Овертайм

За нашим домом находился заболоченный пустырь, и там я умудрился утонуть в болоте. Хорошо, мужики вытащили, еще немного — и меня бы засосало. Кладбище рядом было, потом его снесли, но мы проводили там все время. Те места вскоре стали неузнаваемы — ни кладбища, ни пустыря, ни болота. Зато во дворе разбили настоящий парк. Там мы играли в бадминтон, в казаки-разбойники, в футбол. У нас, кстати, не только хоккейная, но и неплохая футбольная команда была. Мы выиграли первенство Москвы в дворовом турнире «Кожаный мяч» и поехали в Краснодар на всесоюзный финал «Кожаного мяча». Мне тогда стукнуло лет десять. Это была моя первая поездка на поезде в другой город. С нами отправился Борис Николаевич.

Все мои впечатления от Краснодара — сплошной праздник. Единственное, что его омрачило, — это команда Грузии, там ребята уже брились, на голову выше нас, из себя видные. Всем в подгруппе они позабивали по десять мячей, особо не церемонясь. По правилам нельзя было играть в турнире тем, кто занимается в детских спортивных школах или старше определенного возраста. Что для кавказских ребят какие-то правила! Они и выиграли турнир. Но и для нас, верных лозунгу Кубертена, главным была не победа, главное — участие. Пацанам с московской рабочей окраины попасть на всесоюзный турнир! В Краснодар!.. Жили мы в общежитии. Арбузов — море, и дешевые, мы ими просто объедались. Куда-то нас на экскурсии возили, но самое большое впечатление: мы все в поезде, мы — одна команда, тем более в таком сопливом возрасте.

Вот такой обычный двор с московской окраины, необычный только тем, что в нем соорудили «коробку».

Я и сейчас благодарен людям, которые ее сделали, которые следили за ней, которые невольно воспитывали нас. И вдруг все в один день разломали. Я приехал в свой старый двор, а на месте площадки — гаражи. Сейчас в Москве дворы — унылое зрелище, энтузиасты повымерли, катков почти не заливают. А без льда в детстве стать хорошим хоккеистом почти невозможно. Тем более что и сейчас в московских спортивных школах не так уж и много искусственного льда. Впрочем, и зимы в Москве не такие крепкие, как раньше, чтобы несколько месяцев можно было кататься на естественном льду.

Я забегу немного вперед. Когда я уже играл в юношеской команде ЦСКА, нас пригласили в Канаду. Долго боялись выпускать, сомневались, все же первый раз в истории хоккея юношеская команда из Европы приедет играть с юношами Канады. Шел 1974 год, мне еще не исполнилось шестнадцати. Но вот летим, и когда подлетаем к Монреалю, стюардесса рассказывает, что из себя представляет этот город, и называет фантастическую цифру: не то 200, не то 300, а может, даже 400 искусственных катков! В одном городе Монреале! В то время на весь Советский Союз их было, наверное, всего несколько десятков.

Те ушедшие в историю дворовые площадки давали постоянный приток в советский хоккей. Я не был от рождения хорошим конькобежцем и, возможно, не очень хорошо владел коньками. Но благодаря тому, что мог часами крутиться на льду, я стал вполне прилично кататься.

Итак, меня записали в школу ЦСКА. В то время ребята моего возраста еще не участвовали в первенстве спортивных школ Москвы, предстояло ждать два года. Но команду уже собрали, и ей даже на какое-то время выделялся искусственный лед во Дворце спорта. Мне надо было вставать в пять утра, чтобы добраться к семи до Дворца спорта ЦСКА. Всего выделяли нам 45 минут раз или два в неделю. В первый раз, когда нам сказали приехать к семи, я не мог уснуть всю ночь, боялся проспать. В то время покататься на искусственном льду в Москве — это было нечто!

Хотя команду уже укомплектовали, но что-то Юрий Александрович увидел во мне и включил в ее состав. Он был моим первым тренером. Я никогда не забуду, с какой теплотой и вниманием он относился к нам, вкладывал в нас всю душу и знания. Мы для него были как его собственные дети. Шла середина сезона, когда меня сразу поставили на игру, — так я стал «армейцем». Душой и заводилой моей первой команды в ЦСКА считался Иван Иванович Авдеев, его звали Иваном Ивановичем уже с пяти лет. Иван Иванович с пяти и рос в клубе, был как талисман, его все знали и любили.

Юрий Александрович после второй тренировки выдал мне настоящую детскую хоккейную форму: маленькие щитки, маленькие перчаточки. Самое главное — он дал мне майку ЦСКА! До этого я играл в каких-то желтых, по колено, майках. А тут майка по размеру. И — Боже мой! — фетровые номера, чтобы мама пришила. Во всех дневниках, журналах, где угодно я потом рисовал эмблему ЦСКА. Еще дали белый фетр, чтобы из него вырезать номера на рукаве. Я получил третий номер и помню, как выкраивал эту тройку, потом ее мама пришивала — целая история. Я, счастливый, так в форме и уснул.

Раньше я форму получал в ЖЭКе, убогую и почему-то огромных размеров. Даже взрослый человек в ней «утопал». Три возрастные группы выступали в дворовых соревнованиях, но комплект формы существовал один на всех. Старшие отыграли, передавали ее в раздевалке младшим. Огромные лосевые краги, в них клюшку не удержать, сжать пальцы сил не хватало, поэтому мы, малыши, играли в обычных варежках.

Но оказывается, в стране имелась линия, где производилась в небольшом количестве форма только для детских спортивных школ. И школам этим, не командам, а именно школам, ЦСКА или «Динамо», каждые два или три года выделялся полный комплект. Правда, и он переходил к следующему поколению, но хоть размер был детский и качество нормальное. И конечки выдавали маленькие, по размеру, коньки в магазине нельзя было купить. Распределялись коньки тоже по школам и точно так же передавались от старших младшим. Нам они уже доставались с разбитыми и разодранными мысами, оттуда белый пластик торчал. Правда, это почему-то считалось большим шиком. Пластик придавал боевой вид этим конькам, потому что в обычных «гагах» такого мыска не было.

Когда я попал на первую тренировку в ЦСКА, стояла уже зима. Ребята играли на открытой площадке. Скорее всего, уже прошли зимние каникулы, так как во время них проводился городской финал «Золотой шайбы», где, собственно, меня и заметили. Мне еще не исполнилось девяти, а надо было ездить на автобусе с пересадкой, с клюшкой в руках и рюкзаком с формой за плечами. Ехал полчаса до метро «Войковская», потом на метро до станции «Аэропорт», а потом уже на трамвае до ЦСКА. Нам выдали и баулы, но случилось это через несколько лет. Баул с одной лямкой, высокий как стакан. Но баул — уже верх пижонства, рюкзаки таскали рыбаки, дачники, туристы, а вот когда ты идешь с баулом и клюшкой, ты уже не такой, как все, тебе кажется, что вся улица на тебя смотрит. Так как утром народ на работу спешит, то даже с пустыми руками втиснуться в автобус было непросто. А надо пролезть с рюкзаком и клюшкой без очереди, потому что опаздывать нельзя. Но, кстати, так навыки хоккейные вырабатывались — умение пробиться сквозь толпу. Через полгода утреннее перемещение по Москве проходило на автопилоте.

Следующая задача — успеть с утренней тренировки в школу. Мария Андреевна, наш директор, очень переживала по поводу моего увлечения хоккеем, так как считала, что у меня есть определенные способности, особенно к математике. Она не сомневалась, что я занялся не тем делом. Раньше для поездки за границу, если ты школьник, характеристики подписывались директором школы, а я начал выезжать рано. И каждый раз, когда я к ней приходил (а Мария Андреевна — очень интеллигентная женщина, была моей учительницей с первого класса, потом уже стала директором), она постоянно со мной вела долгие беседы. Спрашивала, зачем мне нужен хоккей, разве он может в жизни пригодиться? Я отвечал, что хочу себя посвятить спорту. Мария Андреевна огорчалась от моей глупости и начинала мне объяснять, что у меня совсем другие способности. Она об этом сообщала не только мне, но и моим родителям.

Как я уже говорил, в 1974 году юношеская команда ЦСКА поехала в Канаду. Еще была свежа в памяти прошедшая пару лет назад суперсерия, когда советские хоккеисты первый раз играли с профессионалами. И у нас складывалась похожая ситуация, потому что наши юниоры до этого ни разу не играли против канадских юниоров. ЦСКА укрепили — человек пять-шесть привезли с Урала, всех подстригли под полубокс, сейчас это супермодная прическа, а тогда носили длинные волосы и мы страшно переживали. Одели в одинаковые простенькие куртки, шапки-ушанки — так мы и поехали, как сборная детского дома. Не знаю, как я умудрился получить характеристику, ведь я не был комсомольцем. А уже девятый класс. Но, наверное, Мария Андреевна помогла.

