Помоги проекту - поделись книгой:
Морозов глянул на царя, тот — на него, а Левонтий Степаныч, опустив седую голову и расставив руки, говорил потише:
— И еще кричит народ: слышно-де, что обижают народ— вновь воеводы-де стали-де скощенные налоги доправлять, что с соляным налогом отставили было. На правежи ставят! И тут, боярин Борис Иваныч, еще о тебе нехорошо бают. Сказывают…
— Ну, чего? — погладил Морозов длинную бороду. — Сказывай.
Плещеев молчал.
— Ну, ну…
— Сказывают еще, что царь-де сейчас не прямой государь. Не подметный ли? И посадил его на царство…
— Ну, кто? — рявкнул было Морозов, да сдержался.
— Ты, боярин… Морозов Борис Иваныч! Не прогневайся! И табак, дьявольское зелье, в продажу ты пустил. Все-де из-за денег… Больно-де тебе деньги надобны. И соль, и табак. И кабаками душит народ. Пить в кабаке можно, а есть нельзя! И пьяные кричат питухи в кабаках: «Будет грех на Кремле из-за Морозова!»
Царь бледнел понемногу, взялся за край стола.
— О раб неверный! — шептал царь, косясь на дверь. — Зачем тех людей не пытали? Зачем тайно не дознались, какой сговор и скоп с кем еще? Стрельцов послать! Хватать везде!
— Где схватишь, государь? Все они такие. Волчий народ! Все только и говорят о старине. О земской вольности! Бога не боятся! Царя не чтут! — плакался тоненько Плещеев.
— Иваныч, что делать-то будем?
Морозов спокойно выговорил:
— Иди с богом, Левонтий Степаныч! Мы с государем надумаем. Да скажи боярам в Передней избе — сегодня о делах сиденья не будет! Пусть домой съезжают!
Плещеев взмахнул покорно длинными рукавами шубы, повалился, стукнул головой о ковер, поднялся, попятился задом, вышел.
В Передней на бревенчатых стенах, проконопаченных цветной шерстью, скудно горели свечи. Бояре обступили Плещеева:
— Что государь? Сказывай, Левонтий!
— Помяни, господи, царя Давыда и всю кротость его! — отшучивался Плещеев. — Бояре, сидеть о делах сеночь не будем! Поезжайте с богом восвояси Государь указал!
Спускаясь с дворцового крыльца, Плещеев догнал, взял за рукав шубы своего дружка Милославского. Тот тревожно обернулся.
— Илья Данилыч! — шептал Плещеев. — Опасно мне, как бы грозы не было. Молод государь, а все норовит с прадеда, с царя Ивана Васильевича, пример взять. Михаил-то Федорович, покойник, был прост да смирен, царство ему небесное, ну а этот хочет, должно, когти свои казать. А они — есть ли они, коготки-то? Хе-хе!
В царской комнате. теперь боярин Морозов запросто сидел на лавке, царь ходил перед ним взад и вперед.
— Земские люди бунтовать хотят, государь! То страшно! — говорил Морозов, и пальцы правой его руки играли в бороде. — Бояре-то не страшны: у бояр есть что взять, — значит, их прижать можно. А черных людей не прижмешь, нищему-то пожар не страшен! И ежели они с дубьем да ослопьем на Кремль пойдут, чево делать будем?
Алексей придержал шаг:
— А стрельцы, Иваныч?
— Государь! Стрельцы от посадских людей недалеко ушли! Тоже на земле пашут да промышляют кто чем. Торгуют. Ведомо мне, что и они смутны. Сторожа Кремлю нужна, государь, надежней, чем стрельцы… Кто на земле сидит, тот и бунтовать может. Надежней тот, кто на жалованье состоит!
— Стрельцов на жалованье? — снова задержался Алексей.
— Ни, государь. Иноземные люди надежнее. Рейтары! Солдаты! Кто их кормит, они тем не изменяют. Им ведь бежать-то от тебя, государь, некуда. Их и брать надо!
— Да их мало, иноземцев-то!
