Liebe deinen feind (Возлюби врага своего)

Пробитый штыком «Иван» в самый последний момент своей жизни все же успел зубами вцепиться в глотку Мартину. Он, умирая, из последних сил перегрыз её, словно дикий зверь. Все его лицо было в крови. Так и лежали они вдвоем, обнявшись, словно братья. Побратимы этой войны и они уже не были врагами. Лежа на льду Двины, славой и подвигом своим они разделили нелегкую солдатскую судьбу. Был ли тогда Бог в их сердцах, и с какой верой они приняли свою смерть, было нам неизвестно.

Крамер качаясь от усталости, собрал жетоны и личные вещи наших солдат и, присев возле меня, с дрожью в голосе сказал:

— Смотри, малыш, и запомни на всю свою жизнь! Мы никогда не сможем победить тот народ, который, даже умирая, рвет нам глотки! Смотри, Крис, запоминай и расскажи об этом своим детям. Пусть — пусть все знают, как могут умирать русские.

В ту минуту, услышав его слова, я еще ничего не мог сообразить, так как впервые вышел живым из такой передряги. До тошноты болела голова и при виде изобилия крови на льду, я не выдержал, и, став на колени, долго-долго блевал, выворачивая наизнанку свои кишки. Несколько минут меня чистило, как проклятого. Я не мог даже подняться с колен, пока от бессилия снова упал и вновь потерял сознание.

Очнулся я тогда, когда Крамер с оставшимися в живых солдатами прятал под берегом тела наших убитых ребят. Русские, остались лежать на льду, дожидаясь тепла или своей похоронной команды. Мы знали точно из своего опыта, что их никто не будет хоронить и их промерзшие тела утонут во время весеннего паводка, и никто никогда не узнает, где их могила. Придя в себя, я старался восстановить в памяти эту рукопашную схватку, но каждый раз мои воспоминания обрывались, на одном и том же эпизоде.

— Ну как, малыш, ты пришел в себя!? — спросил Крамер, протягивая мне прикуренную сигарету.

Я еле-еле удержал её в руках и, взяв в рот, глубоко затянулся. Выпуская дым, я сквозь адскую головную боль спросил:

— Господин обер-лейтенант, я убил хоть одного «Ивана»!?

Крамер засмеялся и сказал шутя:

— Ты, Кристиан, бился как лев, пока тебе в лоб не стукнули прикладом автомата. Я думаю, что даже в самом Берлине видели те искры, которые вылетели из твоих глаз.

— Это было очень больно, господин обер-лейтенант! Меня до сих пор мутит.

— Это, малыш, по-видимому, сотрясение мозга, но ты поправишься, я знаю. Ты должен выстоять в этой кровавой бане, должен вернуться к своей матери фрау Кристине. А потом я обязательно представлю тебя к знаку «Abziehen für den Handkampf» («За рукопашный бой»). Хорошо, что тебе еще «Иваны» не перегрызли глотку, как бедняге Мартину!

— Да, господин обер-лейтенант, ему жутко не повезло! — сказал я, стуча зубами и от холода, и от жуткого страха.

Я тогда, сидя в снегу, вспоминал, как за день до вылазки Мартин получил из дома письмо. Он мечтал вернуться к своей семье в маленький и уютный Лукенвальд, где она жила. С каким ужасом его жена, его дети узнают, что простой русский мужик в рукопашном бою своими зубами перекусил ему горло. Поистине для семьи это будет настоящим шоком.

В ту минуту, прячась под берегом Двины, и, барахтаясь по пояс в снегу, мы не знали, что ждет нас уже через пятнадцать минут. По всей вероятности, авангард русских мы приняли за разведку, но не учли, что следом за ними к месту боевого столкновения выйдут основные силы, с которыми нам и пришлось принять еще один скоротечный бой, но только уже не в нашу пользу.

Своих бойцов мы похоронили на высоком берегу Западной Двины уже весной, когда вновь вернулись сюда, для выполнения очередного задания. Шесть могил в один ряд высились свежими бугорками. Все это захоронение с помощью местных жителей было в тот день украшено красным битым кирпичом, взятым тут же с пепелища. В промежутке между могил была выложена свастика, как последний знак нашей немецкой доблести и беспредельного мужества под знаменами Рейха.