Никогда не забуду того приема, который устроили для нас, мальчишек. Я трижды ездил на Олимпийские игры с национальной сборной, в Америке уже играю девять лет, но такой встречи больше не видел.

Мы летели в Монреаль на полупустом «Ил-62», но весь полет не могли заснуть, хотя в самолете хватало места, чтобы полежать сразу на трех сиденьях. Когда прилетели, стюардесса объявила: всем пассажирам оставаться на своих местах, а юношеская хоккейная команда ЦСКА должна пройти к выходу. А там нет трапа, сразу — в рукав-гармошку. Сейчас спуск по трапу — необычное явление, а в то время рукав казался чудом. Ступаем на него и вдруг — десятки камер, сотни журналистов, все по-английски что-то у нас спрашивают, суета бешеная. Легко представить мои ощущения — ощущения мальчишки, не избалованного подобным вниманием. Тренируемся, играем, за нами постоянно, на протяжении всего турне, ездили пять или шесть киногрупп, снимали нас во время завтрака, обеда, прогулок.

Первая игра проходила в Монреале, в «Вердан Мейпл Лифз» — старом Дворце спорта, но на пятнадцать тысяч зрителей. Привезли на автобусе в туннель, так сейчас во многих Дворцах делают, но тогда тоже чудо — не на улице высаживают! Прошли какими-то коридорами, слышим непонятный гул. Выходим на лед, пятнадцать тысяч человек орут. И мальчики рядом канадские, все на голову выше нас, без шлемов мимо раскатываются. Первые две минуты мы «горели» — 0:2, точно как взрослая сборная в 72-м, а потом собрались и выиграли 7:3. Стадион стоя нам аплодировал.

Из шести игр мы победили в пяти, а последнюю играли с фарм-клубом «Торонто Мейпл Лифз», то есть со взрослыми хоккеистами, и сыграли с ними вничью.

Мои видавшие виды коньки, запаянные и перепаянные, сломались после первой игры, и канадец, который ездил с нами, сказал мне через переводчика, что такие коньки уже больше не подлежат восстановлению. Прямо на стадионе был магазин, и он мне купил коньки «Мустанг ССМ». Это все равно, что поменять «Жигули» на «Мерседес». Я в этих коньках играл до тех пор, пока они не стали мне малы. Только тогда я отдал их в ЦСКА младшим ребятам, у кого размер оказался подходящим.

Меня сейчас ребята из «Ред Уингз» спрашивают, а кто играл против тебя в то время? А я не помню — столько лет прошло, все собираюсь посмотреть, у меня где-то дома в Москве сохранилась программка с этого турне. Даже самому интересно, кто из тех ребят попал в НХЛ? Мы играли с лучшими командами провинции Онтарио, а эта провинция — самая сильная у канадцев в хоккее. Все шесть игр турне проходили при полных трибунах. Та, уже почти забытая, серия дала в свое время мне много как хоккеисту, но прежде всего она подарила мне коньки, на которых хотелось без конца кататься. Может, и хорошо, что я начинал на «гагах», они плохо держали ногу, и приходилось кувыркаться.

После канадского турне я почувствовал себя намного увереннее, у меня как бы появились дополнительные силы. А ведь не хотели меня на эту серию брать, потому что я был младше ребят на год. Наш тренер, Николай Вениаминович Голомазов, считал, что нужно взять только тех защитников, которые играют исключительно у своих ворот, а не подключаются в атаку. Меня он называл анархистом или авантюристом, потому что когда я чувствовал, что имею возможность получить атакующий пас, то рвался вперед. Забивал я много, но, конечно, и «проваливался». В последний момент Александр Николаевич Виноградов — наш старейшина, который проработал долгие годы в школе ЦСКА, сказал свое веское слово — и я поехал. Кстати, и забил больше всех из защитников. Серия мне дала еще и вкус к международным матчам. На всех последующих чемпионатах мира волнение обычно подступало, но уже не до такой степени, как тогда в Канаде.

Нам дали 42 канадских доллара каждому на две недели. Правда, цены тогда были такие, что я смог купить себе ботинки на огромной «платформе», самой высокой, какую нашел, две пары кримпленовых штанов в клеточку, вызывающего цвета желтые мохеровые носки, рубашку нейлоновую с огромным воротником, маме платье, отцу кофту, бабке даже что-то там обломилось и брату Толику. В общем, притащил целый мешок на эти 42 доллара.

На следующее утро после возвращения, во всем новом, я заявился в школу. Описать ужас дежурной учительницы, которая стояла у входа, невозможно. Еще эти «платформы» сумасшедшие. Я и так никогда в школу не носил сменную обувь, все время проходил через кухню: тетечка, которая на кухне работала, меня пропускала с заднего хода. А тут заявился из Канады со жвачкой (жвачка в то время была почти запрещенной, как и религия) прямо в класс — на «платформе», в кримпленовых штанах, в короткой канадской куртке. Короче, дежурная учительница упала в обморок. Директриса прибежала, устроила скандал, отправила меня обратно домой переодеваться. Потом я уже все вместе на себя не надевал, а потихоньку стал внедрять, то штаны в клетку, то туфли на «платформе». Месяца через два нарисовался снова во всем заграничном, но уже смог так целый день в школе просидеть. Учителей, правда, раздражал мой внешний вид, а директриса звонила родителям, когда класс начинал жевать резинку и надувать из нее шары. Мария Андреевна грозилась выгнать меня из школы за то, что я распространяю буржуазную привычку. Но для моих одноклассников просто так жвачку получить — это был уникальный момент. Не надо фарцевать, выпрашивать ее на выставках, клянчить у интуристов, а просто пришел ко мне и получил. Нам в Канаде дарили эту жвачку, я ее целый чемодан притащил.

За счет чего, играя на дурных коньках, в неуклюжей форме, впервые на Западе, мы все-таки выигрывали? Индивидуально канадцы нам ненамного уступали. Но мы были натасканы на коллективную игру, а тут они сильно проигрывали. Тем более в той игре, которую мы привезли, — быстрый пас. «Отдал — открылся» для них оказалось большим сюрпризом, как, наверное, и в 1974 году. Даже когда мы сражались против фарм-клуба, где ребята уже взрослые, то только за счет паса нам удалось свести с ними матч вничью. Не думаю, что и в дальнейшем мы превосходили индивидуально в чем-то североамериканских хоккеистов, но воспитанное с детства понимание коллективной игры приносило ощутимое преимущество. Потом, через двадцать с лишним лет, детройтская «пятерка», показывая, в принципе, советский хоккей, используя взаимозаменяемость в линиях и неожиданность в принятии решений, наводила ужас в Лиге. Для североамериканца правильная игра — упрощение. Если ты последний защитник, то не имеешь права отдавать шайбу через «пятак». Здесь тоже свои правила, которым учат с детства, но у нас, помимо правил, все же поощрялась и импровизация.

Перед поездкой в команде появился новый тренер: Юрий Александрович Чабарин нас передал Николаю Вениаминовичу Голомазову, который занимался в школе ЦСКА уже юношеским хоккеем. И тут у меня возникли сложности, так как Голомазов начал меня «ломать», требовать, чтобы я к атакам не подключался. Но у меня, шестнадцатилетнего, уже было собственное представление о своем хоккее. Я высказал как-то Николаю Вениаминовичу достаточно деликатно свои мысли, но у нас с ним начались постоянные конфликты. Вот тогда-то и встал вопрос: брать или не брать меня в Канаду. В те дни мне хотелось распрощаться с хоккеем, потому что я считал, что буду полезен команде только в том случае, если стану действовать так, как сам нахожу правильным, а не иначе.

Я не думал уходить в другой клуб. Но я впервые встретился с требованиями, что нужно действовать по чужому плану, это уже был уровень взрослой команды, а я по-детски все еще считал, что игра — это прежде всего то, от чего я должен получать много удовольствия. Конечно, это чисто мальчишеское желание, но мне должны были дать шанс проявить себя там, где я ощущал себя сильнее. В общем, пришел момент, когда мне захотелось (знала бы об этом Мария Андреевна) покончить со спортом. Александру Николаевичу Виноградову пришлось долго со мной разговаривать, и Вениамин Михайлович Быстров — тогда директор школы ЦСКА — тоже потратил на меня не один час. Вот они-то меня и уговорили не прощаться с хоккеем. В конце концов все образовалось, я смог свою игру объединить с действиями команды.

Постепенно поездки и турниры, а я уже играл за молодежную сборную СССР, стали вытеснять школу, но в вечернюю я не перешел, закончил обычную. В какой-то момент и улица тоже стала соперничать с хоккеем: взрослеешь, начинаешь поглядывать на девочек, на компании, которые сидят допоздна с гитарами и сигаретами. Это твои друзья, и они тебя постоянно дразнят. Они развлекаются, а ты с мешком хоккейным, с клюшкой мотаешься туда-сюда. Но отец со мной был строг. Он сказал: выбирай, или ты занимаешься серьезно хоккеем, или заканчивай с ним, потому что в школе ты уже почти перестал учиться так, как надо, в спорте у тебя вроде что-то получается, а улица подождет. Я очень уважал мнение отца.

