Красота в наследство

Ольга Сенько

Красота в наследство

Глава 1

По маленькому городу медленно расползалось серое осеннее утро. В такое время, открыв глаза, хочется немедленно закрыть их и, укрывшись с головой одеялом, продолжить спать. Особенно если знаешь, что наступающий день не сулит ничего хорошего. Но основная масса бедолаг не может позволить себе эту роскошь. Гнусная трель будильника — и вот ты уже не человек, а каторжанин. Изволь быстро одеваться и куда-то тащиться. В этом смысле Верка организовала свою жизнь так, что недоступная многим роскошь была ей вполне по плечу. Поэтому она лежала на диване, завернувшись в одеяло, как в кокон, и уютно сопела. В комнате витал явный запах перегара, а по подушке разметались свалянные космы. Недавно обработанные очередной жидкостью «Титаник», они отсвечивали диковатым темно-фиолетовым цветом. По интуитивному замыслу обладательницы прически, она должна была безотказно привлекать мужиков, которых Верка любила в очень узком понятии этого слова. Даже недавний впервые ею полученный лесбиянский опыт ничего не изменил в ее пристрастиях, скорее наоборот. Нализавшись в один из скучных вечеров с соседкой Тамарой, замужней женщиной лет на десять старше Верки, они решили попытаться поставить крест на всех этих козлах и испытать новые ощущения. Но то ли неопытные были обе, то ли слишком опьянели, а может, очень уж устойчивой оказалась у Верки сексуальная ориентация, попытки больше не повторялись, и вспоминала Верка о происшествии со смутным омерзением. Да и Тамара больше не предлагала повторить и заходить перестала.

Впрочем, Верка и не стремилась сблизиться с соседями. Подруг у нее не было, и не хотела она пускать лишних людей в свое жилище. Частые похождения осуществляла на стороне, подвыпившие компании под любым предлогом отваживала, несмотря на загульность характера. Конечно, в наше-то время непросто выцарапать у жизни хоть какую-то конуру, тем более однокомнатную квартиру, свою. Верке сказочно повезло, хотя она со своей стороны управляла везением изо всех сил. Бывший муж пытался вцепиться в родительское наследство, но не хватило силенок удержать. Верка методично «била молотком по пальцам», пока он не отпустил имущество. А куда ей было деваться? Мама Наташа и папа Женя, Верка так их почему-то с детства называла, сами жили в конуре-хрущевке, а когда тебе уже за двадцать, пожалуй, засуетишься. Отвоеванную крепость охраняла как цербер. За последний год только Витька бывал у нее, да и то нечасто, иногда заходила соседка да звонили в дверь расплодившиеся в наше время, как тараканы, коробейники, богомольцы всех мастей и беженцы, — короче, побирушки. А уж этим она старалась вообще дверь не открывать, гаркая через цепочку:

— Кто там? — и тут же отвечая: — Пошли к черту!

А квартирка ничего, чистенькая была. Оставалось удивляться, откуда у Верки прорезалась такая склонность к бытовой гигиене, но кафель она начищала исправно, нещадно пылесосила два скромных дешевеньких коврика, а в ванной на полочке постоянно проживали всякие новомодные средства в ярких упаковках. Денег на них Верка явно не жалела. У мамы с папой, сколько она себя помнила, в квартире витал устойчивый запах гнили и даже стены, казалось, были покрыты слоем серого сала. Мама Наташа, правда, подслеповата была с молодости, да и не проявляла рвения к уборке. В деревне Петрищево, откуда она была родом, к таким вопросам относились проще. А папе Жене было все равно, поскольку почти все время он проводил на огороде, да и не замечал ничего, привык.

Верка к родителям относилась неплохо, по-своему любя их, но в то же время четко себя от них отгораживала. Так повелось с детства, когда она почему-то стала называть их по именам. Выглядело это немного странным, но постепенно все привыкли. Нравится ребенку, так пусть.

Внешне Верка не представляла собой ничего особенного. Мордашка вполне заурядная. Но, слегка обидев девочку невыразительным лицом, природа все же промашку компенсировала. Верка обладала великолепной фигурой и такими ногами, что мужики при виде их сразу вспоминали о своей половой принадлежности. Ноги были безупречной формы, причем еще и внушительной длины, хотя роста Верка была среднего. Короткое туловище и длинные ноги — в этом легком несоответствии была своя гармония. Поэтому мужиков Верка ловила элементарно, надев суперкороткую юбку и прогуливаясь неспешно в местах предполагаемого скопления жертв. Увидев такие конечности, жертвы исправно садились на Веркин крючок — ноги, и плелись за ней сзади. Кто пообразованнее, вспоминал бессмертные пушкинские строки, кто попроще, просто думал, что вот, оказывается, какими они должны быть, женские ноги. А когда дело доходило до заглядывания в лицо, преследователи были настолько распалены, что Веркина простенькая мордашка их почему-то не разочаровывала, а скорее наоборот, еще больше обнадеживала. Ведь если к этим ногам еще и красивое лицо — таким набором достоинств можно и отпугнуть. Воистину Веркины ноги обладали магической силой. Безупречностью линий они ни в коей мере не походили на цаплевидные ноги манекенщиц. Из каждой их клетки бил такой мощный сексуальный зазыв, что все остальное было уже неважно. Но надо отдать Верке должное, конечности были не единственным ее достоинством. Она была неглупа, хотя об этом догадывались немногие. Интересные для себя сведения хватала на лету, обладая цепкой памятью. На удивление грамотно писала в тех редких случаях, когда ей приходилось это делать. Брезгливо морщилась, замечая грамматические ошибки. Этот факт, безусловно, удивлял, потому что читала Верка мало, в основном журналы, книжки про вампиров и простенькие любовные романы. А по русскому языку в школе имела твердую тройку, ибо не знала ни одного правила грамматики.

Сегодняшнее противное хмурое утро постепенно перерастало в не менее хмурый день. Серое небо без проблеска солнца способствовало продолжению Веркиного сна, но поспать ей было не суждено.

Мелодичная трель телефона зазвенела в ушах. Со сна ничего еще не соображая, Верка нашарила телефон и подняла трубку, из которой полилась нескончаемым потоком прямая речь без точек и запятых. Конечно, Маша, кто еще умеет так трещать.

— Ты разве не уехала? — удалось наконец вклиниться Верке.