Через пятьдесят лет я вернулся на это скорбное место и еле-еле отыскал поросшие травой бугорки. В тот миг, встав на колени, я буду просить прощения у своих товарищей по оружию. Прошли годы, которые расставили все на свои места и показали нам, насколько мы верили и заблуждались в своей вере. Лишь жалкие холмики в местах былых сражений да траншеи заросшие травой, напоминают о тех трагических для германского и русского народов днях. Рядом с могилами высилась береза, которую мы с обер-лейтенантом Крамером посадили той весной. Она, как символ времени, как напоминание о проклятой войне высилась над Западной Двиной, шелестя своей свежей изумрудной листвой.

В ту вылазку мы потеряли шесть человек. Такое с разведкой было впервые, и обер-лейтенант Крамер после неё вновь ударился в запой. Я глядел на него и чувствовал, что он, несмотря на свое немецкое происхождение все же где-то в душе так и остался русским.

Он пил шнапс стаканами, переживая, как за своих погибших бойцов, так и за тех, кого приходилось убивать. Он словно был разделен на две половины, и эти половины подчинялись только одному — принятой присяге на верность Гитлеру.

Все, что тогда происходило с ним, впоследствии скажется на его психическом состоянии. В марте 1943 года, когда русские окончательно перейдут в наступление он со своей группой попадет в засаду. Предчувствуя свое поражение, он просто сведет счеты с жизнью, оказавшись в плотном кольце, выходом из которого мог быть только плен. Я не могу винить его в этом, так как все эти годы, проведенные рядом со своим командиром, я видел все те терзания души, которыми он страдал. Он видел, к чему привела эта бесперспективная и жестокая война. Он видел те страдания, которые мы, солдаты немецкой армии, несли русскому народу, и знал, что ждет его в случае пленения. За общевойсковыми подразделениями приходили эсэсовцы из «айзенац группы А» и всевозможные карательные части СС. Они не церемонились ни с мирным населением, ни с военнопленными, уничтожая их сотнями и тысячами. Они истребляли народ и топили его в крови, согласно приказам Бормана и психопата Геббельса. Германия не могла прокормить столько людей, и поэтому в лагерях смерти их истребляли миллионами. Вся идея освобождения от большевистского гнета, благодаря нацистам, потерпела полнейшее фиаско и превратилась в массовое уничтожение поистине великой и гордой нации.

За зимней блокадой города стремительно пришла весна, которая принесла освобождение от русской изоляции. В то самое время, когда пришедшие нам на помощь наши войска довольно далеко отогнали русских, фронтовая жизнь стала слегка приходить в нормальное состояние.

Возможно, это было совпадение, а возможно и запланированное мероприятие, но блокада города была прорвана в день рождения нашего фюрера. Бригада генерала Бюлова все же разорвала большевистское кольцо и вошла в разрушенный мертвый город. Благодаря работе комендатуры разбитые улицы города с помощью русских пленных и местного населения стали приводиться в порядок. Тогда нам казалось, что мы пришли на эту землю надолго, и теперь вся жизнь требует мирного обустройства.

После изматывающих боев разведывательный эскадрон обер-лейтенанта Крамера в составе оставшихся защитников гарнизона был отведен для отдыха и пополнения в тыловой город Сураж, подальше от линии фронта. Месяц без войны, без разрывов снарядов и бомб в то время казался настоящим раем. Хорошее питание, чистые простыни и отсутствие всякого напряжения в довольно короткий срок поставили нас всех на ноги.

Обер-лейтенанту Крамеру присвоили очередное звание гауптмана и наградили «Железным крестом» второй степени. Полковник Зинцингер за заслуги перед великой Германией был приказом фельдмаршала фон Бока произведен в генералы инфантерии, и также награжден «Железным Крестом» первой степени. Крамер, как и обещал, представил меня к почетному знаку «Abzeihen für den Handkampf» («За рукопашный бой»), и уже в глубоком тылу нашей армии собственноручно мне вручил этот знак, повесив на грудь.

Отдых в тылу в те времена казался настоящей сказкой. Мы словно боевые псы зализывали свои раны, чтобы уже через месяц вновь оказаться на передовой.

В последнее время я очень сдружился с гауптманом Крамером и всякий раз, отправляясь на прогулку, он брал меня с собой.