Кстати, то же самое чувство уважения я испытывал и к ЦСКА. Это одна из лучших хоккейных школ в мире. Ее традиции заложил великий Анатолий Владимирович Тарасов. Отдельная тема — как проводились общеклубные собрания, когда все мальчишки приходили на подведение итогов сезона. Тарасов, тренер основной команды ЦСКА, команды чемпионов, тренер непобедимой сборной, ни одного такого собрания не пропустил. Это и укрепляло дух клуба, потому что для нас Тарасов был божеством. Любое место, кроме первого, расценивалось им как катастрофа. В детской спортивной школе десять или двенадцать команд, а он обсуждает каждую, высмеивает команды, которые плохо играли на чемпионате Москвы или на юношеском чемпионате страны, хвалит тех, кто выступали хорошо. Мы ждали эти собрания с трепетом, выступления были долгими, но Тарасов сразу никуда не убегал, досиживал до конца. Такая была атмосфера в школе, куда я попал с самого детства, и она, я уверен, была правильной. Никогда не забуду плакат у входа в тренерскую, который гласил: «Ты записался в ЦСКА?»

Когда я начал играть в основном составе ЦСКА и получил право присутствовать на взрослых собраниях, которые проводил Анатолий Владимирович, я понял, что в армейском клубе не только школа, абсолютно все было подчинено многолетним традициям. Это не просто слова — ЦСКА действительно существовал как одна семья, в нем собрались лучшие тогда специалисты, и уже потому школа клуба создавала великих игроков. Вся система подготовки в школе ЦСКА была направлена на отбор лучших из лучших. Мы тренировались без каникул. Летом на три недели ездили в лагеря под Серпухов. Там, в лагере, у меня завязалась мальчишеская дружба с Ваней Авдеевым и Андреем Шуйдиным, сыном знаменитого клоуна Шуйдина, напарника Юрия Никулина. Михаил Иванович Шуйдин — уникальный человек, порядочный и добрый, обгоревший на фронте танкист. Нет ничего для мальчишки лучше, чем встретить в жизни такого человека.

Так летом образовалась наша «тройка». Мы дружили крепко, присутствовали на всех играх школы, уходили со стадиона, по-моему, только поспать, и сами старались как можно больше времени провести на льду. Какая бы команда ни тренировалась, мы клянчили у тренеров, чтобы они нам разрешили тоже покататься. В общем, мы в ЦСКА почти поселились, а пообедать бегали через дорогу в пельменную на Песчаной или в кафе «Сокол». Но если нас не могли найти в ЦСКА, значит, мы переместились в цирк на Цветном. Я парень с московской окраины, а тут рядом и Никулин и Шуйдин, разве можно даже сейчас объяснить, что такое свободно заходить в их гримерные, бродить за кулисами, кормить редких животных, хищников и гулять во дворе цирка с мартышками. Такое чудо сперва не укладывалось в сознании, а потом, как любое привычное чудо, стало повседневностью. Я уже не поражался, наблюдая за подготовкой к репризам, глядя, как, например, стрела пробивает насквозь клоуна. Эти «тайны» открывались мне в гримерной великих клоунов. Но когда я в школе рассказывал о том, как делаются номера в цирке, на меня смотрели так, будто меня допустили к государственным секретам.

Андрей Шуйдин параллельно учился в училище циркового и эстрадного искусства. Там наша «тройка» тоже часто болталась. Нередко, сидя у Андрея дома, я слышал, как Михаил Иванович говорил: «Андрей, ну что ты с шайбой носишься, я уже старый, пора менять меня на манеже». Я помню, как Никулин и Шуйдин вернулись из поездки по Америке и Михаил Иванович привез бейсбольную «ловушку», — это сейчас я знаю, для чего она, а тогда мы ее приспособили для ловли шайбы или теннисного мяча. Как же интересно Шуйдин рассказывал нам про гастроли! Какой же он был замечательный человек! И хотя он постоянно твердил: «Андрюшка, забирай номер», Андрей отбивался: «Нет, я хочу быть хоккеистом». Андрей любил хоккей и старался в нем достичь вершины, хотя мог уже в 18 лет иметь безбедную профессию. Но он пытался до последнего использовать все шансы, чтобы стать классным хоккеистом. Зная, чего это стоит, я испытываю к Андрею огромное уважение. Сейчас он пришел в цирк, старается закрепиться в цирковом бизнесе.

Андрей играл в первой лиге, в высшую так и не попал, понял, что надо менять профессию, пока не поздно. Я сейчас говорю о Шуйдине, и перед глазами — как мы втроем шли по аллее ЦСКА на каток посмотреть тренировки мастеров.

Иван Авдеев, третий наш товарищ, наверное, был самый талантливый из нас. Я уже говорил, что даже в детской команде его звали Иван Иванович. На переходе от молодежной команды к команде мастеров он потерялся. Не знаю почему, но часто талантливые ребята психологически не в состоянии перейти этот рубеж. Мы никогда не разговаривали с ним на эту тему. Могу только догадываться, что, возможно, не пошла сразу игра и он не смог справиться с этой ситуацией.

А самая моя большая в жизни благодарность — к Александру Павловичу Рагулину, который тренировал нашу молодежную команду. Рагулин — великий защитник и к тому же совершенно потрясающая личность. Его авторитет был для нас настолько огромен, что мы не смели даже думать проиграть. Однако все в команде он построил на полном доверии к ребятам, хотя возраст самый непростой, семнадцать-девятнадцать, но мы настолько уважали этого человека, что на каждой игре готовы были умереть, только бы его не подвести. Незабываемое время. Рагулин, возможно, не столько как тренер, сколько как Великая личность многое нам дал. В нем такая уверенность, он такой большой, такой честный. Мог с нами сесть в карты играть, один раз проиграл все деньги, что отложил на билеты на обратную дорогу. Наутро приходит ко мне: «Слушай, Филя, дай денег, билеты не на что покупать». Деньги у меня лежали под подушкой, я: «Конечно, Палыч, забери». Он обещает, что в Москве отдаст. «Палыч, это не важно, забирай деньги». Через неделю приносит сколько взял.

Мы играли финал молодежного первенства страны в Усть-Каменогорске. А у меня как раз день рождения — семнадцать лет! Палыч говорит: «Ничем не балуйтесь, никаких отмечаний во время турнира. Выиграете — обещаю вам банкет сделать». Он что-то откладывал, копил деньги, договаривался со столовой. Мы выиграли, и он накрыл стол. Настоящий банкет, шампанское, официанты, все как положено. Сидели вместе с ним до полуночи, пели под гитару. Да за такого человека ребята могли и голову положить. Кстати, с ним наша команда не проиграла ни одного турнира, хотя по составу многие соперники были намного сильнее. Из команды Рагулина только двое-трое пробились потом в высшую лигу. Но он создал настоящий коллектив. Именно Александр Павлович, Палыч, научил меня, как создается команда, где немного талантов, но которая никогда не проигрывает.

Первый серьезный турнир за пределами Москвы, в котором я участвовал, проходил в Челябинске. Играли финал юношеского чемпионата страны для ребят 1957 года рождения. Собрали 12 команд из разных регионов. В самом Челябинске образовалась очень сильная команда: Макаров, Стариков, Тыжных, Евстифеев, Мыльников. Почти все ребята из той юношеской челябинской команды потом играли в высшей лиге, многие — в сборной страны. Дворец спорта ЧТЗ — полный. Все говорили, против челябинцев шансов у нас практически нет. А мы их обыграли в финале 8:1. Поражение земляков произвело в Челябинске ужасное впечатление на болельщиков. Сразу и не вспомнить, но, по-моему, пока я играл за детскую школу ЦСКА, ни одна из команд, с которыми я выходил на лед, ни разу не проиграла кому-либо первого места. Ни на первенстве Москвы, когда я еще был мальчишкой, ни потом, уже с юношами, на всесоюзных турнирах. В ЦСКА царил дух постоянной победы. В команде любого возраста четко выделялась направленность к коллективным действиям, мы были готовы друг за друга кому угодно глотку перегрызть.

До сих пор люди, у которых мы росли, работают в детской спортивной школе армейского клуба. Условия сейчас, конечно, совсем другие, знаменитой тарасовской школы как таковой уже нет. И никто его заменить не смог. Но энтузиасты по-прежнему на льду, по-прежнему воспитывают хоккеистов. И не только в Москве. В 1994 году, когда во время локаута мы, российские легионеры, проехали с серией матчей по многим городам страны, я увидел в детских школах условия гораздо хуже, чем в столице, к тому же у тренеров нищенская зарплата, но люди пашут. Я думаю, что хоккей в России на них и держится, поэтому и мальчишки появляются, и не пустуют места тех, кто уходит в НХЛ. К тренерам, которые работают с детьми и отдают себя им полностью, у меня особое отношение. Я преклоняюсь перед ними, перед людьми, которых никто не знает и которые воспитали не только игроков, воспитали хороших парней.