— Завтра, золотой, завтра, но еще не точно, ты спишь, извини, не хотела будить, надо встретиться, поговорить срочно, не знаю еще, увидимся или нет, очень жаль, но срочно можно приеду? — Маша била хвостом, явно преследуя свою какую-то цель, открывать которую по телефону не желала, заливая все потоками слов. Это была ее обычная манера. У Верки не было желания пускать ее в свой дом, но тащиться куда-то сейчас было немыслимо. Машин напор по телефону нарастал, трескотня ввинчивалась в ухо.

— Ладно, жду, сейчас встану. — Верка трубку бросила, кошмар временно прекратился, начались воспоминания.

Что же было вчера? Мишка так и не появился, зато подвернулся этот слюнявый Сашка, они с какой-то компанией поехали черт знает куда в баню, она там забыла свой лифчик, вспомнила на обратном пути, жалко, теперь не вернешь. Сашка — потная свинья, почти импотент, толку никакого. Куда пропал Витька? И этой стерве что от нее нужно, интересно? Ехала бы себе, куда она там намылилась, пока не повязали. К Маше у Верки отношение давно сложилось четкое и определенное — держаться подальше, в дом не пускать. Была в ней какая-то липкая привязчивость, как у жвачки: попадет в рот — и работай на нее челюстями, к зубам липнет, выплюнуть трудно. Хотя Верка ее давно знала, сколько себя помнила, с детства. Маше сороковник уже стукнул, и она была дружна с мамой Наташей. Дружба, правда, не была крепкой, но периодически Маша появлялась у них в доме и всех учила жить. Оснований учить у нее было мало, поскольку Машина жизнь малиной явно не была. И только в последние два года в ней начал устойчиво расширяться просвет, после того как Маша получила очередной, пожалуй, самый крепкий нокаут. С трудом обошлось без тюрьмы. Сейчас она зализывала раны и, очевидно, нуждалась в деньгах. У Верки была заначка в сто долларов, но про них никто не знал, в этом она была уверена. Не могла знать и Маша. Интересно, что все-таки ей надо?

Сначала Верка поползла на кухню к крану. Вчерашняя попойка давала о себе знать. Умылась. Расчесала фиолетовую гриву. Действительно, похоже на баклажан, как и было обещано на этикетке. Только на что тогда похожа морда, на огурец? Точно, особенно цветом. Зеленый огурец, украшенный веснушками. Тьфу! Ладно, зато ноги есть. Пока не переломали и не выдернули. Такие угрозы поступали регулярно, уж больно егозиста была Верка.

Надо сказать, что по поводу своей внешности она в детстве, конечно, комплексовала. Но лет в четырнадцать, получив в подарок от природы сформировавшуюся фигуру и пожав первый урожай мужского внимания на улице, поняла, что особенных причин для тоски у нее нет, только успевай отбиваться. В последующем свой женский потенциал стала расходовать экономно, без нужды не тратясь, и в основном таскала замызганные джинсы и тапочки. Интересно, что нужно этой гадине? Денег не дам. Самой жить не на что. В холодильнике мышь повесилась, пусть заглянет, убедится. А она заглянет. Она везде нос сунет, сволочь. Уже тут, уже в дверь звонит. Быстро прибежала, значит, припекло.

В дверь ввалилось раздобревшее в свете последних событий ее сумбурной жизни тело Маши, упакованное в турецкие тряпки. Верка ожидала сшибающего с ног водопада речи, но Маша, поздоровавшись, молчала. Взгляд ее шарил по Веркиному лицу испытующе-воровато. Всего чего угодно ожидала, только не этого. Что это с ней?

— Давай посидим. Я бутылочку принесла, помидорчики. Разговор есть.

— Какая бутылочка? Ты же грудью кормишь. На кого ребенка бросила?

— На бабку, на кого еще. Ничего. И уже не кормлю. Не до этого. Два месяца кормила, молока полно, как всегда, и два месяца орал как резаный. Днем и ночью. Я его чистым адреналином кормила, понимаешь? Сама на психах. Сейчас на каше — спит третий день, как слон. Два раза в день просыпался. Ну да ладно. Я не об этом. Вер, золотой, ты не догадываешься, зачем я? Думаешь, денег занять? Нет, что ты. Я на мели, ты же знаешь, все продала подчистую. Но я не за этим. А деньги ты мне сама отдашь. Я ведь знаю про сто баксов. Твой козел протрепался Милке, она — мне. Отдашь сама и не пожалеешь. Я ведь уезжаю, Верочка. И просто так уехать не могу, потому что не увижу тебя больше. А бабки — тьфу, ты еще найдешь. Козлов на улицах много бродит и в тачках ездят, а к тебе они липнут, стоит захотеть.

— Я что-то тебя не поняла.

— Ты не поняла, но почувствовала, по глазам вижу. Верочка, я же тебя с рождения знаю, я тебя в роддоме принимала.

— Оставь в покое мое детство. Говори, зачем явилась? Что продаешь на этот раз, барыга?

От Машиной наглости Верка начала свирепеть, но грубость Маша игнорировала, хотя обычно не спускала никому и ничего просто так.

— Давай выпьем, я не могу так сразу.

Странное дело, но на хабалистую Верку Маша влияла всегда. А сейчас почему-то особенно. Даже противно засосало под ложечкой, и Верка молча поплелась за рюмками, хотя пить не хотела.

Глава 2

Эти утренние события происходили в маленьком зеленом подмосковном городке, который в прежние времена отличался большими претензиями на светскость и изысканность, ибо произрос он в местных лесах и болотах на базе двух секретно-военных институтов, был откормлен не на общем скудном пайке, а на щедрых харчах министерства обороны. Раньше жить здесь не брезговали и академики, разрабатывающие золотую военную жилу. Зелено, чисто, уютно. От столицы недалеко — два часа на машине. А то и меньше. Что говорить о жителях окрестных деревень: они на ушах стояли, чтобы попасть в этот оазис, где вожделенная колбаса по прописке без очередей, да еще и вышколенные продавщицы могли ее нарезать, а это уж диковинка. В магазины их без прописки пускали, но и только. Стояли, смотрели, как местные законные жители, чаще всего хлюпики в очках и их худосочные бабы, отоваривались по двести грамм, а в душе кипела хорошо известная классовая ненависть. Кордоны преодолевали кто как мог, поэтому в городке население вскоре стало напоминать компот ассорти: нахрапистые селяне ужасающе быстро разбавляли очкастых интеллигентов и в таких комфортабельных условиях почему-то также ужасающе быстро спивались, валяясь в кустах, растущих в городе в изобилии.

