- Стараемся в себя воздух не втягивать.
- Однако у вас тут тихо, - изумился фельдшер.
Кто-то из бойцов поделился знаниями:
- Говорят, в могиле ещё тише.
Я посмотрел на небо.
Ефрейтор Фима посмотрел на небо.
Николай посмотрел на небо.
Кажется, кто-то ещё посмотрел на небо.
- Сплетни это, - проговорил фельдшер, - не верьте!
- Ладно! - обещали воины.
Преодолев робость, я попросил:
- Нам бы таблетки для погружения в забытье…
Фельдшер бросил на меня укоризненный взгляд и сказал:
- Сейчас не время…
- Так точно, - согласился я, - сейчас не время. Нам бы на потом. После всего
- Лекарства "на потом" не поступили. И вообще – заглядывать в будущее не надо.
- А что надо?
- Жить!
Я вдохнул в себя воздух –
горячий,
влажный,
гнетущий,
зловонный.
Отдав батальонному фельдшеру честь, я подумал: "До чего же жить просто…"
***
Ночью прилетали бомбардировщики, и небо под огненными вспышками стало дробиться. Внизу дребезжало, лязгало, гремело. Изрядно пошумев, самолёты оставили за собой пространство, покрытое зеленовато-серым дымом, зеленовато-серым бредом, зеленовато-серым наказанием и отправились на свои базы для дозаправки.
Возвратилась тишина –
податливая,
смиренная,
уютная.
Искушало желание потрогать тишину, досаждала мысль: "Почему Бог, обычно во всём и повсюду присутствующий, теперь себя не обнаруживает".
Отец говорил: "Невмешательство – это тоже вмешательство…"
Моя жизнь…
"Чем она станет утром?"
"Во что превратится?"
Я поглядывал на небо. "Отзовись, Господи!"
Тишина –
глухая,
хрупкая.
"Прекратится или во что-то превратится" - вот в чём вопрос?
Тишина –
безразличная,
вялая.
"Господи, - спрашивал я, - ты меня слышишь?"
Ни звука. "Насинг!"
Устало мерцали напуганные звёзды.
Загадкой замерла Газа.
- Сержант, - заговорил Гилад, - там гибнут дети, да?
- Бывает, что и дети…Война…- я посмотрел на полевую рацию – в любую минуту мог поступить приказ: "Со
Мы ждали.
Клонило ко сну.
"Хорошо живётся кошкам, - думал я. - Говорят, на сон у них уходит большая часть жизни"
Встряхнув головой, отжавшись двадцать раз на руках, глотнув воду из фляги, выдохнув из себя "Dum spiro spero"*, я мысленно переносился в Древнюю Грецию, где царь Эдип, вызвав к себе во дворец Креонта, выпрашивал совет: "
Спать хотелось упорнее, чем жить.
- Вздремни, сержант, - сказал ефрейтор Фима. - Я присмотрю…
Я признательно склонил голову:
- Разве что на чуток…
В меня проник сон –
*(лат) Пока дышу, надеюсь.
**Софокл. "Царь Эдип". Пер. с древнегреческого Ф Зелинского.
"Чуток оклемался?" - спросил ефрейтор Фима.
Я повертел носом. Поиграл ушами. Поинтересовался, снятся ли сны Фиме. Он посетовал на то, что сны приходят к нему большей частью нелепые. Однажды он увидел во сне президента Клинтона. Тот катался по лужайке Белого дома на трёхколёсном велосипеде, а он, Фима, стоял в стороне и играл на саксофоне.
- Вздремни ты, - предложил я.
Во сне Фима запел. Слова были на русском.
- Переведи! - попросил я, когда ефрейтор проснулся.
Он перевёл: "У попа была собака. Он любил её. А она любила мясо. Любое мясо. Кроме старого, испорченного. А ещё была у попа жена. Собака жену попа не кусала, потому что под одеждой этой женщины мясо было уж очень не свежее".
Я сказал:
- Врёшь, Фима!
- Спроси сам! - обиделся Фима. - У собаки…
На память пришёл Джозеф Джейкобс, который считал, что читать стихи в переводе, то же самое, что целовать женщину, лицо которой покрыто вуалью.