Анна

Как-то раз Крамер взял меня в Витебск. Усевшись в грузовой Опель, мы уже через час вместе с саперами прибыли в город. Тогда перед моими глазами предстала ужасная картина. Город, словно огромный призрак, лежал в руинах. Черные пустые глазницы обгорелых окон, битый красный кирпич, разрушенные стены домов создавали поистине удручающее впечатление.

Я плелся за капитаном и вращал головой по сторонам словно филин. Тогда я старался запомнить каждую мелочь, чтобы в конце этого страшного жизненного пути поведать об этом своим детям и внукам, как обещал когда-то Крамеру.

— Смотри, малыш, как наша армия уделала этот город! Еще осенью тут было намного лучше, оставалось много целых домов, а сейчас одни руины! Большевики со своей авиацией, видно, тоже постарались на славу. Ладно, хватит о войне, да о войне, у меня сегодня есть желание посетить какой-нибудь кабачок, да отведать баварских колбасок с пивом. Ты любишь колбаски с пивом, Кристиан!? — спросил капитан, потирая руки в предчувствии сытного обеда.

— Так точно, господин капитан! Я сейчас не только колбаски могу съесть, но и целого быка, зажаренного на углях.

— Я помню, ты еще в блокаде в Велиже мечтал расстаться со своей непорочностью. Жаль, что с нами нет толстяка Уве, он бы тебя сегодня обязательно поводил по борделям, чтобы ты мог удовлетворить свою плоть. Тот был ходок до бабских тел, а я, а я больше специализируюсь по пиву, — сказал капитан, выискивая глазами бордель.

— Господин капитан, к нам патруль!

Капитан повернулся и увидел, как к нам подошел патруль фельджандармерии. Судя по их отличительным знакам и бляхам на груди, это были тыловые комендантские части, которые редко участвовали в боях, а в основном занимались организацией тыла и порядка. Фельдфебель отдал честь и спросил:

— Господин капитан, разрешите ваши документы?!

Его наглые глаза, его ехидное и неприятное лицо выдавали в нем ярого нациста. Вероятно, что до войны он владел свиной фермой, и лишь деньги да хорошие связи среди местных нацистов подарили ему счастливую сытую службу вдали от линии фронта. Его поросячьи глазки всматривались в Крамера в надежде выявить в нем большевистского шпиона или дезертира. Расстегнув шинель, капитан, доставая свой бумажник, как бы невзначай показал этому служаке свой «Железный крест». Протянув документы, Крамер продолжал рассматривать улицу в поисках прифронтового кабачка, не обращая никакого внимание на фельдфебеля-жандарма.

— Господин гауптман, этот солдат с вами? — спросил он, показывая на меня кивком головы.

— Да, господин фельдфебель, — ответил капитан, и, достав сигарету, закурил. — Это мой солдат, он тоже из войсковой разведки.

— Цель вашего визита в Витебск!? — спросил фельдфебель, возвращая документы.

— Наш полк отведен от линии фронта в Сураж на месячный отдых и пополнение. Согласно приказу генерала Зинцингера полевая разведка имеет право свободного перемещения на нашей территории. Вы, господин фельдфебель, лучше бы подсказали боевому капитану, где нам с солдатом выпить пива да отведать знаменитых баварских колбасок. Вы ведь тоже баварец, господин фельдфебель!?

— Так точно, господин капитан! — сказал жирный баварский боров, удивляясь.

— Вас выдает акцент, фельдфебель, — произнес капитан, пряча портмоне во внутренний карман шинели.

— О, у Вас наметан глаз, как у настоящего охотника, господин капитан! А выпить пива в этом городе нет проблем, господин капитан! Вон там, на том перекрестке повернете направо и возле здания комендатуры увидите кинотеатр «Триумф», так вот через два дома от кинотеатра есть прекрасный кабачок. Там всегда свежее пиво и отменные баварские колбаски, — сказал фельдфебель, глотая слюну.

— Хайль! Счастливо отдохнуть, господин капитан! — сказал жандарм, пожелав нам хорошего отдыха.

— Ну что, Кристиан, погуляем, как гуляют «Иваны» после получки!? Я недавно получил денежное довольствие за зимнюю кампанию. Вот тут-то мы и сможем тряхнуть наши тугие кошельки.

— Так точно, господин капитан. Я тоже имею хорошие деньги за зимнюю кампанию.