Глава 6

Баррикады и суд

В августе 1991 года проходил Кубок Канады. Я играл на двух последних чемпионатах мира за сборную СССР и вроде бы получил приглашение еще весной, после чемпионата в Хельсинки, принять участие и в Кубке Канады. Хотя и не заняли мы в Финляндии первого места, но мне за свою игру стыдно не было. Руководители советской Федерации сказали: «Приезжай на сбор». Более того, мне пообещали выслать приглашение в клуб. Чемпионат мира закончился в мае, те, кто приехал из НХЛ, стали собираться назад, в Америку. Перед отъездом нам сказали: «Ориентируйтесь на третье, на пятое августа». Мы с Сережей Макаровым решили: «Так или иначе в начале августа все равно собирались приехать в Москву, все нормально и время есть для подготовки». В июле должна была родиться дочь, я торопился в Нью-Джерси и, как выяснилось, не зря. Лада попала в аварию, оказалась в госпитале. Загреметь в больницу на восьмом месяце беременности с угрозой выкидыша, и это при том, как тяжело ей досталась эта беременность!

Но все обошлось, и мы приехали с Серегой в Новогорск в начале августа. Но Фетисов с Макаровым сборной оказались не нужны. Выяснилось, что приглашение выслали всем, и нам с Макаром в том числе, но тем, кого действительно хотели видеть, еще и позвонили домой предупредить, что на сбор надо явиться 25 или 28 июля, на неделю раньше, чем нам предварительно объявили. А некоторым, включая нас с Сергеем, отправили в клуб приглашения на русском языке. Естественно, клуб не заинтересован отпускать игрока, тем более что приглашение на русском, переводить они его не обязаны, оно лежит в офисе, никаких проблем. Все те, кто не знал про эти хитрости, ждали звонка из клуба. Я же сам позвонил, спросил, нет ли чего для меня из Москвы. Мне говорят: «Что-то там на русском тебе пришло». Я заехал, смотрю — приглашение, а в нем написано, кто не явится до 28 июля, тот автоматически исключается со сборов. Но дело в том, что само приглашение я получил 28-го.

Финал этой истории такой: мы с Сергеем приехали в Новогорск, команда уже тренируется. Мы с мешками заходим, говорим, так и так, поздно получили вызов. А нам говорят: «Вы опоздали, ребята. Все. Команда уже укомплектована». Мы с Михалычем как приперлись с клюшками, с формой, так развернулись и уехали. Команда улетела на товарищеские игры в Финляндию и возвращалась в. Москву как раз 19 августа. Мне рассказывали, как некоторые игроки и кое-кто из тренеров радовались приходу ГКЧП, отмечали, что бардак кончен, теперь порядок наведут. Так все складывается интересно, почему-то все, кто меня закапывали, 19 августа встретили как праздник, те, кто поддерживали, были в шоке… А в Кубке Канады сборная СССР благополучно заняла предпоследнее место.

ЛАДА: Два года мы не были в Москве. Наконец приехали, Настеньке всего три недели, мы везли ее в корзиночке. С нами прилетела и дочка наших приятелей — американка Айрин, Ирина, у которой родители были угнаны во время войны из Прибалтики в Германию и остались там в американской зоне. Она в Союзе никогда не была и хотела посмотреть на родину родителей.

19 августа в четыре часа утра я покормила ребенка и положила ее дальше спать. Мамы меня поймут, что такое утреннее кормление и как хочется спать, а всего три-четыре часа до следующего подъема. Я уже откинулась на подушки, мне показалось, что спала я всего пару минут, как раздался звонок. У меня есть подружка, очень интеллигентная девушка, которая разговаривает тоненьким и очень тихоньким голосочком. И вдруг, в шесть утра, я поднимаю трубку, а она кричит: «Вы что, с ума сошли, привезли ребенка! Сейчас же собирайтесь и улетайте отсюда! В Москве переворот!» А я говорю: «Манечка, какой переворот? Что с тобой?» Спросонья ничего понять не могу. Она: «Переворот, я тебе говорю, телевизор включи!» Я по коридору с криком: «Мама!» Мама идет на кухню, включает телевизор. Я села смотреть спиной к окну: «Мама, переворот, слышишь — траурная музыка. Что-то здесь происходит?» А мама смотрит не на меня, а в окно, а у нас напротив дома танк стоит. Мама так и охнула: «Переворот». Наша бедная Айрин тут же звонит в американское посольство. Оттуда ей велели сразу явиться с вещами. Но она продолжает: «Дело в том, что меня пригласили русские друзья, которые работают в Америке, и у них ребенок родился в Америке — то есть американский гражданин». Из посольства отвечают, что ребенок и его мама тоже под защитой США, потому что ребенок грудной: «Берите эту маму с ребенком и, пожалуйста, — в посольство». Мы, конечно, ни в какое американское посольство не пошли. Я ее успокоила, говорю: «Собирайся, пойдем гулять, будем на баррикадах фотографироваться». Подошли мы к ТАССу, поговорили с лейтенантиком — парнем, который на этом танке сидел. Мы его спросили: «Ребята, а вы будете стрелять?» Лейтенант отвечает: «У нас снарядов нет». И он с нами сфотографировался около танка. Для американской девушки, конечно, все происходившее выглядело экзотикой. Но к вечеру 20 августа стало страшно. И мы сознательно пошли к баррикадам у Белого дома. Я нацедила молока, оставили маленькую Настеньку с моей 83-летней бабушкой. Отправились втроем: мама, Слава, я. Чувства меня переполняли совершенно сумасшедшие, их никак не передашь. Но было такое состояние, что в любой момент ты готов встать в шеренгу, взяться за руки и стоять до последнего с людьми, которые рядом. И еще — ты свидетель чего-то огромного и важного, что происходит в стране. Слава — в спортивном костюме, узнавали его многие. Подходит к нам молодой человек и говорит: «А я тоже Фетисов Вячеслав Александрович, 1958 года рождения». Слава ему: «Да ладно». Парень показывает паспорт, действительно все так, а сам он приехал в Москву из какого-то провинциального города, из Норильска или Новосибирска. Я их сфотографировала вместе, мы оставили снимок в Москве, и я попросила, чтобы в «Спорте» нашли адрес этого парня и фото ему отослали. Два тезки, два Фетисовых Вячеслава Александровича 1958 года рождения. Он прилетел специально в Москву постоять за Белый дом. Нас окружили, и один мужчина говорит: «Слава, извини, конечно, но жизнь есть жизнь. Не дашь автограф?» И Слава два часа давал на баррикаде автографы. Время уже к трем часам ночи, и тут вдруг все побежали с криком, что идут танки из Кантемировской дивизии. Слава нам: «Немедленно домой к ребенку». Я говорю: «А ты?» — «Я останусь здесь». Мы продолжаем стоять, и тогда Слава говорит моей маме: «Забирай Ладу, и идите домой. Сейчас, не дай Бог, здесь что-то случится. Ребенок останется сиротой». Я ему отвечаю: «Ты, значит, никуда не уйдешь, а если что-то случится — ребенок без отца останется? Нет, или идем вместе домой, или я буду с тобой». Вернулись мы домой, наверное, часов в 5 утра, когда более или менее спокойно стало.

Много молодежи рядом с нами оказалось, чуть старше нас, чуть младше. Когда мужики в три ряда стоят, руками друг за друга держась, у тебя внутри рождается чувство гордости за этих сильных русских мужчин и огромная к ним благодарность.

Еще утром 19-го мама сказала: «Слава, улетай, пока не закрыли аэропорты, ведь Язов среди путчистов, ты вспомни, как он с тобой разговаривал и что он тебе обещал». Слава успокаивает: «Да ладно, теща, ты что думаешь, они про меня вспомнят?» Мама: «Этого никогда не знаешь, может быть, вспомнят через день, а может — через неделю. Но совершенно точно, они начнут ходить по квартирам». Тут я вмешалась: «Да, мама, сейчас они начнут стучать в нашу дверь и скажут: чего это вы тут расселись в такой большой квартире?» Если все повернется обратно, пропади она пропадом, эта квартира.

Шесть утра. Светает. Звонит подруга жены: «Уезжайте скорее». Мы спрашиваем: «Что случилось?» Она в истерике: «Идите посмотрите, вы же напротив ТАССа живете…» Мы телевизор включили — похоронная музыка играет, как обычно, когда кто-то из Политбюро помер. Я выбежал во двор посмотреть — действительно, танки около ТАССа. Интересно все складывается, но что делать?