В городок Машу занесло случайно. Приехала она с другого конца страны с мужем, ребенком и больной мамашей. Муж был из местных, сельских. Поселились у его родителей, стали жить. Маша еще одного ребенка родила. В вопросах деторождения она прозорливостью не отличалась, да и все вокруг так делали. Но мамашины припадки, которые прогрессировали с каждым месяцем, кого хочешь от семейной жизни отвадят. Отвадили и Машиного мужа, несмотря на его нетребовательный взгляд на жизнь. Разбежались. Маша получила первый нокаут, который запросто свалил бы с ног здорового мужика. Но поскольку ей валиться было нельзя, свалилось бы еще трое — одной веревкой связаны, она начала свою борьбу за жизнь. Методы борьбы нехитрые и всем хорошо известны. Но что может одинокая женщина? Работа в местном роддоме акушеркой ночь через ночь, чтобы хоть что-то заработать. Зарплата — слезы. Плюс — цветы и конфеты от благодарных пациентов. Спекулировала по случаю, знакомых имела множество в торговом мире. Была молода, и молодость выручала. Тогда еще, слава богу, Маша сама была конфетка: ладная фигурка, славная мордашка, пышная грива волос. Ну, двое детей — на ней ведь не написано. Да и жениться совсем необязательно. Потихоньку тянула с мужиков, стараясь и выбирать их с этим расчетом. На то и жила со своим семейством. Кстати, такой скромной проституцией занимались многие. Машу никто и не думал осуждать, а некоторые даже завидовали. Потому что жила она, в принципе, весело, не унывала, многим было похуже. Потому что у них не было такой внешности, такого характера, а были вместо этого алкоголики-мужья, которые регулярно колотили их, да еще норовили пропить что-нибудь из дому. Десять лет Маша ждала жилье, снимала квартиру, короче, тянулась изо всех сил. Все в конце концов утряслось. Даже мамаша вроде выздоровела. Но огонь непримиримости с такой жизнью горел в ней все время. Она ждала. Никто так жадно не мечтал о богатстве, никто так активно не веселился, никто так громко не смеялся. Наступили для нее долгожданные лучшие времена. Встретились, как обычно, в ресторане. To-се, а ты ничего, и ты ничего. Короче, стали жить. Мужик молодой, но тертый. Маша интуитивно просекла, что возможности у него есть. Он давно понял, что большие деньги заработать нельзя. Но это даже не главное — какой дурак этого не понимает? Были в нем дерзость и упрямство, умение завязывать связи, где надо. Короче, дело пошло. Он изо всех сил старался обставить все тихо. Но не такова была Машина натура — и понеслась ее душа в рай. Наряды, бриллианты, рестораны. Тащила все блескучее, как сорока. Понятно, изголодалась женщина, богатела очень громко, чтобы все знали. Как бы беря реванш у жизни. Хвасталась кормильцем на каждом углу и в доказательство своей благодарности и преданности решила родить. Все было хорошо, но судьба — редкая сволочь. Тут она и поднесла Маше. С пузом, беззащитная, она осталась, как рыба на берегу. Мужик в бегах, имущество описано, живот раздувается, окружающие злорадствуют. Но и не такое утрясалось. Нельзя исправить только смерть — это знают все. И родила Маша благополучно, и мужик ее потихоньку дрыгался-дрыгался — и приспособился. Помогли, укрыли, обогрели. На этом жизненном этапе она, тайком распродав все, что можно, отбывала к нему с новорожденным и средним сыном. От мамаши она избавилась каким-то хитрым образом, прописав у старого деда, а старшего уже забрали в армию. Груз тяжелый: годы, дети, нелегальное положение.

Глава 3

Без роддома ни один человек давно уже не обходится. И мы здесь не обойдемся. Когда обыватель слышит это слово, он начинает вспоминать всякую мерзость — кровь, боль и всякое такое. Особенно если это женщина. Всплывают в памяти неизбежно где-то услышанные или прочитанные ужасы о кражах или подмене детей и многочисленных жертвах пьяных акушерок. У нас к роддому интерес свой. На самом деле это довольно сложный организм, который всегда сам по себе, как кошка. Даже если он при большой больнице, то все равно живет своей загадочной жизнью. Наверное, так и должно быть, ведь кто-то же сказал, что роды — таинство.

Работники его, соответственно, тоже отличаются. В основном живостью характера и специфическим знанием жизни. С ее изнанки, конечно. В каждом роддоме передаются из уст в уста свои байки и всякие интересные случаи, причем интересные не только с медицинской точки зрения. Их любят вспоминать по поводу и без повода, от скуки и на коллективных пьянках. Но только в своем кругу. На то есть причины. Слабонервные люди, далекие от медицины, диковато реагируют на эти рассказы. Здесь услышишь и про пьяных вдребадан рожениц, и про всевозможные виды человеческого уродства, инвалидности и плодовитости одновременно с неизменным изумлением в конце рассказа: «Интересно, кто же это на нее залез?»

Но самая популярная тема называется просто: отказ. Как и кто отказался. От кого — понятно. От новорожденных. Как от хилых, так и от здоровых. Это, как показывает практика, значения не имеет. Статистики на эту тему нет, но впечатление такое, что больных бросают реже. Но в то же время их и меньше. И потом — они часто умирают сами и нет нужды их бросать. Методы отказа от детей тоже разные. Бывают прямые: пишут бумагу и уходят, иногда зареванные, бывает и с гордо поднятой головой. Бывают хитрые. Например, звонок в милицию: «Знаете, шла мимо помойки, услышала детский крик. Приезжайте, разбирайтесь». Разбираются, хотя и с трудом. Звонила мамаша. Просто выбросить на помойку духу не хватило, решила поступить гуманно. Или звонок в дверь роддома. Мужик с коробкой из-под сапог. В коробке ребенок. Новорожденный, только вылупился, здоровый. «Шел по улице, смотрю — коробка, в ней ребенок. Решил отнести в роддом». Опять разбираются, оказалось — папаша. Действовал по заданию мамаши. Бывает, врут фамилию и адрес, затем норовят смыться в окно. Или отпросятся получить перевод на почте — и привет. Отказ писать не хотят.

Наташа на этих мамаш насмотрелась. Хотя смотреть особенно нечем было, видела плохо с детства. Очки с толстенными стеклами недавно надела, а когда в деревне жила, так слепая и ходила, углы сшибала. Серенькая женщина, но добрая очень и тихая. В жизни воды не замутит. И Женя у нее такой же был, тихоня. Паренек корявенький и смирный. Правда, пить в последнее время начал часто. Привез он Наташу из деревни, сам уже в общежитии обосновался после армии, в городе. Работал на маленьком местном заводике при институте. Детей у них не было. Пытались лечить Наташу, но без толку. Сказали, хватит мучиться, детей не будет. Накормленная гормонами, оплывшая Наташа уже к этому времени на все махнула рукой. Чужие надоели, вон как орут день и ночь. Отказных брать не хотела почему-то. Женю жалко, а ненадежный он стал, все чаще с работы ползком ползет. Хотя детей он любит, это правда.