— Кристиан, дружище, сегодня угощаю я! Я ведь твой командир. Вот когда мы войдем в Москву, я тогда и разрешу тебе меня угостить русской водкой. Я там знаю один чудный ресторанчик. До войны я несколько раз бывал в нем, когда дедушка Сталин еще не так был зол на свой народ.

— Господин капитан, я очень хотел поговорить с вами еще раньше. Правду говорили наши солдаты, что вы из поволжских немецких колонистов?

— Да, Кристиан, это правда. Наша семья жила в России еще со времен Петра. Это был у них такой царь.

— Я знаю, учил в школе, — ответил я, вспоминая курс школьной истории.

— У нашей семьи было свое дело. Вся наша родня была отменными маркшейдерами и работала на русских шахтах. Ты знаешь, кто такие маркшейдеры!? — спросил капитан.

— Это какие-то проходчики под землей?

— Да, это специалисты по проходке, они ориентируют шахты в угольных пластах. Так вот, при царе Николае II колонисты еще жили довольно прилично. С приходом большевиков все в этой стране покатилось в тартарары. Красные, белые, анархисты, кадеты все перемешались в этом мире. Убивали друг друга! Ленин уже в те времена продался нам за триста миллионов марок. Вот на эти деньги он то и вверг в бойню целую страну. Брат убивал брата, сын убивал отца. Эти времена были для России апокалипсисом. Наш фюрер, вероятно, думал, что, войдя в Россию, солдат вермахта будут встречать хлебом-солью. Нет, Кристиан, русские это русские и им все равно, кто придет их освобождать от Сталина и советов. Они будут драться до последнего солдата.

— Так точно, господин гауптман! Русские дерутся как звери. Я один раз видел, как они шли в атаку с охотничьими ружьями, но это было в начале войны. Сейчас у них появляется все больше и больше нового классного оружия. Я так думаю, пока мы дойдем до Урала, «Иваны» перетянут туда все заводы и завалят фронт танками и самолетами. Мы еще хлебнем горя в этой бойне, это уж точно, — сказал я, философски размышляя.

— А ты, мой юный друг, смекалист и чертовски умен, у вас в Ордруфе все такие!? Скажу тебе, Кристиан, по правде. Я очень хочу, чтобы ты вернулся к фрау Кристине. Ведь с фронта тебя ждет только мать!?

Где-то невдалеке послышался лай собак и странное шуршание. Мы, стоя с капитаном возле кабачка, указанного фельдфебелем, обернулись на звук. По улице страшной серой колонной тянулись русские военнопленные. Их глаза от усталости ввалились в черные глазницы, а лица поросли многомесячной щетиной. По всему было видно, что пленных «Иванов» гонят к вокзалу. Вдоль дороги стояли русские бабы, которые протягивали пленным хлеб, шпик и молоко. Жандармы, конвоирующие пленных, особо не вмешивались, так как подачки со стороны местного населения частично снимали проблему их питания для наших интендантов.

— Вот смотри, малыш, это те бравые парни, которые в течение шести месяцев не давали нам покоя. Теперь они будут искупать свою вину, и работать на Великую Германию. Хотя я очень хорошо знаю русских, и мне кажется, что славяне в неволе работать не будут. Борман и Гимлер ошибаются, считая, что пленных «Иванов» можно заставить работать. Среди них обязательно появятся комиссары, которые даже в плену будут мутить воду.

— Гер капитан, я много раз слышал про комиссаров, а что это за люди такие! — спросил тогда я, глядя на удаляющуюся колонну пленных.

В тот момент я вдруг представил, что по воле судьбы, по воле случая, я, солдат вермахта, тоже буду пленен. Что ждет меня в русском плену!? Избиения и голод, холод и непосильный каторжный труд? Я смотрел на пленных, а в моем сердце почему-то оставался странный осадок. Я знал, что ждет большевиков в Германии. Я знал, что многие еще погибнут в дороге, но я искренне тогда желал, чтобы они все вернулись домой, и мне было почему-то жаль их. Я не знаю, то ли Бог тогда сказал мне, то ли это были какие-то другие силы, но в те минуты, мне солдату Великой Германии было почему-то стыдно. Я смотрел на своего командира и чувствовал, что он также больно переживает за свой народ. Я знал, что он присягал на верность фюреру. Я знал, что он воюет не с народом, а с той системой, которая так безжалостна была к людям этой великой страны.