Сидим, смотрим телевизор — показывают заседание, сидят ГКЧПисты, среди них Язов. Теща тут запаниковала: «Ты давай беги в Шереметьево быстро. Мы тут как-нибудь сами разберемся». Я ее спрашиваю: «Куда бежать? Если уже все, конец, они пришли к власти, то никуда и не убежишь. Мне, кстати, и бежать не от чего, я ни в чем не виноват». — «Нет, давай прячься, а ребенка мы сейчас отнесем в посольство». А Насте чуть больше месяца. Паника, они с Ладой в Шереметьево звонят. Я вмешался: «Никуда не звоните, потому что я никуда не поеду». Успокоили друг друга, как могли. Надо же, два года дома не был — и приехал! Я утром собирался в «Советский спорт», мы договорились с главным редактором на 10 часов, полагалось завизировать свое интервью. Поехал, все перекрыто, танки повсюду стоят. Я на батькиных «Жигулях» чешу по родной столице, по бульварам, в это издательство. Нигде не проскочишь, быстрее пешком бы дошел. Танки с одной стороны, БТРы — с другой, обстановка нервозная. Суеты, правда, особой я не заметил. Приезжаю в «Советский спорт», как порядочный человек, несмотря ни на что, раз договорился. Вахтера нет, в коридорах ни одного человека. Захожу к главному в приемную, слышу — он разговаривает по телефону, а секретарши на месте нет. Думаю: «Может действительно что-то происходит серьезное?» Вхожу в кабинет. Главный редактор стоит спиной ко входу, лицом к окну: «Да… Есть… есть… Да… Ну ты же понимаешь, что спорт и политика —‘ это те вещи, которые далеки друг от друга. Да… да… есть… есть… ладно, Николай Иванович, ладно». Увидел меня: «Я не могу сейчас разговаривать с тобой, потом встретимся». Я спрашиваю: «Что случилось?» Отвечает, вот позвонили, в числе тех газет, что закрыли, «Советский спорт». Сидит, кручинится: «Я же со всем составом редакции вышел недавно из партии. Сейчас надо всех предупредить, чтобы они говорили: это коллективное решение, а не чья-то инициатива, просто думали такое время пришло, что надо общим собранием выйти из партии. Ошибались. Ты представляешь, 10 августа, в День десантника, беспорядки начались в Парке культуры, мы опубликовали снимок на первой странице: перевернутая машина, а рядом пять номеров. Знаешь, у комитетчиков в машине много номеров, которые они меняют. И все эти номера валялись рядом: частные, государственные. Вот черт, я это напечатал. А что теперь делать?»

я поглядел, моя статья уже вся перечеркнута: «Значит, работать не будем?» — «Ну хорошо, — мучается он, — раз пришел, давай, но я не знаю, выпустят этот номер или нет. По-моему, решили совсем закрыть нашу газету. Ты понимаешь, мы в списках тех газет, которые должны закрываться!.. Не знаю, что делать. Начальникам звоню — никого на работе нет». Я прочитал свое интервью. Оно уже до меня оказалось правленным, были вычеркнуты острые моменты, спорные факты. Я сказал: «В таком виде беседу нет смысла выпускать, кому она нужна?» — «Да ты понимаешь, время какое? Ты что? Народу важно знать твое мнение. Ты подписывай». — «Нет, — говорю, — даже не подумаю, и ничего выпускать не надо, мне это ни к чему». Попрощался. Сел в «Жигули» и опять по бульварам, от Покровки до дома, до Тверского, часа полтора.

Когда «Советский спорт» вновь легализовали, они напечатали мое интервью, правда, все равно с сокращениями и без моей визы. Наверное, в тот день во многих местах такой бардак творился, я рассказал же о том, чему сам был свидетелем.

У отца 19 августа 60-летие. Делать нечего, я уже заказал ужин в «Узбекистане». Позвонил близкому другу, полковнику Коле Домарацкому. Коля обещал взять комендантскую машину и еще пару машин с военными номерами, чтобы нас отвезли в ресторан, а потом обратно привезли домой. В зале ресторана, конечно, ни души. Остались пара официантов да директор — мой старый знакомый. Но родственники каким-то образом собрались, друзья подтянулись. Получилось, как пир по время чумы, но по-русски, так как плясали под гармошку. Валера Лавров, который долгое время в «Узбекистане» проработал музыкантом, пришел с гармошкой. Так наша семья встретила путч. Как полагается, с еще хорошим грузинским вином. Расплатился я долларами, так как днем решил: надо скидывать «зелень», пока не поздно. Отдал доллары, не знаю уж по какому курсу, и вздохнул свободно. Комендантский час уже назначили, и такой кавалькадой — впереди комендантская машина, за ней мы с гармошкой, Домарацкий с нами, сзади две машины с солдатиками — поехали домой. Кто посмелее, зашел, остался до утра у нас.

В те дни я ходил тренироваться в ЦСКА к своему первому тренеру Юрию Александровичу Чабарину. Там тоже происходили какие-то чудеса, у людей уже появилось оружие. Звонит Макаров: «Ну чего, пойдем в баню? Я баню заказал» — это 20 августа. Приезжаем в Северный порт, там какой-то «высокий начальник» построил себе шикарную баню. Он тоже рассказывает свою версию, как подплывали баржи с оружием под видом гражданских судов, какой-то то ли отравляющий, то ли усыпляющий газ разгружали. Не знаю, что уж тут была правда, а что вранье и слухи, но такая ситуация всегда рождает легенды.

Вечером прибегает друг: «Если надо оружие, то звони туда-то». Сидим, вечереет, у нас — гости, тут выстрелы начались, мы ж все-таки в самом центре. Говорю: «Ну, я пошел». Жена: «И я с тобой». Я ей: «Нет, ты со мной не пойдешь — с ребенком останешься». Теща тоже собралась, я ее спрашиваю: «Ты-то куда?» — «Я тоже пойду, может быть, пригожусь». Это уже черт знает что: баррикады, обстрел, и они со мной собрались. «А кто с ребенком?» А у нас была Ладина бабушка, Анна Ивановна, которой за 80, мама тещи. Она, говорят, и будет с ребенком. Еще Ирину, американку, мы оставили. «В случае чего, — я отдаю ей последнее распоряжение, — посольство недалеко, беги. Бери ребенка, а бабку не бери, с ней проблемы будут, она не гражданка США, а наша».

Не знаю, что могло случиться с нами, повернись все по-другому, но мы пошли к Белому дому, а тут как раз и началась кульминация всех событий. Идем мы по Калининскому проспекту к Кутузовскому, встретили Сашу Якушева. Я смотрю: люди бегут, кричат, что «Альфа» уже на подступах, сейчас будет стрелять. Кто-то уходит, кто-то, наоборот, приходит, кто-то рядом говорит: «Терять нам нечего, мы здесь и умрем». Большинство — безоружные. Жена рядом за руку ухватилась, теща сзади. В таком порядке мы всю ночь продержались. Какие-то люди меня узнали, автографы попросили, потом подходит мужичок и говорит: «Я твой тезка полный». — «Как полный?» — «Я Фетисов Вячеслав Александрович». Откуда-то с Урала человек. Показал документы, я расписался, по-моему, прямо на его паспорте. Мы дошли до Белого дома, до последнего кордона, там ребята стояли в оцеплении, пропускали дальше по какому-то паролю. Сообщили, что едет много бронемашин, попросили разойтись, мол, серьезные дела завариваются. Но все стоят, началась эйфория, уже никто из рядов не выходил. Народу много, кто-то предлагал выпить, кто-то — покушать. Кооператоры привозили кто что мог, кто соки, кто колбасу, в общем, закуска была. Сидели мы рядом с перевернутыми троллейбусами на поваленных столбах. У нас в Нью-Джерси есть снимки семейного пребывания на баррикадах. Потом пронесся слух, что Горбачев едет, народ расступился — образовался коридор, проехали два ЗИЛа с охраной. Какое-то расслабление пошло по рядам. Стало ясно, что это конец, коммунисты не победят. Информации никакой не поступало, но вроде вокруг все успокоилось, народ повеселел, и мы потихоньку пошли домой. Наступало утро 21 августа.

Остальные события известны, а мы в этот день улетали в Америку, но не потому, что спешили убежать из. Москвы, а просто у нас давно был заказан на этот день обратный билет. Как Ельцин стоял на танке, мы видели уже в Нью-Джерси по телевидению.