Так и шел день за днем. Девчонки, Маша в том числе, принимали роды, врачи щупали животы. Наташа мыла полы и таскала судна.

Давно это было. А помнится, как сейчас. Ведь человека поразить трудно, особенно роддомовского. Видели все. И всяких. Но все-таки. Глаз обмозолен привычным контингентом — корявыми потомками колхозников и хилыми, визгливыми и поэтому особенно противными женами интеллигентов-хлюпиков в очках. Вечно лезут с дурацкими вопросами да и рожают только под капельницами или через операционную, ввиду вялости организмов. Вообще у нас, как известно, медицина замешана на взаимной ненависти пациентов и людей в белых халатах, чего уж там. Первые часто подозревают, что их плохо и недостаточно душевно обслужили, не дали «что положено», даже если у них все в порядке, а вторые, получив зарплату, каждый раз думают, что за «это» можно только надавать всем пинков, взять за шиворот и выкинуть за дверь, пусть там орут и плодятся. Нищета, как известно, не предрасполагает к благодушию.

Но бывают и исключения. При серой и унылой жизни человек особенно мягок и податлив, встретив какую-нибудь красоту. Даже свирепый дикарь может разнюниться, узрев на полянке диковинный цветок.

Это было осенью. Сыро, мрачно, дождик. Неизвестно, на чем они добирались. Вернее, она. Он приехал на следующий день с передачей. А тогда, скорее всего, стоял за углом, стеснялся. А ей-то деваться было некуда, начались схватки.

Маша дежурила. Наташа мыла полы, уже закипал чайник. В этот вечер работы было мало. Звонок. Кого-то принесло опять, черт.

Зашла эта девочка, держась за свой живот. Живот аккуратный и как будто не ее. Маша в лицо и не смотрела, взгляд сразу профессионально зашарил по животу.

— Где обменная карта? — рявкнула без лишней любезности и подняла глаза. Язык ее тут же прилип к нёбу. На нее смотрела такая красавица, каких Маша не видела нигде и никогда. Ни в кино, ни тем более в жизни, ни в мечтах, ни в реальности. Это лицо ошеломляло. Маша сама была недурна, но сейчас ощутила себя замарашкой. На нее в упор смотрели диковинные глаза — серо-голубые, с темными ободками, в густом обрамлении тоже диковинных темно-золотистых ресниц. Но все это украдкой рассматривалось потом, а сейчас она стояла, парализованная этим взглядом, в котором мягко светилась спокойная, но не наглая уверенность и какая-то странная воля. Даже легкая насмешка привыкшей поражать людей женщины сквозила в этих глазах.

— У меня схватки. Срок родов через неделю. Отошли воды. Документов нет. Я проездом, — девочка говорила спокойно и мягко, голос был необычен, чуть хрипловат. Ей, вероятно, никогда не требовалось вырабатывать уверенность в себе, все было дано от природы с такой щедростью, что хватило бы на десяток красивых баб. Примерно таких, как Маша.

Маша молча раздела бомжующую красавицу, как-то слегка ополоумев. Даже болтливость ее от изумления исчезла. Задавала только необходимые вопросы. Пощупала живот, послушала плод, посчитала схватки и поняла, что скоро придется принимать роды. Занявшись обычным своим делом, медленно приходила в себя. И тут же сразу зацарапалась тревожная мысль. Но спросить язык пока не поворачивался. Ирина (так она назвалась) сказала сама, отрешенным спокойным голосом:

— Ребенок мне не нужен. Я его оставлю.

Маша промолчала. В этом тоне было такое, что не позволило задавать вопросы. И вела она себя странно. Ни вздоха, ни крика, ни стона. Во время схваток просто прикрывала глаза и чуть бледнела. И на столе, когда рожала, делала все молча. Таких родов Маша никогда не принимала. Что за стальной стержень сидел в этой необычной девочке?

Наташа смотрела своими подслеповатыми глазами и тоже молчала. Но она и раньше редко открывала рот. А сейчас, глядя на Машу и необычную роженицу, совсем прижухла. Видно, было в ее взгляде что-то такое, предостерегающее. Да и красота завораживала. Под любым предлогом все по очереди заглядывали в палату. Просто любовались.

На следующий день пришел парень, принес яблоки, что-то еще. Молодой, высокий, симпатичный. Таких много, словом. Интересно, что она в нем нашла? Да и был ли он отцом, кто его знает? Еще через день приехал, привез паспорт и увез ее на машине. Сказала спасибо, посмотрела молча и ушла. Всем сразу стало легче, раскрепостились. И матом ее покрыли, но уже потом, как бы почувствовав себя дураками, которых ловко провели. При ней ничего не смели. А Наташа просто как с ума сошла, вцепилась в ребенка. Да ее и не отговаривали. Многие были бы рады взять такого ребенка, но у всех были свои. Наташа быстро все оформила — все помогали, бегали. Забрала дитя домой, ушла в декрет.

Глава 4

Бутылка уже опустела наполовину. Маша стрекотала и стрекотала про своего неудачного кормильца, про временные трудности, бросая на Верку какие-то странные взгляды, как будто видела ее впервые и пыталась рассмотреть подробнее. Она уже начинала хмелеть. Про деньги пока молчала. Верка чувствовала, что она все никак не может созреть и выложить то, за чем, собственно, сюда и явилась. Наконец терпение ее лопнуло:

— Ты родишь сегодня наконец, ну?

— Верочка, не торопи меня, мне и так тяжело. Но я чувствую, что тебе надо знать. Я давно собиралась. Раньше ты маленькая была, ни к чему, Наташку было жалко. А сейчас вот уезжать приходится, точнее, бежать. Да и ты выросла, все поймешь.

У Верки засосало под ложечкой, подкатила мерзкая дурнота. Ей и раньше приходилось слышать неопределенные намеки в свой адрес и в адрес родителей. Знакомые, приходившие в дом, всегда с особенным любопытством изучали Верку и никогда не обсуждался вопрос, на кого она похожа. Она и сама давно уже поняла, что ни на кого. Ну не было у нее, как ни всматривайся, ни одной общей черты ни с мамой, ни с папой. Нельзя сказать, чтобы ее это печалило, скорее наоборот. Уж слишком неказисты были предки. Правда, надо отдать Верке должное, она их и не стеснялась. Что есть, то и ладно. Таких разговоров, как сейчас, с ней никогда и никто не заводил.