— Государь, иноземные офицеры — как столбы. Наши люди — как заборы на тех столбах. Немцы — они удержат, в них отчаянности нету!
— Своих на чужих менять, а? Лютеров на православных?
— Господи, помилуй! — вдруг завизжал попугай.
Морозов глянул на птицу, качнул головой.
— А что римские государи говаривали? Раздели и властвуй! Нужно крепких подымать да давить ими на шатущих! Тогда и будет крепко.
Алексей остановился, смотрел на Морозова.
— А чем их за службу жаловать? Деньги-то где?
— Найдем, государь, — хитро улыбнулся Морозов. — Еуропа у нас все купит, серебра даст. Надо только, чтобы наши мужики то работали, что Еуропе нужно…
— А им самим хлеб кто даст?
— А, потерпят! Народ терпелив. За границу поболе продадим. Зато рать учредим как надо. Да твое дело, государь, крепче будет. Войска не в стеганных тегиляях, а, как у поляков, у шведов, в латах. Не с саадаками, не с лучным — с огненным боем. А как, государь, войско заведем — садись на белого коня, как святой Егорий! Наши православные пойдут, только кликни клич! Лихолетье помнят.
Морозов достал из-за пазухи книгу в красном бархате:
— Смотри-кось, Алеша, что я тебе достал!
На титульном листе было красиво отпечатано: «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей. Государь царь и великий князь Алексей Михайлович своим бодроопасным рассмотрительством повелел напечатать сию книгу к ратному строю пехотным людям».
Морозов улыбался, поглаживая бороду.
Царь листал тугие страницы. Полный порядок воинский в книге указан — как приказанья громким голосом подавать:
«— Направо обворотись!
— Налево стань по-прежнему!
— Направо обворотись!
— Налево стань по-прежнему!
— Раствори шеренги!
— Сомкни ряды налево да направо!»
— Чти здесь, государь, — говорил Морозов, тонко улыбаясь. — Вот тут! — указал место в книге. — Все показано, как гораздо воевать! Прямо перед очами поставлено, «чево много сот годов скрывали было, а против того — было скрыто от всех и погребено». Это первая книжица тебе, а еще будет таких четыре ста. Дюже печатный наш двор работает!
— Добро, Иваныч, добро!
Лицо царя приняло мечтательное выражение.
— Если нашим медведям да настоящее оружье дать, как надо, они, пожалуй, всю Еуропу сомнут, ежели нужно. А? Иваныч? Сомнут?
— Сомнут, государь! Обязательно!
— Тогда меня во всей Еуропе царем признают! А то што? Смотри, пожалуй, как шведы мне до сей поры пишут: «Великому князю Московскому». Поляки — те тоже титулы наши неправо пишут. Им наши послы указывают, а они смеются. Кто-де вас, русских, разберет, какие у вас цари, с чего?
А у меня твоя-то грамота ныне всегда при себе! — Алексей поднял со стола золотописьменную патриаршью харатею. — Знаешь что, Иваныч! Мы всех святых патриархов к себе созовем, в Москву. Пусть меня утвердят всемирно! Поедут патриархи к нам, Иваныч, а?
— Их только помани! — тонко улыбнулся Морозов. — Бедные ведь они, под турками, а у нас сила будет, так ее можно и против турецкого султана повернуть. Придут, государь, патриархи.
В волнении царь Алексей закрыл глаза, истово перекрестился. Боярин Морозов смотрел на него отечески снисходительно.
Алексей открыл глаза, тряхнул головой, чтобы избавиться от сладостных видений, зашелестел в бумагах на столе.
— Иваныч! Вота тут роспись, — говорил он деловым голосом. — Отдай-ка тому аглицкому посланнику, что намедни был. Пусть купцам своим скажет, что бы в Архангельск нам бы привезли весной. «Достать царю кружев на конец штанин, как испанский король, и французский, и цесарь ходют. Да протазанов[42] золоченых, как, сказывают, перед ними носют. Также и рукавиц хороших и нитяных, как королевы носют, и попон королевских, бархатных и тканых. Да труб и литавров королевских же, и тронов королевских разных государей на листах рисованных, да обойку всю для палат, и карет дорожных». Пусть всего привезут.