В Нью-Йорке за пять лет мы с Ладой познакомились со многими интересными людьми, с известными и даже знаменитыми. Нью-Йорк — особая точка мира, где можно встретить кого угодно. Конечно, одна из самых ярких фигур — Миша Барышников. Мы вместе праздновали старый Новый год. Постоянно кто-то приезжал, звонил. Наш телефонный номер не держался в секрете ни от кого, и каждому, кто звонил, мы старались уделить внимание и обязательно приглашали на хоккей, если я играл в это время в Нью-Джерси. В общем, как здесь говорят, социальная жизнь, то есть общение с людьми, была за все годы жизни в Нью-Джерси довольно-таки полная. Родилась дочь. Жизнь в Америке стала привычной. Мы забыли первые неудобства от непонимания чужих правил. Казалось, все наладилось, но вдруг в какой-то момент почва закачалась под ногами. Кстати, это тоже типично для Америки. Здесь расслабляться нельзя.

Первый трехгодичный контракт с «Нью-Джерси Дэвилс», который я подписал еще в Москве, заканчивался весной 1992 года. За неделю или две до окончания сезона команда тренировалась дома на «Бренден Берн арене». Только закончилась тренировка, ко мне бежит Дмитрий, тогда он еще работал в клубе, его уволили сразу после окончания сезона. Дмитрий заметно нервничает: «Слава, за тобой приехали маршалы (маршалы — это те, которые по решению суда арестовывают людей), не знаю, по какому поводу. Ты должен подчиниться и ехать туда, куда они тебя заберут». Но я вышел через другую дверь, приехал домой и сразу позвонил своему адвокату — Володе Злобинскому, он американец русского происхождения.

Заканчивалась пятница, и секретарша Володи говорит, что его в офисе уже нет, он уехал играть то ли в теннис, то ли в футбол куда-то в Квинс. Я ее прошу, чтобы она меня с ним соединила во что бы то ни стало, меня хотят забрать маршалы и никто не знает почему. Секретарша каким-то образом нашла Володю, но пока я сидел дома, позвонил Дмитрий с сообщением: маршалы меня ищут и мне лучше приехать в клуб, потому что в Америке с ними шутки плохи. И добавил, что ищут меня (не выходя из клуба?!) не только маршалы, но и какая-то женщина из прокуратуры. Я сказал, что жду звонка своего адвоката. Дима в панике: «Все равно они никуда отсюда не уйдут до тех пор, пока ты не появишься». Но тут уже появился Володя, он уже выяснил, что Малкович, тот самый импресарио, что безуспешно пытался мне в Москве помочь, выставил мне иск на миллион долларов. Злобинский советует: «Отправляйся в клуб к маршалам, я как раз сейчас играю в теннис (или футбол) с адвокатом, который возьмет твое дело, и мы скоро к тебе приедем. Сообщи Ладе, куда тебя отвезут».

Я возвращаюсь на тренировочный каток. Там маршалы вынимают свои удостоверения и объявляют: «Господин Малкович предъявил вам иск. Он заявил, что вы покидаете страну, и мы должны вас привести в суд для того, чтобы в судебном порядке разобраться с этим вопросом». Вокруг нас — хоккеисты «Нью-Джерси», и, к счастью, маршалы не стали надевать на меня наручники. Я спрашиваю, могу ли я на своей машине ехать? Они говорят, нет, машину надо оставить здесь. Посадили меня к себе на заднее сиденье, и мы поехали в Ньюарк — административный центр Нью-Джерси, где находится большой суд и где потом слушаюсь мое дело. Привезли, а там уже нас ждал адвокат Малковича.

Для меня все происходящее — гром с ясного неба! Забирают, предъявляют иск. Но так как это гражданское дело, а гражданских дел уйма — здесь чуть ли не каждый судит каждого, — то на рассмотрение претензий стоит огромная очередь. Нас записывают в эту очередь, а дату заседания должны сообщить позже. Но в моем случае требовалось предварительное слушание, Малкович в своем иске заявил, что у меня закончился контракт и, как он слышал в интервью, я собираюсь уезжать обратно в Россию. Иск он мне выкатил на миллион долларов. Предварительно суд должен решить: надо ли взять у меня деньги в залог, чтобы я не сбежал?

Итак, пятница, вторая половина дня, суд закрывается в четыре-полпятого, а моему адвокату приходится пробиваться из Квинса в Ньюарк через все сумасшедшие пробки. Пятница в Нью-Йорке — такой же день, как сейчас в Москве, люди пораньше заканчивают работу и стараются поскорее уехать за город.

Стояла прекрасная погода, глубокая весна, все разъезжались по дачам. И Володя, естественно, болтался во всех этих пробках, так как ему из Квинса необходимо проехать через Манхэттен. Он постоянно звонил из машины и каким-то образом уговорил судью задержаться. Потому что если б судья не принял в пятницу никакого решения, то меня бы до понедельника посадили в камеру. Но наконец приехал мой адвокат, а с ним — его коллега, специалист по подобным искам, который и вел мое дело. Я сидел у маршалов в офисе, они мне дали кофе, про команду расспрашивали, все же болельщики. Наверное, поэтому они хотя и делали свою работу, но не отвели меня в камеру, где обычно сидят задержанные на улицах. Когда я увидел адвокатов, мне вздохнулось свободнее — с адвокатами в этой стране намного легче. У судьи уже терпение лопалось, он же с утра до вечера сидит в своем офисе, а тут впереди два выходных дня. Но все же Володе удалось его на полчаса задержать.

Судья вышел в зал в мантии, все как в кино: «Встать», и так далее. Моему лойеру (адвокату) удалось доказать, что у меня достаточно веские причины никуда не убегать, что у меня в Америке дом, что у меня две машины, есть бизнес, что у меня деньги в банке и в ценных бумагах и, в конце концов, еще сезон не кончился, и вообще я веду переговоры с «Дэвилс» о продлении контракта. Суд не взял с меня никакого залога.

Конечно, можно было поднять большой скандал. Человека выдергивают ни с того ни с сего, арестовывают, везут в суд. Я мог два дня просидеть в тюрьме ни за что ни про что, потому что какой-то человек услышал где-то, что я уезжаю, хотя мне еще плейофф играть. Но мы решили, что, поскольку впереди суд, не надо судью напрасно злить и настраивать против себя. После слушания меня отвезли обратно в Нью-Джерси на тренировочный каток, и только тогда до меня дошло, что могло произойти.

Малкович предъявил иск только мне, ни Ларионову, ни Макарову — у них в командах с этим типом разобрались сразу. Там ему заплатили деньги, хотя он ничего для ребят не сделал, палец о палец не ударил. Но у Игоря и Сергея он хотя бы присутствовал при подписании контракта. В моих делах Малкович вообще никак не участвовал, причем при свидетелях заявил: «Если ты уедешь сам, в чем я сомневаюсь, у меня никаких к тебе претензий не будет». В Москве тогда, в 1989-м, он находился в тесном контакте с сотрудниками Госкомспорта, и потом, на суде, эти бывшие госкомспортовцы участвовали как свидетели с его стороны.

Я попал в длинную, изматывающую все нервы историю под названием американское судопроизводство.

Вскоре начались расспросы по иску, перекрестные допросы: адвокаты Малковича вызывали меня, мои адвокаты вызывали его. В общем, процесс раскрутился почти на два года. Для того чтобы выиграть дело, мне нужно было говорить только правду, а правда заключалась в том, что перед подписанием моего контракта Малкович заявил, что у него финансовых претензий никаких ко мне никогда не будет. Это я должен был доказать в суде. Но еще, на всякий случай, когда я подписывал с «Дэвилс» контракт в Москве, я предупредил Ламарелло о своем соглашении с Малковичем и попросил, чтобы он, генеральный менеджер клуба, выяснил поточнее, поскольку я не знаю законов США, имеет ли силу отказ от договора, когда он на словах, но при свидетелях? Лу мне ответил, раз есть джентльменское соглашение, претензий никаких не возникнет. Я еще раз попросил Лу, чтобы он все проверил, не возникнет ли потом каких проблем? На следующий день Ламарелло сказал, что он разговаривал с Малковичем, они обо всем договорились, никаких вопросов не будет. «А если они возникнут, — сказал Лу, — то будут не твои проблемы, а мои».

Так, совершенно конкретно, Ламарелло высказался при моем адвокате (только после этого я подписал контракт), и это оказалось ключевым моментом, о котором я должен был сообщить суду. Именно в нем заключалась та самая неприятная правда, которую я скрывать не имел права. Пресса в Нью-Джерси начала раскручивать историю так, будто я сужу за свои ошибки всю команду «Нью-Джерси». Хотя рассчитался бы Ламарелло с Малковичем сразу, намного дешевле весь этот процесс обошелся бы ему и мне.

Дело в том, что, как только я приехал в Америку, Малкович прислал письмо с предложением обсудить финансовые вопросы. Еще и двух месяцев не прошло, как я поселился в Нью-Джерси, он послал письмо и в «Дэвилс» к Ламарелло, где просил, чтобы с ним как можно скорее связались и каким-то образом рассчитались.