Объяснялось это просто. Во-первых, много воды утекло. Верке уже стукнуло двадцать два года. Во-вторых, жизнь развела в разные стороны свидетелей основных событий. Тогда еще городок разрастался, лет через пять построили новую больницу и роддом, старый закрыли. Кадры разбрелись кто куда. А Наташа с Женей, помыкавшись в общежитии еще года два, получили свою хрущевку — заветную мечту, двухкомнатную. Жили просто, бедновато и грязновато, но Верку родители любили. Наташа — какой-то бешеной материнской любовью, тряслась над ней, лет до десяти водила за руку через дорогу, хотя неизвестно, кто кого водил, учитывая ее подслеповатость. Женя теперь пил пореже, а под хмельком сажал Верку на колени и все гладил, гладил ее по голове. Баловали, покупали игрушки, водили в зоопарк. Все как у людей. Верка чувствовала, что власть ее безгранична, но не наглела. Почти ничего у них не просила и не требовала — ни новых тряпок, ни развлечений. Такой у нее был характер. Да и что они могли ей дать особенного? Возможности самые скромные. Мать мыла полы в подъездах, отец работал все там же, на местном заводике при институте.

Маша проглотила очередную рюмку, вздохнула и выпалила короткой очередью:

— Верочка, Наташа взяла тебя у нас в роддоме. У нее не было детей. У тебя другая мать.

Верка молчала. Не плакала. На нее постоянно накатывала холодная ярость. Сообщение о том, что тебя выбросили за ненадобностью, кого угодно не обрадует. Ну и пусть чувствовала она подсознательно всю жизнь, что не такая, как все, улавливала чутким ухом недосказанности, унюхивала обходные маневры в разговорах, короче, чувствовала истину, но последнее слово сказано еще не было. В душе ее нарастала истерика. И Верка заорала:

— Ты зачем пришла, сволочь? Ты же подруга моей матери! Ты пришла рассказать мне про эту мразь, которая выкинула меня на помойку? Да не хочу я ее знать, понимаешь, не хочу! Или ты хочешь, чтобы я нашла ее и убила, как собаку? Этого тоже не будет. Не хочу сидеть за эту нелюдь. Плевать мне на нее! Наташа вырастила меня. А-а-а, вот ты за что баксы хочешь с меня содрать. Тоже мне тайна! Да, я все чувствовала, но зачем мне все это знать? А ты что, не понимаешь, тварь, какую подлость сейчас совершила? Пошла вон отсюда!

Верка орала еще долго, но постепенно стала затихать. Наконец смолкла. Маша смотрела на нее с какой-то жалостью. Вспоминала, как в первое время часто забегали к Наташе роддомовские девчонки под разными предлогами. Помогали, стирали пеленки, что было очень кстати. Но основная причина этих частых посещений и помощи была иной. Все боялись себе в этом сознаться. Они с любопытством следили за ребенком. Ее ребенком… Ослепительная красота Ирины стояла у них перед глазами. «Что из нее вырастет?» — думала каждая, жадно всматриваясь в маленькое личико. Глядя на слепую мышь, Наташу, жалели ее, морщились. Не надо было отдавать. Вцепилась, упросила, плакала, чуть с ума не сошла. Всем жалко стало. А крошку не жалко? Ведь чуть ли не каждую неделю в маленький роддом наведывались семейные пары, и из столицы приезжали, не ленились. Искали ребенка на усыновление. Красивые, хорошо одетые. На машинах, при должностях и все такое. Такого ребенка можно было устроить и получше. Вдруг вырастет редкой красоты цветок среди этого репейника? Но опасения-надежды не оправдались. Из Верки, назвали ее так дружным коллективом со значением, ничего особенного не вырастало. Обычная мордашка, могла бы быть и покрасивее с такой наследственностью. Постепенно все отстали, а потом разбрелись кто куда по новым местам работы и жительства. Только Маша продолжала заходить, правда, очень редко. Очевидно, все-таки держала дело на контроле.

— Послушай, Вер, ты же ничего не знаешь. Давай поговорим спокойно. Я вижу, как тебе тяжело. Но времени мало. Насчет баксов, золотой, будешь думать сама — отдавать или нет. — У Маши всегда была вот эта цыганская паскудная манера — юлить и вымогать. Верка думала. И любопытство взяло верх:

— Давай выкладывай.

— Вер, ты можешь мне не поверить, но если захочешь, убедишься сама. Твоя мать — самая красивая женщина. Я таких никогда не видела. И никто никогда не видел. Она была совсем молоденькая девчонка, девятнадцать лет, она так сказала. Мы все бегали только посмотреть на нее, понимаешь? Потом я думала, может, в кино появится, но не видела, нет. Она не могла так пропасть. У меня до сих пор перед глазами стоит. Снилась первое время. И странная такая, знаешь. Конечно, если честно, не нужна ты ей была. Сразу отказалась. И не смотрела даже на тебя. Не злись. Если бы ты ее только видела! На нее нельзя было злиться. Никто у нас ей даже ни одного плохого слова не сказал. Не могли. И ты бы не смогла. Никто бы не смог. Это знаешь, как… ну картина, что ли, — смотришь, смотришь. Завораживает, что ли… — Маша в живописи была слаба. Верка тоже, но почему-то сейчас у обеих перед глазами встала неведомой красоты картина: у Маши она имела определенные черты, у Верки — размытые. Маша тараторила дальше, Веркина злость стала таять, на смену ей приходила обида.

— А я что, совсем на нее не похожа?

— Вер, если честно, совсем. Фигурой только. Фигура у тебя Иринина, это точно. Ноги особенно. Ноги я хорошо запомнила. Да и руки тоже. Посмотри на свои руки. Если бы ты хоть маникюр сделала, а то все ногти грызешь, дура. — Маша явно пыталась пересесть на своего любимого конька и начать учить жить, но Верка не дала ей уклониться от темы, продолжая выпытывать подробности.

— А нос, волосы, глаза? Что в ней было красивого? И почему странная?

— Честно, Вер, хорошо я помню только глаза. — Маша занялась сумбурным описанием глаз, которое отняло минут пятнадцать. — Короче, Вер, ну не знаю я, что тебе еще сказать, как ее описать. Что ни скажи, все будет неверно и мало. Но я бы и сейчас узнала ее из тысячи. А ведь столько лет прошло. Сколько тебе сейчас? Двадцать два? Ну вот видишь.

— Вижу. Сука она. Может, и красивая, но сука, и ничего больше.