— Ну что, малыш, опрокинем по штофу русского шнапса!? — спросил гауптман Крамер. — Московская водка, чертовски хорошо восстанавливает кровеносную и нервную систему и греет кишки в такую мерзкую погоду.

— Так точно господин капитан. Нам необходимо слегка подлечить свои нервишки после этой зимы в большевистском котле.

Стеклянные, узорчатые двери гасшттета открылись, и в одно мгновение в нос ударил терпкий запах сигарного дыма. В ресторане на сцене танцевали русские девушки, которые под музыку махали ногами, одетыми в черные шелковые чулки. За столиками при свете свечей, утопая в сигарном дыму, сидели офицеры-летчики, танкисты, отдыхающие после боев пехотинцы и артиллеристы. Кто играл в карты, кто в кости, а кто, изрядно набравшись, рассказывал о своих фронтовых подвигах. Гауптман, осмотревшись, прошел вглубь зала и присел за свободный столик.

— Присаживайся, Кристиан, — сказал он, указывая мне на свободный стул.

Присев за стол, я стал внимательно оглядывать окружающую меня публику. Подвыпившие летчики спорили о своем, и все еще продолжали летать, махая руками и кружась вокруг своего столика. Через минуту к нашему столу подошел русский официант. Его красная рубаха в мелкий горох с косым воротом и хромовые сапоги, начищенные до зеркального блеска, подчеркивали в нем душу истинного славянина. Белоснежное полотенце, перекинутое через руку, еще более выявляло загадочный традиционный русский стиль. На ужасном немецком он с лукавой улыбкой спросил:

— Чего господа изволят?

Крамер, посмотрев на своего соотечественника, на чистейшем русском ответил:

— Давай, милейший, графин «Московской», два пива и баварских колбасок с кислой горчицей. Да пошевеливайся, свинья!

Немецкий капитан со знанием русского языка у официанта вызвал неподдельное удивление. Несколько секунд он стоял, открыв рот, и, не мигая, смотрел на Крамера.

— Что, халдей, уставился, ни разу немецкого капитана, не видел что ли? — спросил Крамер по-русски и вдогонку послал несколько слов матом.

— Господин офицер, с таким знанием русского у нас еще посетителей не было! Я сейчас, сию минуту, — сказал официант и в мгновение ока удалился.

Уже через минуту он вышел из подсобного помещения, держа в руке большой блестящий поднос. На нем под белоснежным покрывалом стоял хрустальный графин с водкой и два хрустальных бокала.

— Битте, битте! — говорил халдей, расставляя на стол хрусталь.

При этом он как-то неестественно прогибался, стараясь угодить Крамеру.

— Гутен аппетит! — сказал он и вновь исчез, чтобы не вызывать недовольство капитана.

— Видал, малыш, некоторые русские тоже не спешат умирать на поле боя. Вон, посмотри, как устроился! Я думаю, что после нашей победы, многие «Иваны» пройдут натурализацию. Ведь надо же кому-то работать на наш третий Рейх!?

Капитан, разлив по бокалам водку, чокнулся со мной, улыбаясь от удовольствия.

— За то, чтобы мы с тобой, малыш, остались живы после этой войны! Цум воль!

— Так точно, господин капитан! Цум воль!

Крамер одним махом заглотил шнапс, и, крякнув, занюхал куском черного хлеба, лежащим на тарелке ровной стопочкой. Затем он откинулся на стуле, и, расстегнув свой мундир, блаженно закурил. Я слегка отпил отменный русский шнапс и, поставив рюмку на стол, стал наслаждаться слегка сладковатым привкусом русской водки с запахом пшеницы.

— Кристиан, «Иваны» шнапс пьют одним махом. Объем применяемой посуды их абсолютно не волнует. Сколько не нальешь, столько и выпьют, — сказал капитан, подавая мне пример.

— Я слышал, господин капитан, но, ни разу не видел. Мне кажется это и есть русская национальная традиция распития алкоголя.

— Я думаю, у тебя еще будет шанс посмотреть на эту их национальную традицию.

Мое внимание в тот момент привлек пьяный взгляд майора-танкиста. Его обожженное лицо с красным шрамом, пересекающим его наискосок, тупо уставилось на капитана Крамера. После того, как капитан выпил вторую рюмку водки, лицо танкиста постепенно налилось кровью. Он, держа в руках бутылку французского коньяка, покачиваясь, двинулся к нашему столику, не сводя глаз с капитана Крамера.