Чтобы вся эта эпопея была понятна американскому жюри, далекому от советской реальности, мне приходилось подробно рассказывать в суде все эпизоды моей запутанной московской драмы конца эпохи Горбачева с расшифровкой абсолютно непонятного американцам неправительственного учреждения — ЦК КПСС. Процесс начался поздней осенью, хотя я надеялся, что он пройдет летом, во время отпуска. Но это было чисто гражданское дело, поэтому нас поставили в очередь, которая подошла где-то в ноябре.

В 1993 году я хорошо начал сезон, играл стабильно. Но потом начались слушания, заседания, адвокаты, вызовы свидетелей с моей стороны, то есть их приезды из Москвы, опять допросы — и так с утра до вечера. Какой-то сумасшедший дом, в котором постоянно работали два адвоката, о чем-то все время спрашивая меня, телефонные звонки, видеокассеты. Дурдом на протяжении двух недель суда. Я совсем не тренировался, так как должен был находиться каждый день в зале заседания, даже когда допрашивали не меня. По американским правилам полагалось демонстрировать свою заинтересованность в исходе дела и чтобы жюри это видело. Я только выходил играть. Причем не от случая к случаю, а принимал участие во всех играх чемпионата НХЛ, которые в этот период проходили. Если матч в другом городе, то команда, как обычно, выезжала на день раньше, я оставался сидеть в суде и только на следующее утро летел прямо на игру, для этого хозяин «Дэвилс» давал мне свой самолет. Бешеная карусель, к тому же такое «удовольствие», как суд, стоило мне огромных денег. Я даже в мыслях не допускал, что будет, если я еще и проиграю процесс. Приходилось концентрировать все внимание, все детали нужно было помнить назубок.

Трудно передать те ощущения, когда ты через переводчика рассказываешь присяжным о своих злоключениях, а потом выходит старый дядечка, который прикинулся дурачком и плачется, что молодой русский, который получает большие деньги, его обманул и не платит то, что обещал еще в Москве. Чем должна закончиться история, когда русский судится с пожилым американцем на американской земле, да еще при таких стонах? Плюс пресса, которая начинает давить, будто я «затащил в суд команду», однако дело касалось не команды, а Ламарелло, хотя к тому времени Лу мог и не быть генеральным менеджером «Нью-Джерси». Но он им оставался и давал показания как человек, который обещал мне, что все с Малковичем будет нормально.

Понятно, что в эти дни мне было не до хоккея, но я должен был приходить в клуб и делать свою работу. Кончилось тем, что в одной из игр я получил травму и получил ее исключительно благодаря своему нервному состоянию и полной физической неподготовленности. Пришлось серьезно лечиться, травма больше месяца мешала играть. И хотя я очень добросовестно готовился к своему четвертому сезону в НХЛ — все пошло прахом, весь сезон полетел кувырком.

ЛАДА: Трудно сосчитать, сколько у Славы швов и травм. Сам на эту тему он никогда не говорит. Серьезные травмы, что случились при мне, — это когда он сломал ногу, потом недавно ему прооперировали мениск, а потом авария в лимузине. А такие раны, когда накладывают швы, — это чуть ли не через две игры на третью. У Славы за последний год появилось много новых шрамов. Его как будто сглазили. Летом сидели в компании, приятели ему говорят; вот у хоккеистов лица все изуродованы, зубов нет, а у тебя. Слава, вроде и лицо нормальное, шрамов мало. И в прошлом сезоне, как назло, все ему попадало в лицо; брови уже кромсали несколько раз, клали по двенадцать швов, по восемь, тубы третий раз зашиваются за сезон, то там разорвано, то тут разорвано, то шайба попадет, то клюшкой ударят. Мелкие болячки и синяки я и не считаю, ушибы все время; то в бедро, то в спину. Под шайбу ляжет, а потом всю ночь со льдом спит. И спина от клюшек вся расцарапана. Хоккей, как говорят американцы, тафгейм — тяжелая игра.

Сейчас я даже толком не помню, какую получил травму. Я могу посмотреть в своей книжке — у нас есть такие специальные книжки, куда все записывается, но, по-моему, я растянул связки в колене, потому что дальше я играл в железном наколеннике. Атмосфера в команде получилась сложной. Ребята расспрашивали меня, но в основном их информировала пресса, и верили они ей больше. А пресса поддерживала Малковича. Никто из корреспондентов не присутствовал в суде, но с чьих-то слов они постоянно о нем рассказывали. Хозяину «Дэвилс», наверное, тоже доложили не так, как все на самом деле происходило. Хорошо еще, публика меня не освистывала. Наверное, в Нью-Джерси тогда только настоящие болельщики знали, что творится на процессе. Возможно, искаженная информация придавала нехороший оттенок моим действиям и оказывала давление на присяжных, тем не менее они вынесли такое решение: я ничего не должен человеку, который судился со мной, «Дэвилс» никому ничего не должна и, наконец, Малкович тоже никому ничего не должен. Получилось, что я выиграл, потому что меня судили, но в итоге — оправдали. Стоило мне это «развлечение» порядка 200 тысяч долларов.

Мне пришлось оплачивать не только адвокатов, но и обеспечение собственных свидетелей, потому что их надо было привозить из Москвы, а это значит покупать билеты, платить за гостиницу. Хорошо хоть адвокаты сделали мне скидку, иначе сумма взлетела бы еще выше. Потом еще и Лу помог, кое-какие мне деньги дал. После того как все закончилось, он сказал, что всегда питал ко мне уважение, но теперь испытывает его вдвойне, потому что я смог пройти через такой ад. Но как бы мне ни помогали, этот суд все равно мне стоил больших денег и, прежде всего, загубленного сезона. И возникло какое-то непонятное отношение со стороны людей из клуба, которые не вдавались в подробности дела, но какие-то выводы свои сделали.

Так прошел для меня сезон 1993–94 годов.

А теперь вернемся в Москву начала 1989-го. Я хочу рассказать подробности о «проблеме Малковича».

Итак, я бьюсь за свой отъезд в Америку, но ничего не получается. То же самое происходит и с другими ребятами нашей знаменитой «пятерки», исключая, конечно, Лешу Касатонова. У нас был общий приятель, он и сейчас жив-здоров, интересный, неординарный человек — Лева Орлов. В свое время — диссидент, потом Лев отсидел, говорили, что за антисоветчину. Как-то родственники-музыканты познакомили Льва со своим западным импресарио Малковичем. А надо сказать, что в нашем дерганом отъезде Лев активно участвовал, как мог поддерживал меня, ребят и всячески старался нам помочь. Почему-то Орлов решил, что этот импресарио может мне быть полезен.

Малкович прибыл в Москву и предстал перед нами таким добрым американским дядюшкой, который сделает все возможное и невозможное, чтобы мы уехали. Он сказал, что для него наш отъезд станет делом чести, так как мы боремся за справедливость и свободу. Но мы должны подписать с ним контракт (составленный только по-английски, хотя никто из нас тогда английского не знал). Лева тоже общался на этом языке, как говорят, со словарем, но мы, нормальные советские люди, конечно, подписали с Малковичем контракт. Как потом уже выяснилось, он по нюансам оказался настолько кабальным, что не соответствовал никаким американским стандартам. Получив контракт, Малкович исчез и, естественно, ничего с его стороны не делалось.

Весь смысл нашего договора с Малковичем заключался в двух главных пунктах. Первый: «Совинтерспорт» не должен никак фигурировать в наших контрактах с НХЛ. Второй: Малкович, много лет работавший с солистами Госконцерта, сам пробьет нам дорогу на Запад по отработанной с выдающимися советскими музыкантами схеме. Естественно, он никаких других возможностей не знал и не мог знать, так как работал с государственной организацией. В итоге, когда он вновь появился в Москве, то первое, что сделал. — предложил нам сотрудничать с «Совинтерспортом».

Когда же в «Совинтерспорте» узнали, что я пригласил в Москву Лу Ламарелло и буду сам, без государственных посредников, подписывать контракт, то они тут же вызвали менеджеров «Калгари» и «Ванкувера», заинтересованных в Макарове и Ларионове, и торжественно перед корреспондентами подписали их бумаги, отобрав таким образом у ребят половину заработка, так как понимали, что еще немного, и этого они лишатся. На этом мероприятии оказался и Малкович, который благодаря нашей наивности тут же пошел со своими процентами в контракт Сергея и Игоря, повторяю, даже не ударив для нас палец о палец.

Более того, пользуясь нашим незнанием западных реалий, он нас обманул, причем жестоко. Малкович записал себе как агенту 25 процентов от суммы контракта. Хотя, как я потом узнал, импресарио больше десяти, как правило, не имеют. Но дело даже не в музыкальных импресарио, пусть у них другие цифры, но в хоккее таких процентов сроду не было. Может быть, они есть у боксеров, но там другое дело, там разовые призы, измеряемые десятками миллионов. Малкович пообещал также устроить Ладу на работу в модельное агентство, уверяя, что контракты у нее будут сумасшедшие, обещал договориться с издателями и выпустить мою книгу. Конечно, мы, приезжавшие раз в год на пару недель в Америку, да еще под контролем, слушали его развесив уши. Он мне рассказывал, что встречался с Горбачевым (потом повторил эту байку в суде), без доказательств, одни слова. Но потом, когда понял, что с советской системой ему не сладить, он мне сказал: «О’кей, если ты найдешь свою дорогу, успехов тебе, парень, но я тебе помочь не смогу».