— Ты можешь так говорить, — ехидно сказала Маша, — а у нас никто тогда не смог. Не посмел. Она не сука. Просто так сложились обстоятельства. Мало ли. Мы же ничего не знаем. Она не рассказывала. А расспрашивать неудобно было. Знаешь, она какая… К ней только на «вы» обращались. Хотя все сразу знали. Она сразу сказала. А все равно, — Маша уже начинала злиться, понимая, что не в силах все описать и объяснить, потому что многого не понимала сама.

— Да если бы она у нас в роддоме всех детей передушила, ее и тогда бы никто сукой бы не обозвал. Ну не знаю я, как тебе еще объяснить. Таких женщин в природе не водится. Одна на миллион. И она может себе все позволить, понимаешь, все! А, вот еще, — вспомнила Маша. — Ты не представляешь себе, какая сильная она была. Пока тебя рожала, даже не охнула. Да в жизни я такого не видела, а ведь кучу родов приняла, и у самой тогда уже ребенок был. Рожать-то больно, Верунь, ой как больно, ты еще не знаешь. А тут ни звука, ничего. Что за баба, не знаю.

— Хорошо, ну и черт с ней, пусть себе живет. Может, она сдохла давно, эта твоя красавица на миллион. Под машину попала или пришиб кто-нибудь за такую красоту. Черт с ней. Думаешь, побегу искать? Я ей не нужна, она мне тем более. — Верка злобно сопела. — А уж бабки, извини. Я Иуде бабки платить не буду.

— А я тебе еще не все сказала. И не такая уж я Иуда. Сейчас сама поймешь. С ней тогда парень был. Приезжал за ней, паспорт привозил, чтобы она отказ написала. Без паспорта отказаться нельзя, чтоб ты знала. А поступила она без документов. Не знаю, отец он твой или кто. Мы не спрашивали, он не говорил. Спросил только, кто родился, и все. Высокий такой парень, симпатичный, но ничего особенного. С ней, во всяком случае, не сравнить. Так вот. На эту парочку мне все и везло. Опять в мое дежурство появился года через три, вы как раз на новую квартиру переехали. Я не сразу его узнала. Он мне напомнил, у меня все поджилки затряслись. Думаю, проговорится кто-нибудь наверняка, если копать начнет, понимаешь. Наши все в курсе были. Слава богу, он только со мной поговорил и уехал. Но не просто уехал, адрес оставил. Правда, ее адрес я на всякий случай еще тогда списала с паспорта, но, скорее всего, она там не жила. Он про тебя спрашивал, дура, хотел узнать, где ты и что. Я ничего не сказала. Усыновили, кто — не знаю, увезли, адреса нет. Все по закону. Он попросил, вдруг если что узнаю, чтобы сообщила. Вер, все это время у меня просто камень на душе лежал. Смотрела на тебя, думала. В общем, так. Сейчас ухожу. Мне по делам надо. Вернусь через час. Ты мне отдаешь баксы, я тебе — фамилию и адрес. Нет — значит нет.

Дверь за Машей закрылась. Верка осталась сидеть на кухне, медленно переваривая происходящее. Черт, как в дурном мексиканском сериале. Серия первая. Вот оно, случилось. Ждала она давно чего-то такого, ждала. Ну а что это меняет? Нельзя сказать, чтобы Верка чувствовала себя ущербной, была сильно недовольна жизнью или роптала на судьбу. Жила, как все, даже лучше многих. Главное, свой угол и свобода. А теперь такое чувство, словно кто-то обокрал. В сознании замаячил наглый образ матери-кукушки. И тут пришла в голову одна мысль. Верка была довольно наблюдательна, характер Маши знала хорошо и что-то сейчас не могла припомнить, чтобы та хоть раз в жизни восхищалась какой-нибудь бабой. Мужиками — другое дело, всех своих кормильцев нахваливала неустанно, а вот теткам с высоты собственной недурной внешности раздавала примерно одинаковые характеристики — эта дура, эта шалава, эта грязнуля, и так далее. Интересно, чем мать ее так уела? Верка вздрогнула. Почему это она уже называет ее матерью?

Потянула из пачки четвертую сигарету, закурила. Попытаться найти? Зачем? Чтобы унижаться и все объяснять? Этот вариант был неприемлем. Чтобы обвинять? Крови она не жаждала. Шантажировать не умела и не хотела. Правда, опыт такой у нее был, но тогда она воевала за квартиру. Другого выхода не было. Остановилась на последнем варианте. ЧТОБЫ ПОСМОТРЕТЬ. Все это свалилось на голову неожиданно, обида и злость остались, но Маша добилась своего. Верку теперь любопытство разъедало, как кислота. Она медленно встала и, дымя сигаретой, полезла доставать баксы.

Глава 5

Любое общество представляет собой многослойный торт, украшенный сверху пышными розочками из крема и взбитыми сливками, а также прочими не менее вкусными вещами. И в нижних, и в верхних слоях есть свое тесто и своя начинка. Дураку понятно, что лучше. И если в торте слои разделены четко, то в обществе хоть и соприкасаются, но особенно смешиваться тоже не стремятся. В пределах своего слоя еще карабкаться можно, чтобы запустить зубы в желанную начинку, а вот перемещаться повыше уже дано далеко не всем. Ерунда это все, популярная, особенно в литературе, идея о том, что человек все может, если захочет, если будет трудиться упорно и настойчиво, и так далее и тому подобное. Конечно, процесс перемещения снизу вверх идет, но движет им скорее не упорный труд, а какие-то другие, не менее важные факторы. С другой стороны, пока долезешь до взбитых сливок, так употеешь и растратишь здоровье, что уже не понимаешь, зачем так карабкался. А тут и вездесущий инфаркт, глядишь, подстережет. Лежит потом несчастный, думает, зачем все это было, для кого?

Да как для кого? Для детей, конечно. Ведь именно они легко и без напряга пожинают плоды таких усилий папаши (или мамаши, что встречается реже). Они уже ощущают себя в верхнем, самом вкусном слое торта уверенно, наивно думая, что так и должно быть. Блажен тот, кто получил все сразу по праву рождения, избегая нервотрепки и унижений. Существует, конечно, и путь вниз, к горелой нижней корке, но об этом не хочется вспоминать. Легче всего и быстрее он совершается верхом на бутылке с зеленым змием. Но бывают и варианты, конечно.