Помолчал и коротко, скромно добавил:
— Карет-то я это для походу, ежели, Иваныч, воевать случится!
Борис Иваныч понимающе кивнул головой.
Царь Алексей медленно перешел комнатку к своему месту, сел, закрыл лицо руками.
— Ин ладно! — сказал он. — Верши дела, боярин. Надумаю! Да поезжай к себе, устал, надо быть, а?
— И то устал, государь! — ответил Морозов. — Дела не оберешься. Да скоро отдохнем! — сказал он с особенной улыбкой, снова вытирая платком бритую голову под тафьей. — Будем вот свадьбу твою играть!
Под его взглядом в упор потупился царь Алексей.
— Это дело другое! — молвил он и выговорил тихо: — Как она? Марья-то?
— Ждет не дождется!
— Иваныч, да ведь это же грех, незамолимый грех. Патриарх-то Иосиф чего говорит? А?
— Патриарх-то стар старичок, государь, а люди говорят другое: в баню сходить — грех смыть. Сводим, государь, тебя в баньку-то! — посмеивался Морозов. — Ну, прости, государь.
И, ударив челом, боярин, пятясь, исчез за дверью.
— Господи, помилуй! — вдруг опять заверещал потревоженный попугай, залопотал что-то, заклекотал.
Царь вздрогнул, остановился.
— Дьявол! — прошептал он, крестясь. Потом подошел к медной клетке, набросил на нее легкое покрывальце. — Спи, дурень!
И ушел в Крестовую, где отдернул завесу, затеплил несколько свечей. Стало светлее, легче.
Боярин Морозов уже ехал тем временем в каптане в свои новые хоромы. Пошел снег. Добрые кони ровно мчали неуклюжий, грохочущий возок, сквозь слюдяное окно мелькали слабые светы кремлевских дворов.
Снег над Москвой все гуще и гуще свисал густой сеткой, всюду мерцали в окнах огоньки — свечки, лучины, — ремесленники сидели запоздно по избам, горбя спины над урочной работой. Завтрева придет день, брюхо вчерашнего не помнит, новый день — новые дела, новые заботы.
Работали бессонно и на Печатном дворе.
В низкой печатной палате с круглыми сводами горели сальные свечки. Двое широкоплечих, густобородых, стриженных под горшок мужиков с ремешками на волосах возились около неуклюжего печатного стана, слаженного из крепких дубовых плах, вымазанных в типографской жирной краске, поблескивал пресс. За листом лист два гиганта клали под пресс, затем, напружив могучие, в закатанных рукавах руки, жали винтом, делали один оттиск, ослабляли винт, вынимали лист, закладывали другой, делали оттиск— и так во всю длинную ночь.
За дубовым столом сидел очередной справщик[43], монах Чудова монастыря Клементий, длинный, сутулый, носатый, в разбитых очках на веревочке, прямые волосы свешивались на лицо. Покуда не было дела, он жадно читал светскую книгу, только что выданную в свет, — «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей». Улыбался, щуря набрякшие глаза. Это было что-то совсем новое. Небывалое. Иное. Смешное.
Справщик покачал головой. Какое дело выходит! До последнего времени на Печатном дворе только слово божие печаталось, а теперь мирские слова пошли — как на войне воевать да курей чужих воровать. Видно, последние времена и впрямь приходят. И это все от царя!
Государь тоже долго не спал в эту снежную ночь. Он лежал в Постельной на своей кровати, горела свеча, на ковре сидели, скрестив худые ноги в лапотках, в холстинных онучках, двое древних стариков — один, с гуслями, играл нежно, другой, вытянув жилистую шею, пел жалостный стих:
«И верно, — думал Алексей Михайлович, — кому же, кроме меня? Не видать мне прекрасной пустыни! Или Никон, архимандрит Новоспасский, поможет? Укажет праведный путь?»