Но когда я уже приехал играть в НХЛ, он, наверное, решил, что с меня можно так же легко получить деньги, как с Крутова, Макарова и Ларионова. Он с их контрактов снял огромные суммы. Ребятам пришлось расплачиваться только потому, что Малкович присутствовал у них при подписании контракта, тем самым как бы став их официальным агентом. Но у меня его, слава Богу, не было. У ребят он присутствовал при всех переговорах, хотя его позиция создавала то, что называется конфликт интересов, потому что Малкович одновременно представлял и «Совинтерспорт», и игрока, что вообще нонсенс. Они быстро договорились, и все получилось замечательно. Малкович 25 процентов получил от «Совинтерспорта» и, по-моему, 10 — от игроков.

Подав на меня в суд, Малкович, по сути дела, ничего не терял. Он даже адвоката нанял не на конкретную сумму, а на долю с того миллиона, который он у меня собирался отсудить. Ему процесс не стоил ничего, в отличие от меня и «Дэвилс». Ничего не теряя, этот старичок мог выиграть много. Поэтому он спокойно пошел в суд и, скорее всего, не сомневался, что в Америке я у него никогда не смогу выиграть, тем более, он имел мою подпись в нашем контракте. Но не обломилось.

Закончился этот сезон для «Дэвилс» неплохо. Команда проиграла только в полуфинале в седьмой, последней, игре «Рейнджере», который в том же, 94-м, выиграл Кубок Стэнли. В его составе было четверо русских хоккеистов, получивших первыми перстни за победу в Кубке: Немчинов, Зубов, Ковалев, Карповцев.

Решающий, седьмой, матч в Нью-Йорке мы проигрывали 0:1, на последней минуте сняли вратаря, забили гол, счет стал 1:1. Потом два периода овертайма, причем голевых моментов у нас было больше. И как раз я оказался невольным организатором победного гола «Рейнджере» в наши ворота. Шайба находилась у меня, я ее выбросил из зоны и попал в спину кому-то из игроков «Рейнджере», он бежал к скамейке на смену. Шайба взмыла вверх и по совершенно непонятной траектории опустилась в угол площадки, к ней первым успел Стефан Мато, он летел со смены, подхватил, объехал вокруг наших ворот (я уже поехал меняться, не сомневаясь, что шайба вышла из средней зоны). Направляясь к скамейке, я увидел, что происходит на площадке, побежал обратно к воротам, стараясь выбить у Мато в падении шайбу… А она попала в мою клюшку, от моей клюшки — в клюшку нашего вратаря и — в ворота!

Стечение этих нелепых обстоятельств как итог сезона вместе с судом. Так я закончил свой пятый год в НХЛ.

Кстати, в этой серии мы играли с «Буффало» знаменитую игру — семь периодов: три основных и четыре овертайма! Доиграли до седьмого периода, а счет — 0:0. Вратари стояли выше всяких похвал. Свисток на седьмой период прозвучал после двух часов ночи, а матч мы начали в семь. Закончили же его около трех ночи. Седьмой, решающий матч должен был состояться дома, по сути дела, на следующий день, потому что, пока мы прилетели в Нью-Джерси, уже было пять утра.

Но эта игра с «Буффало» стоит отдельного рассказа. Первое мое необычное ощущение заключалось в том, что я устал пить, а пить надо много — страшно, если организм останется обезвоженным. К тому же тренер больше не выпускал после основного времени одного из защитников-ветеранов, потому что тот занервничал. Следовательно, на оставшихся падала дополнительная нагрузка. Потом я уже пил, как автомат. В перерывах все раздевались догола, надевали свежее нижнее белье, потому что форма пропотела и промокла насквозь. А дополнительные периоды проходили почти без остановок, реклама в овертаймах не предусмотрена. После двух овертаймов у нас уже не было лишних комплектов белья, мы заняли его у «Буффало».

Говорить о чем-то в перерыве невозможно — сил нет. Кто-то посоветовал поменять коньки, потому что и ботинки насквозь вымокли. Я перед шестым периодом поменял коньки, вышел — не могу кататься, пришлось опять натягивать свои ботинки, хотя они и весили килограммов по десять каждый, пропитанные потом и водой со снегом. И все же на своих коньках было намного удобнее. Эмоций уже никаких ни у игроков, ни у болельщиков. Люди засыпали на трибунах. Это была третья по продолжительности игра в истории НХЛ. Зрители, которые остались, уже из принципа хотели дождаться результата. Многие с детьми пришли, и дети спали или на руках, или на скамейках, женщины тоже спали. Пиво уже не продавалось, поэтому тот, кто выпил, успел протрезветь. Кричать болельщики уже не могут, а вратари все тащат, все отбивают, конца игры нет и нет. Мы с Могильным столкнулись где-то, он пробурчал: «Скорей бы все закончилось». Я говорю: «Дай забить», он не врубился и серьезно отвечает: «Нет, не дам». Когда-то, еще в Москве, я смотрел фильм «Загнанных лошадей пристреливают…» Мог ли я подумать, что окажусь в таком же марафоне. Действительно наступает полное безразличие, но тем не менее отдать игру никто не хочет, слишком далеко зашло противостояние. Для нас выиграй — и мы уже в полуфинале. Для них — это шанс задержаться в плейоффе.

Наконец они забили гол, естественно, нелепый, потому что в таких ситуациях нормальные голы не забивают. По-моему, у них и сил не осталось даже порадоваться, а у нас полная опустошенность: столько времени упираться и проиграть. Пришли в раздевалку, по-моему, никто уже ничего не понимает. Я быстро переоделся, вышел на улицу, май месяц, но прохладно, все же три часа ночи. Меня начало лихорадить от ветерка, от недавних волнений, от дикой потери веса. Почти 45 минут я находился на льду. А мне уже было 36 лет. Журналисты перед следующей игрой шутили: «Как ты себя чувствуешь?» Я отвечал: «Если матч будет продолжаться не больше семи периодов, то нормально, если больше, наверное, не выдержу».

Рейс из Буффало обратно в Нью-Джерси был чартерный. Наш самолет ждал, ждал и по каким-то причинам улетел. Прислали за нами какой-то старый самолет. Мы в нем расселись, даже какую-то еду нашли, но никто есть не хочет, а в себя хоть что-то, но надо было запихнуть. Воду выпил, соки какие-то… Самолет взлетел, чудом не развалившись. Проиграли, и все вокруг кажется серым и убогим. Когда прилетели в Нью-Джерси, объявляют: «Можете ехать домой, а если хотите — то в гостиницу, там номера заказаны. Завтра все спят, тренировок нет». Я взял пару таблеток снотворного, позвонил Ладе, сказал, что поеду в гостиницу, потому что так устал, что сил добираться до дому нет. Она говорит, конечно, езжай в гостиницу, но не забудь отключить телефон. Когда я добрался до номера, на часах уже чуть ли не шесть. Я выпил снотворное, хотя вполне мог бы обойтись без него — вырубился сразу.

Очнулся уже в полдень, вставать не хотелось, но пришлось подниматься. Необходимо что-то поесть, иначе не восстановиться. Заказал завтрак в номер, что-то поклевал, потом подумал, что неплохо выйти на воздух, погулять немного, чтобы еще поспать часик. Заставил себя одеться, поехал в парк, он недалеко от отеля, походил там, потом вернулся в номер и действительно еще час поспал. Ужин нам устроили командный. А на следующий день уже играли и игра получилась нервная, шайба в шайбу. Мы победили 2:1 или 3:2.

А «Рейнджере» закончили свою серию довольно-таки легко: за пять игр разобрались с «Вашингтоном» и нас поджидали.

Серия плейоффа 1994 года вообще получилась какая-то дурная, мы играли с «Бостоном», и я впервые забил гол в свои ворота. Матч проходил в Нью-Джерси. В борьбе я оказался под таким углом к воротам, что попасть в них даже теоретически невозможно. Смотрю — прострел на «пятак», а сзади меня игрок противника, поэтому я должен эту шайбу выбить обратно в угол, если пропущу, то чудак сзади может забить. Не знаю, как получилось, я играл в хоккей до этого вечера уже тридцать лет, и никогда со мной такого не случалось, а тут будто кто-то меня за руку дернул в последний момент, и я с таким смаком вколотил шайбу в ближнюю «шестерку», причем оттуда, откуда, повторяю, забить невозможно. Мне потом наш вратарь сказал: «Я такие броски не беру». К счастью, мы тот матч выиграли.