— Ты кто!? Партизан или фольксдойче? — спросил он, подсаживаясь к нашему столу.

— Я, майор, боевой немецкий офицер. Если вы слегка перебрали, то постарайтесь вести себя достойно, как подобает офицеру Вермахта. Хочу вам напомнить, недалеко отсюда наша комендатура. Не пристало вам, майор, искушать свою судьбу и будить гнев у наших жандармов.

— Ты, капитан, жрешь водку, словно заправский большевик. Ты, наверное, капитан, тыловая крыса? А я, я под Вязьмой в сорок первом в танке горел, когда ты….

Внезапно увидев «Железный крест» на груди Крамера, майор поперхнулся. Он ососоловелым взглядом осмотрел капитана с ног до головы и спросил:

— За что ты, капитан, свой крест получил!?

— За Велиж, — ответил спокойно Крамер, наливая себе еще водки.

В какое-то мгновение танкист слегка протрезвел и, протянув Крамеру руку, сказал:

— Прости, капитан, я сегодня чертовски надрался. Я слышал про этот город, его, наверное, не зря назвали «мертвый»! Питер Кустерман — писака из армейской газеты «Panzerfaust» писал про ваш многострадальный гарнизон. Я бы, ребята, вам всем дал «Железные кресты», за то, что вы настоящие герои, а не эти сучьи макаронники, которые под Москвой бежали только от одного вида большевиков на лыжах. А вы, вы его целых полгода в кольце «Иванов» держали и бились, как настоящие львы. Да, вы настоящие солдаты Великой Германии! — сказал майор чуть не плача.

Крамер взглянул на майора и тихо сказал, ковыряясь вилкой в тарелке с жареным картофелем:

— Да, майор, мы почти все получили свои кресты, вот только они березовые. От шеститысячного гарнизона за четыре месяца русской зимы в живых осталось чуть более тысячи солдат.

Майор отхлебнул от бутылки коньяк и, поднимаясь из-за стола, напоследок сказал:

— Мы в этой России все получим по своему березовому кресту. Помяни, капитан, мое слово! Всем, всем, всем по березовому кресту!!! — заорал танкист и, шатаясь, пошел к своему столу за которым, вероятно, сидели его соратники.

Они уже были готовы утихомирить майора в случае приступа его необдуманного буйства. Вот тогда, когда танкист ушел, до меня-то и дошел смысл сказанных им слов. Вероятно, он был прав. Вероятно, что уже многие офицеры и солдаты стали задумываться о перспективности этой восточной кампании. Но присяга, принятая на верность Германии и фюреру, идеалам национал-социалистической партии, еще вдохновляла нас на бессмысленные подвиги вдали от своего дома.

— Видал, малыш, как людей война меняет? Он в каждом человеке видит врага. Если мы проиграем эту великую битву, то благодаря таким, как этот майор! Безмозглый идиот! — сказал капитан, слегка разозлившись. — Он пал духом и поэтому обречен!

Впервые очутившись в столь публичном месте, я старался приглядеться и сориентироваться, чтобы со стороны не выглядеть белой вороной. Ведь в этом прифронтовом гасштетте я был единственным рядовым среди офицеров и унтер-офицеров. Здесь вдали от линии фронта было довольно уютно и тихо, и эта тишина слегка расслабляла мой уставший от войны организм.

Слегка утолив голод, капитан расслабился и, задумавшись, со стеклянными глазами, уставился в сторону сцены. Там при свете софитов скакали русские девушки, развлекая нас своими тугими ляжками, одетыми в ажурные шелковые чулки. Я тогда совсем не думал о том, что придет то время, когда они будут расстреляны и сосланы в лагеря, только за то, что они просто хотели жить. Их нежная кожа в условиях сибирского мороза увянет, и они смогут вернуться домой только тогда, когда последний пленный немецкий солдат покинет эти бескрайние российские просторы. Сколько жизней, сколько людских судеб искалечит эта война? Сколько людей потеряют своих любимых, и во всем будем виноваты только мы, солдаты Великой Германии?

— Ну что раскис, Кристиан!? — спросил капитан, глядя на меня. — Ты хочешь девку?