Ирочке в этом смысле повезло. Родилась она хоть и не в столице, но в большом промышленном городе; отца вскоре после ее рождения назначили генеральным директором гигантского нефтеперерабатывающего завода. Это был, собственно говоря, не завод, а целый город. Бензиновая империя. И папа с ней как-то управлялся. А за это у него были всякие блага. У них, тоже соответственно. У Ирочки, мамы и брата. Андрей был на пять лет старше. Хороший, умный мальчик. И мама у Ирочки была очень милой женщиной, образованной в рамках имевшихся возможностей, жизнерадостной и веселой. Она была привлекательна, отец ее любил, а когда есть любовь и материальный достаток, то почему бы и не жить хорошо?

Отец был волевым человеком. Одного его взгляда на работе побаивались. Но грубостью и хамством, как все мелкие и крупные начальники, не отличался. Дома же оттаивал, глядя на жену и маленькую Ирочку, которую они хоть и поздновато, но решили родить. Жене тогда уже тридцать пять стукнуло, а раньше не получалось. С Андреем отец всегда был спокоен и строг.

Иришка в детстве была хорошеньким ребенком. Ею дружно восторгались все знакомые, соседи, воспитатели в детском саду, куда ее, несмотря на протесты матери, велел водить отец, чтобы училась общаться со сверстниками. Восторгались и учителя в школе. Огромные голубые глаза с «ведьмиными кружками», длинные светлые волосы — все умиляло в этом ребенке. Была она девочкой неглупой, но какой-то странно молчаливой. Никогда не ласкалась к матери с отцом. У нее, правда, не было такой потребности, все ласкали ее сами. А она только смотрела на них, как бы позволяя им это делать. Учили девочку всему, чему принято было тогда обучать детей: и музыке, и английскому. Ириша дисциплинированно всему училась. Ездили каждый год на море, бывали и за границей. Все шло своим чередом. Ребенку исполнилось двенадцать, когда мама забеспокоилась: наступает половое созревание, наверное, будут сложности, испортится характер. Но и тут обошлось без проблем. Добросовестная заботливая мама все доченьке рассказала, подготовила, проконсультировавшись со специалистами. Ирочка и наступление месячных перенесла спокойно, прыщи у нее так ни разу и не появились. Она в жизни-то болела всего два раза: гриппом и ангиной. Мать думала еще и о другом: что станет с красотой ее дочери. Ведь бывает, что хорошенькая в детстве мордашка вдруг потом перерастет во вполне заурядное лицо. А ребенок уже привык к восхищению окружающих. Да и не в этом дело. Ведь так хочется, чтобы твоя дочь была красивой и счастливой. Что же в этом плохого? Мама беспокоилась, дочка росла. Андрей уже поступил в институт, уехал в Москву. Вуз сложный, престижный, мальчик хороший, умный. Учился сам, поступал сам, папе толкать не пришлось. А Ирочка все-таки менялась внешне. Заиграли в ней гормоны, и результаты были потрясающи. Мама и папа видели дочку каждый день, но и то замечали. Отец часто спрашивал:

— Куда ты хорошеешь, Иришка? Уже хватит.

А знакомые, видевшие ее в последний раз ребенком, просто столбенели, а если Ирина смотрела на них, то начинали заикаться, особенно мужчины, даже те, что были уже далеко не молоды. В доме появилась совершенная красота, а вместе с ней что-то тревожное. Так бывает, например, когда ты знаешь, что у тебя в квартире на стене висит картина Рафаэля, но не только ты об этом знаешь, а еще куча народу. Когда придут воровать или грабить — неизвестно, но не увисит она тут, это точно. Потому что ей тут не место. Где Ирочкино место в жизни, домашние толком и не знали. Ни отец, ни мать. Она же сама на эту тему не высказывалась. Про кино, по крайней мере, речь никогда не заходила. Стихи она почитывала, но никогда их не декламировала. В школе на сцене ничего не играла, а также не пела и не плясала. Явно не стремилась рекламировать свою внешность. Но с такой внешностью все равно без неприятностей не обошлось. Правда, к счастью, без летального исхода. Завороженный Ирочкой мальчик из ее класса — она тогда училась в девятом — пытался покончить с собой. Хорошо, что мать вернулась с работы пораньше, он уже стоял с веревкой на шее, а на столе лежала заготовленная записка Ирине, где он ей все прощал и желал счастья. Мать парнишки в панике с этой запиской прибежала к Ирининому отцу и долго с ним говорила. Кстати, она была единственным человеком, на которого красота Ирочки не произвела впечатления. В школе ничего не узнали, мальчика своего из этой школы мать забрала и перевела в другую в середине учебного года. Неизвестно, как она все и всем объясняла. А отец Ирочки испугался. Конечно, не скандала. Да и в чем ее вина? Не должна же она влюбляться во всех мальчиков, пораженных ее красотой. Может быть, она с ним кокетничала? Ну и что? Призванная после совещания с женой к ответу дочь удивила их своим безразличием к несостоявшейся трагедии, сказав только, что этот Вовка ходил за ней везде, как тень, и что она ему не только ничего не обещала, а и вообще не разговаривала по возможности, а соответственно прощать ему ей нечего. Педагогический тупик. Родители чувствовали, что все только начинается и, как могли, хотели защитить своего необычного ребенка.

Ирочка училась хорошо и легко. Много читала, играла по вечерам на пианино. Единственное, чем отказалась заниматься наотрез, — спортом. Но и без этого она была здоровой физически и прекрасно сложенной девушкой, а если в школе на физкультуре приходилось бегать и прыгать, то делала это не хуже других. Близких подруг у нее не было, но одноклассницы заходили, пили кофе, болтали о чем-то. Бегать на танцы в те времена и в той школе, в которой учились эти дети, было не принято. Все были заняты учебой и подготовкой в вузы. Да и нравы тогда еще были пуританские. Конечно, в жизни имело место все. Как-то, придя утром в школу, Ирина удивилась. Все, в том числе учителя, стояли по углам группками и шушукались. Явно что-то произошло. Зайдя в класс, она тут же узнала новость, взбудоражившую школу. На этот раз трагедия случилась. Девочка из девятого класса выбросилась из окна. Насмерть, в лепешку. Седьмой этаж все-таки. Записки не было. Стали доискиваться до причин. А какие еще причины могут быть в этом возрасте? Конечно, любовь. Правда, тут оказалось все немного не так. С мальчиком она дружила, и все у них было вроде нормально, не ссорились. Просто накануне ее вызвала к себе завуч на аудиенцию воспитательного характера, прошлась насмешливо по этой дружбе и сказала одну фразу, которая и толкнула девочку в окно:

— Может быть, ты еще и на панель пойдешь?

Ленка, вся в соплях, рассказала об этом подружке, пришла домой и решила, что больше жить незачем. Глупо? Вот такие были дети. Завуч, тетка вообще-то стервозная и ехидная, немало седых волос приобрела, школьники устроили ей бойкот, пришлось уволиться. Ленку похоронили. Гроб тащил и мальчик, с которым она дружила и вряд ли целовалась.

Где-то, конечно, школьники и жили своей прыщавой половой жизнью, а школьницы делали аборты, но тут ничего такого слышно не было. Но со школой все равно пора уже было прощаться. Папа с мамой ни в коем случае не хотели отпускать дочь из дому. Институтов в городе много, выбирай любой. Тем более Андрей уже остался в Москве, возвращаться не собирался. Женился, работа была неплохая, в НИИ, писал диссертацию. Ирина с родителями согласилась и, после недолгих размышлений, сдала документы в медицинский институт. Поступила.

Говорят, студенческая жизнь сильно влияет на молодые организмы — шумное веселье, новые друзья, влюбленности и так далее. Но, по-видимому, такая перемена не произвела впечатления на Ирину. Появились, правда, новые подружки, но суть у них была та же — они учились, учились и учились. И больше ничего. Действительно, на первом курсе зубрежки многовато.

На Ирину же сначала изумленно смотрели не только однокурсники, но и преподаватели: как это создание угораздило сюда попасть и зачем ей все это? Ведь медицина предполагает не только копание в книгах, но и еще кое в чем, куда более неприятном. Ну как этот образец небесной красоты будет подходить к больным людям? Да они же рехнутся все как один от одного ее взгляда. Мы вроде бы здоровые, и то многие впадают в слабоумие при одном ее виде. Так думали преподаватели. Студенты вообще не думали. Сначала некоторые, самые рисковые, заикаясь, просили у нее телефон. Она, посмотрев насмешливо, называла номер и уходила. А если еще рисковали позвонить, то мягко отвечала, что сегодня занята. Месяца через два все попытки прекратились. На нее любовались уже издали, не рискуя приближаться. Ирина умела держать дистанцию. Она ничего не делала специально: эта отстраненность дана была ей от природы. Никто ее не возненавидел, просто любовались, и все. Поняли, что не для них эта райская птица, потихоньку переключившись на более земных подружек.

Так прошел год. Наступило лето. В семье все было тихо и мирно. Отец пропадал на работе, мама занималась домом и собой, не забывая про Ирину. Отношения были теплые и ровные. Маме было уже за пятьдесят, но была она стройна и моложава. Одевалась со вкусом. Конечно, не было у них тогда тряпок от Диора и Валентино даже при папиных возможностях, но все лучшее, что можно было достать, доставалось и носилось. На столе тоже было все. Пресловутая икра не переводилась, продуктовые пайки отцу регулярно привозил шофер. Но при таком изобилии почему-то в семье ели мало. Ирина с детства этим отличалась, совершенно равнодушно взирала на деликатесы, лениво отщипывала маленькие кусочки. Иногда даже было непонятно, зачем она вообще садилась за стол. Мама же старалась держать форму. Так что все это великолепие скармливалось гостям, которые частенько бывали в доме.

Летом семейство обычно перебиралось на дачу, километров за тридцать от города. Скоро в гости ждали Андрея, одного, без жены. Она должна была родить через месяц, поэтому решила не ехать. Ирина научилась водить машину и уже довольно свободно ездила на отцовской «Волге» куда ей вздумается. В этот день она собиралась встретить брата в аэропорту. Родителей к его приезду должен был привезти с дачи шофер. У Андрея были дела в городе, хотел повстречаться с друзьями. Да и отец с матерью собирались завтра к кому-то на юбилей, у них был возраст юбилеев.

Все складывалось благополучно. Рейс не запоздал. Ирина не любила ждать. Пообнималась с братом, которого полгода не видела. Он смотрел на нее с изумленным восхищением:

— Знаешь, Ириша, я от тебя отвык. Такая красота здесь пропадает. Надо забирать тебя в Москву. Там все сойдут с ума, а мне будут дико завидовать. Как папа с мамой? Ты что, сама за рулем? Ну молодец, вези брата, поехали.

Родителей дома не было. Прождав час, они решили поехать навстречу. Дорога была одна, разминуться негде. Да и забеспокоились, хотя родители болели редко. За разговорами подъехали, вошли в дом. Пахло какой-то гарью, хотя ничего не горело. И в доме странный беспорядок, вещи разбросаны. За мамой такого не водилось. Вдруг они услышали странные причитания, и в дом вбежала соседка Анна Васильевна:

— Деточки, это вы? Горе-то, горе… Мама ваша, мама… — Она продолжала реветь.

Побледневший Андрей тряхнул ее за плечи:

— Что, говорите, что?

— Сгорела ваша мама. Отец ее из подвала вытаскивал, сам обгорел сильно. Не знаю, жива ли еще. Шофер их в больницу повез.

Бледная Ира вела машину, стараясь сильно не гнать, брат кричал и плакал. С трудом удалось узнать, куда их увезли. В больнице они увидели отца. Руки и грудь его были в бинтах. Взгляд отрешенный. Его уже накололи наркотиками. Он посмотрел на детей и сказал глухим безжизненным голосом:

— Мамы нет уже. Сгорела.

Подробности они узнали потом. В подвале перегорела лампочка. Мама взяла спички, чтобы посветить. Хотела взять домой варенья и компотов для сына, он единственный в семье их любил. Чиркнула спичкой — и ахнул взрыв. Так и не узнали, что за газ скопился в подвале. Она превратилась в факел, и этот факел отец голыми руками тащил из огня, пытаясь сбить с нее пламя. Маму до больницы не довезли живой. Отец, весь забинтованный, пришел на похороны, хотя его и не отпускали. Он превратился в старика за три дня.

В тот день, когда отца собирались выписывать из больницы — ожоги затянулись, — он умер от острого инфаркта. Весь мир вокруг Ирины рухнул в одночасье. Андрей побыл с ней неделю и уехал — жена вот-вот должна была родить. Она осталась одна в пустой квартире.

Средства у Ирины были. От отца осталось немало, можно было жить. Но этого как раз и не хотелось. К ней часто заходили люди, но она не могла с ними разговаривать. А через неделю после отъезда брата осознала, что положение, в котором она оказалась, имеет все-таки одну хорошую сторону. Она почувствовала себя свободной. Вопрос другой — нужна ли ей была свобода. Но первое, что Ирина сделала, бросила этот идиотский институт, который сулил ей в будущем заманчивую перспективу копаться в чужом дерьме, причем почти бесплатно. Брат все родительское имущество оставил ей. Она довольно быстро продала роковую дачу, сдала квартиру и уехала в Москву, ничего не сообщив Андрею.