернулся в те давно прожитые годы.

Темно-зеленое пальто и рука в морщинах и пигментных пятнах. Она сжимала руку Эмилиано и вела его на качели. Голос пожилой женщины за спиной. Лети, говорила она. И подталкивала его в спину теплыми ладонями. Касания и отрывы ее ладоней скандировали радостный ритм абсолютного детского счастья. Эмилиано летал на качелях, назад и вперед, а ласточка покоилась на пальто его бабушки. Спокойная и неподвижная. Она ждала его.

Она ждала его десять лет в зеленом гнезде бабушкиного пальто. Потом Эмилиано тайком сорвал ее и обменял на первую партию наркотиков. Ему нужно было с чего-то начинать. Он хотел изменить свою жизнь. С того дня его жизнь действительно переменилась навсегда.

Между ними было десять шагов, или три оборота педалей. Они выбрали педали, одновременно, в полной уверенности, что каждый подъем и каждый спуск, все повороты, падения, торможения и разгоны, все, что они встречали на пути, пролетая километры на своих велосипедах, — во всем этом был только один смысл: оказаться сейчас в этом месте. Вместе.

Люди, как круги, вместе составляют бесконечность. Велосипедисты, как колеса, вместе создают бесконечное движение.

И они должны были двигаться.

— Нам надо поехать забрать дневник, — начала Грета.

Ансельмо зажмурил глаза, словно ослепленный неожиданным сиянием. Вокруг ее крошечного силуэта вспыхнули красные огоньки, которые тянулись в темное небо длинными языками пламени. Она была очень красива, похожа на разъяренного и неумолимого рыцаря с глазами, полными мягкой зеленью листвы.

— Нет, не сейчас, — сказал Ансельмо, узнав огоньки перемены, — сейчас нам надо ехать в другое место.

— Куда? — спросила она удивленно.

— Езжай за мной.

«Критическая масса» стартовала в праздничном свете фар под звуки веселых звонков. Ансельмо и Грета поехали в противоположную сторону.

Подъем, от которого перехватывало дыхание, петлял и терялся в темноте соснового бора за стеной, окружавшей Целийский холм.

Таинственный и возвышенный подъем — как воздух, что шуршал в их легких, распахнутых звездам.

Не может быть

Воздух защищает своих посланников

и дарит им способность видеть ветер

и смену красок.

Но тот, кто отведет взгляд

от неба, больше никогда не сможет

его читать.

— Так что? Едем? — спросил Шагалыч, догнав Лючию.

Он держал руль одной рукой, отведя другую и приглашая девочку на раму своего велосипеда жестом почтительного придворного. Он был очень смешной.

За его спиной Ансельмо и Грета катили прочь от роя «Критической массы». Лючия смотрела им вслед. Они то и дело оглядывались друг на друга, и ей казалось, что даже на таком расстоянии она видит их улыбки. Лючия опустила глаза. Ей было грустно за себя и радостно за Грету. Снова подняв глаза, она встретилась взглядом с глазами Шагалыча. Карими. Обыкновенными. Полными обещаний.

— Я… я бы очень хотела поехать, — призналась Лючия, — но не могу. Мне надо домой. Уже поздно.

Эмма кивнула: скоро вернутся ее родители, и им с Лючией надо будет делать вид, будто они весь вечер провели дома.

— Но… тут… — попробовал побороться Шагалыч и остановился, не зная, как продолжить. — Ладно… Тогда увидимся завтра в мастерской? Нам надо закончить твой велосипед.

— Не знаю…

— А потом я угощу тебя капучино, — осмелел Шагалыч.

Неожиданный поворот. Абалдеть… это же что-то вроде… свидания. Ей сейчас назначают ее первое свидание. Это, конечно, не самое романтичное место на планете, и свидание назначает не принц на белом коне, но это — свидание. Лючия почувствовала, как от волнения у нее краснеют щеки. И посмотрела на Эмму в надежде, что та подаст знак. Эмма подняла бровь и наклонила голову, словно говоря: «И чего ты ждешь?» Лючия покраснела еще больше. Ей срочно нужна была помощь.

— Лючия обожает капучино! — как всегда вовремя нашлась Эмма. — Правда, Лючия, ты ведь обожаешь?

— Да!

Карие глаза Шагалыча заблестели. Не может быть. Она сказала «да». И что теперь?

— Мы пойдем в кафе… Никаких пластиковых стаканчиков… Мы будем пить настоящий капучино… из чашки… это совсем другое дело… это вкуснее, — бормотал он, все больше путаясь в собственных словах и мыслях. Этот монолог о капучино в чашке, который он всегда находил таким забавным, сейчас казался совершенно неуместным. Она смотрела на него глазами маленькой Мадонны из сельской церквушки. Черные кудряшки, как вышитый покров, обрамляли ее круглое лицо.

— Да, так вкуснее, — сказала она.

Шагалыч покраснел до корней волос, его глаза сияли, а уголки губ поднялись до неба.

— Отлично! — вмешалась Эмма, боясь, что бедолага вот-вот возгорится. — Завтра утром плотно позавтракаете вместе. А сейчас нам надо идти. Пока, Шагалыч!

— Пока, — повторила Лючия, припрыгивая вслед за подругой с таким чувством, будто летит в двух сантиметрах от земли.

Шагалыч смотрел на нее и не знал, что сказать. Его красноречие было полностью исчерпано. Он поднял руку и помахал ею в воздухе. Его пальцы дрожали, как ночные мотыльки в толпе стартовавших велосипедов.

— Высоко.

— Не низко.

— Очень высоко.

— Очень.

Грета тщательно взвешивала свои шансы перебраться через ворота виллы Челимонтана. Решетки ограды поднимались вверх метров на десять, тянулись вертикально одна подле другой и заканчивались острыми шпилями. Никакой зацепки, чтобы вскарабкаться наверх. Разгон, страшный прыжок — и приземление по другую сторону ворот.

— У нас не получится.

Ансельмо смотрел на нее глазами, залитыми таинственным лунным светом, и она чувствовала себя огромной, как горизонт. Он обвил рукой ее талию, утвердив пальцы на выступающей бедренной косточке, другой рукой едва коснулся решетки, оттолкнулся ногой от ограды и взмыл вверх, подняв ее с земли как перышко. Грета почувствовала пустоту в животе и увидела, как быстро ушла из-под ног дорожка гравия, какими маленькими стали их связанные вместе велосипеды, как замелькали у самого лица ветки деревьев. Потом вдруг все остановилось, и она поняла, что Ансельмо замер над одним из шпилей, удерживая равновесие на одной ноге. Этого не может быть. Она никогда ничего подобного не видела. Она не могла представить, как…

— Поклянись, что ты никому об этом не расскажешь, — зашептал Ансельмо, прерывая поток ее мыслей.

— О чем?

— Обними меня, — попросил он, отставив вопрос без ответа.

Она сцепила пальцы на его спине, ни о чем больше не спрашивая. Потом увидела, как он расправил руки и за его спиной взорвались мириады маленьких огней. По языку пламени для каждого послания, едва уловимый оттенок для каждого совершенного мгновения. Черные, синие, белые, красные — все потерянные вещи оставили свой след в гипнотическом плетении этого полотна красок. Грета смотрела, как огонь полыхает и ширится за его спиной двумя раскаленными крылами. Крылья задрожали, и они слетели вниз по другую сторону ограды, легкие, как падающие с ветки листья. Они опускались медленно, почти незаметно, и едва коснулись земли, как крылья погасли в темноте парка.

— Ты… кто ты? — с дрожью в голосе спросила Грета.

— Ш-ш-ш-ш.

Он приложил палец к ее губам, поднял глаза в небо и посмотрел на неподвижные верхушки деревьев:

— Он идет с запада. Слышишь?

Грета ничего не слышала. Воздух был неподвижен. Для нее, но не для Ансельмо.

— Пойдем, я покажу тебе здесь одно место.

Они шли по аллее и слушали шуршание гравия под ногами. Потом поднялись по огражденной пальмами мраморной лестнице в несколько ступенек. На середине лестницы Ансельмо оставил ступеньки и углубился в парк.

— Мы почти пришли.

Грета, молча идущая следом, оказалась на поросшем травой склоне, залитом синим светом луны. Они поднялись вверх и легли в траву.

Ансельмо закрыл глаза, вдыхая запах ночного луга. Маленький нос, мягкая линия губ, круглый подбородок. Никаких обрывов и пропастей. Изгибы его профиля тянулись плавно, словно холмы, в которых можно было потеряться.

Грета хотела вытянуть руку и коснуться его лица, чтобы убедиться, что это не сон, что все это происходит наяву и происходит с ней.

Но она не сделала этого, как будто от ее прикосновения сон мог растаять. Она вытянулась рядом с Ансельмо и закрыла глаза. Потом почувствовала, как его пальцы сплетаются с ее пальцами, и тепло этого прикосновения поднялось вверх по руке.

— Здесь я в первый раз увидел ветер, — сказал Ансельмо.

— Что? Как это?

Это трудно было объяснить, он искал слова, всматриваясь в звезды, и не находил их. И тут легкое дуновение прошуршало по траве как самый подходящий ответ.

— Закрой глаза и дыши, — сказал Ансельмо.

Грета послушалась и почувствовала, как медленно поднимается ветер, как голос Ансельмо крепнет теплым и уверенным потоком в невесомом дыхании неба. Она не знала, куда ведут ее этот ветер и этот голос, но это не имело значения. Она все равно пойдет следом.

— Сейчас он еще слабый, но скоро окрепнет, — продолжал Ансельмо, — и начнет вращать деревянный винт перед мастерской. И тогда мы услышим резкий свист. Сигнал.

И тут Грета вспомнила, как однажды в мастерской под какой-то пронзительный звук Ансельмо сел на велосипед с почтальонской сумкой и исчез.

— Когда ветер достаточно силен, чтобы вращать винт, можно начинать расшифровывать небо. В этот момент я сажусь на велосипед и еду сквозь воздух в поисках пропавших посланий.

Грета подумала о словах Лючии, которые тогда показались ей глупыми и бессмысленными, а теперь зазвучали совсем по-другому. У нее вдруг закружилась голова, как после крутого спуска. Она попыталась притормозить, но потом поняла, что не хочет этого. Она хотела только одного — знать правду, и Ансельмо дарил ей эту правду.

— Я не знаю, откуда они приходят, не знаю, кто их теряет. Я могу видеть только две вещи: следы, которые ведут к ним, и день, когда они должны быть доставлены. Перед моими глазами вдруг возникает число и висит в пустоте. Я должен сразу записать его в дневник, прежде чем оно снова исчезнет.