Глава восьмая. Деловой день
Перед самым Рождеством крепко ударил мороз, утренние дымы всходили из труб сизыми столбами, березы в инее розовыми кудрями повисли в голубом небе, за Москва-рекой по желтой заре выкатывалось алое солнце. Часы на Спасской башне пробили один раз — первый час наступившего дня.
Босые — дядя и племянник, оба в оленьих дохах, в закуржавевших воротниках, скрипя валенками по снегу, торопко подходили к крыльцу Таможенной избы, что рядом с Приказом Большого прихода. Рядом стрельцы у Москворецких ворот, держа в охапке бердыши и ружья, прятали носы и бороды в овчинные оплечья. Сквозь ворота видно: из Стрелецкой слободы по Живому мосту валом валил на Красную площадь черный люд торговать — стрельцы, ремесленники, крестьяне, вперемежку тянулись сани, возки. Громко стучал тулумбас, — какой-то боярин, припоздав к царю на утреннее сидение, спешил: царь Алексей, бывало, сажал опоздавшего в бочку с водой, при общем хохоте других, — по молодости лет-то иногда тешился государь.
У крыльца Таможенной избы шныряют окутанные паром сбитенщики с горячим сбитнем[44], пирожники, — всякому хочется погреться, люди снуют, как пчелы, — на крыльцо, с крыльца, кто в оленине, кто в распашной польской шубе, кто в русской, кто в острой персидской шапке либо в новгородской, с бобром: видать, люд со всяких мест. Навстречу по мерзлым ступеням сбегал, легко переставляя ноги в щегольских теплых сапогах, чернобородый московский гость в богатой шубе.
— Кирила Васильич! Как бог милует? — блеснул встречный белыми зубами, приподнял шапку. — Много ль доходу доспел нам в Архангельском-то?
— Сколь ни доспей, вам все мало! — с полуулыбкой ответил Босой, по-новому витаясь за руку с гостем. — Здорово!
Чернобородый кивнул головой, подбежал к ковровым саням, упал в них боком — сани уехали.
— Кто этот? — спросил Тихон.
— Этот? — переспросил, насупясь, Кирила Васильич.
И помолчал.
— Этот и есть он самый, московский ворон… О нем онадысь мы в Устюге с твоим отцом говорили… Шорин, Василий Григорьевич! Он! Он тут все по приказам крутится… Сам гостиной сотни, а боярам помогает, показывает, где дело жирнее… Не наш он человек, не земский. Боярская затычка… Ворон!
В Таможенной избе золотые столбы низкого солнца врывались из окон в темную массу людей, выхватывая то красную шапку, опушенную рыжим мехом, то лиловый, в жилках нос, то парчовую грудь, то хитрый зеленый глаз. Сюда, как к пупу земли, сходились дороги и с Риги, и с Новгорода Великого, и с польского Смоленска, и с пограничного Путивля, с холодного Архангельска, с белостенной Вологды, с туманного Хлынова — Вятки, с веселого Ярославля, с горячей, пестрой Астрахани, с нагорного Нижнего Новгорода. Сюда этот деловой народ вез свои отчеты, гнал мерзлые, в пару, обозы, заваливал товарами, сырьем, мехами амбары Китая и Белого городов. Веселое было дело — об этом говорили и улыбки, и острые глаза деловых людей, понимающих, много видавших, знающих себе цену, басистый, роевой гул мужичьих голосов.
К Кириле Васильичу прорывался через толпу толстый человек в пегой бороде, с носом с вывернутыми наперёд ноздрями — Семен Матвеич Грачев. Постоянно бывавший по Волге, на Низу, в Астрахани, по мягким своим ухваткам сам смахивавший на тезика, Грачев это лето просидел таможенным головой в Нижнем Новгороде.
— Кирила Васильич, многая лета! — бурлил он. — Давно не видались! Чего с Архангельску дашь нам?
— Здорово, Семен Матвеич. А чего надо?
Поделиться книгой: