Помоги проекту - поделись книгой:
Александр Шляпин
Лютый
Туруханск
Ближе к двенадцати тринадцатый отряд Учреждения УФСИН ИК-27 почти полностью рассосался. Кто из зеков, работавших в ночную смену завалился на шконку спать до обеда, кто, просочившись сквозь прутья локалок, слинял в баню, чтобы не светиться в бараке, и не гневить дежурную вертухайскую смену.
В отряде было тихо. Свободные от работы урки смотрели в культкомнате старенький телевизор. Только в углу отряда шли какие-то странные приготовления. Шныри и шестерки суетились, завешивая одеялами проходы и шконки от посторонних глаз. В дальнем углу отряда, куда обычно не заглядывал глаз контролера, находилась вотчина блатных и лиц, приближенных к «императору», так мужики звали смотрящего за зоной Шамана. Здесь он отбывал свой срок. Из этого же отряда сегодня освобождался осужденный по кличке Лютый.
На тумбочке как в таких случаях принято, стояла двухлитровая банка свежезаваренного чифиря. Шапочка ароматного индийского чая возвышалась над банкой, источая приятное благоухание, которое шлейфом простиралось на весь барак.
— Чего, Лютый, сидишь, как филин на суку? Тусани, брат, чтобы нифиля утонули, — скупо сказал Шаман, обращаясь к Лютому. — А то времени тебе осталось мало, скоро за тобой уже мусора пожалуют.
Лютый взял в одну руку банку, в другую алюминиевую литровую кружку, несколько раз влил и вылил из нее горячий чифирь. Заварка, плавающая на поверхности кипятка, потревоженная таинством лагерного чаепития, прямо на глазах начала тонуть, отдавая кипятку свой цвет, вкус и аромат.
— А, Лютый молодец, по- босяцки поляну накрыл, — сказал один из зеков, протягивая руку к коробке с конфетами.
— О, и чифирок, во голимая индюха и глюкоза явно не ларьковая, а из-за заборья.
— А тебе, Чалый, только глюкозы вольной на халяву нажраться. Ты же чифирь не пьешь, все мотор свой бережешь, а знать, дурак, не знаешь, что подохнешь не от инфаркта, а от СПИДа…
— А че, я? Почему это от СПИДа? — переспросил Чалый, делая гримасу.
— Да потому, что ты Чалый, наркот конченный и активный гомосек, — сказал Шаман, — не бросишь «петухов» жарить, точно подхватишь. Это я тебе авторитетно говорю…
— Меня, Шаман, между прочим, Лютый на отвал пригласил. Я как все, не чифирку хапнуть, так хоть купчику испить с грохотушками, да за жизнь нашу каторжанскую с мужичками потереть. Все ж приятсвенность для души босяцкой…
— Ладно, босяк, торчи, — сказал Шаман, закуривая.
— Хочу слово сказать по поводу конца срока нашего кента и товарища по лагерю.
— Давай, Шаман, говори… — загомонили зеки, подчиняясь желанию пахана.
— Сегодня, бродяги, Серега Лютый от нас домой отваливает. От звонка до звонка он достойно срок свой принял, как правильный арестант. Пальцы веером не топорщил, с ментами и с козлами дружбу не водил. Восемь пасок принял и косяков, как некоторые не напорол. Вполне достойный арестант, несмотря на то, что у него рыло автоматное. Хочу пожелать ему в жизни фарта и большую кучу бабла. Чтобы у тебя, Серега, душа и тело сегодня оттопырились за все эти годы по полной программе. Давай, Лютый, банкуй чифирь, пока он не замерз, как земля Санникова.
Сергей взял кружку и, налив в нее арестантский напиток, запустил на круг. Зеки пили не спеша, делая по паре хапков терпкого, до онемения языка, напитка. После второго круга, Шаман достал из-под подушки небольшую икону, писанную местным художником и, протянул ее Лютому.
— На, держи, босяк. От всей души каторжанской, дарю тебе икону на память. Как будет тебе на сердце тоскливо, глянь господу в глаза и проси то, чего твоя душа желает. Икона эта святая, ибо в неволе страдальцем писана.
Сергей взял икону и в знак благодарности пожал Шаману руку.
— Спасибо, Саныч, век не забуду. Как будет у меня дом, в угол повешу, — сказал Сергей и положил икону на тумбочку.
В этот момент дежурный по отряду шнырь, заорал, оповещая блатную компанию:
— Атас! Менты, на барак!!!
Блатные, несмотря на предупреждение, даже не шелохнулись. Вертухаев они не боялись, а если и были какие конфликты по режиму и порядку, то Шаман как вор в законе дипломатически умел наладить контакт с любым представителем администрации колонии. Кому-то хватало человеческих слов, кому-то маклерской безделушки, а кому и стодолларовой банкноты.
Сегодня был день особенный — день освобождения Лютого, и ни одна сила не могла нарушить традиционного арестантского чаепития.
Прапорщик-контролер в народе вертухай, появился в проходе между шконками. Он не спеша рассмотрел присутствующих и, ехидно улыбаясь, обратился к смотрящему за лагерем:
— А, господа арестанты, в картишки режетесь или «герасима» по шлангам ширяете? Шаман, а почему у тебя урки на бараке курят, ты же тут вроде как смотрящий? И что тут делают лица блатной национальности из других отрядов? Что Чалому тут надо? В ШИЗО захотел или на БУР?
Шаман, услышав такие обвинения, стал громко втягивать носом воздух и, скривив физиономию, сказал:
— Слушай, начальник, ты в натуре гонишь. Ты же знаешь, у нас на бараке никто не курит, а в карты у нас не играют, это же не казино какое. Чалый на отвал пришел, Лютый ему матрац свой обещал или законом запрещено отчуждение личного имущества?
— Смотри, Шаман, мне порядок нужен, — сказал контролер, автоматически делая импровизированный обыск.
Он приподнимал подушки, заглядывал в тумбочки, стараясь обнаружить запрет или «баян» с дозой героина.
— Да что ты ищешь, что не видишь, Лютый поляну накрыл отвальную. Чифирка с нами лучше хапни? — спросил Шаман, предлагая прапорщику испить традиционного арестантского напитка.
— Ха, Лютый, тебя, что можно поздравить с окончанием срока? Все отсидел?
— А то…, - ответил Сергей, — восемь пасок, начальник, как с куста, от звонка до звонка срок принял.
— Ну, тогда и мои поздравления прими, — ответил контролер.
— Ты теперь человек вольный. Давай заканчивай чифирь сквозь зубы цедить и дуй в спецчасть, там тебя Антоныч уже ждет с волчьим билетом.
С дальних отрядов до вахты было метров двести. Сергей, испив напоследок крепкого чаю, шел по «центряку» на волю, словно на пружинах. В часы лагерной меланхолии, мысли о свободе посещали его за последние годы только в истосковавшемся воображении. Блатные-мужики протягивали свои руки через стальные прутья «локалок». Сергей, прощался, пожимая руку каждому из них, и каждому он желал скорейшего освобождения.
Холодный октябрьский ветерок неприятно дул с Севера. Судя по его направлению, сегодня к вечеру Туруханский район вступит во власть северных богов, и снег накроет землю толстым и холодным одеялом. Зима в эти края приходила рано. Но этот год был поистине каким-то аномальным. Сентябрь простоял такой теплый и сухой, что немногие старожилы в последние сто лет не помнили о подобных сюрпризах матушки-природы. Лютому казалось, что даже эта суровая северная природа радуется его освобождению и продлевает для него, свои погожие и теплые деньки.
До внутренней вахты зоны остались считанные метры. В это миг его сердце от предчувствия освобождения просто хотело вырваться из груди. Лютый восемь лет ждал этого дня. Дежурный помощник начальника караула колонии ДПНК встретил его, как и водится, ехидной улыбкой. За двадцать лет службы на зоне, майор по кличке «Булкотряс», настолько преуспел в уголовном красноречии, что даже матерые урки зубоскалить с ним не рисковали. Было известно всем, что словесное «соревнование» на фене могло стоить водворением в штрафной изолятор.
— Ну что, осужденный Лютый, на свободу с чистой совестью? — спросил он.
— Ну, бл…, началось, — сказал Сергей, видя, как «Булкотряс» приветствует его.
— Я, между прочим, с сегодняшнего дня Сергей Сергеевич Лютый, а не урка-лагерный!
— Ты, Лютый, пока еще урка. Вот когда я карточку твою из картотеки переложу в ячейку «Освобожденные», тогда и будешь Сергей Сергеевич. А пока, руки в гору, шмонать буду!
Майор присел перед Сергеем на корточки и его руки скользнули по робе. Майор знал, что Лютый вряд ли понесет за зону запрет, но должностные инструкции требовали их исполнения. Жирные пальцы майора «пупкаря» заскользили по телу. Чувство омерзения мгновенно заполнило душу Сергея, вытесняя радость освобождения.
По зоне ходили слухи, что все годы службы в лагере Булкотряс, прозванный так зеками за его широкий зад, любит во время дежурства посещать хозяйскую сауну. Ни одному «петуху», залетевшему в лагерь последним этапом, не суждено было миновать майора. Тот обожал на правах «первой ночи» порадовать себя свежатиной, издеваясь таким образом над блатными. Вот и сейчас, улыбаясь Сергею слащавой улыбкой активного педераста, он вызывал у бывшего десантника лишь приступ отвращения.
— Знаешь, майор, я, между прочим, сочувствую тебе! — сказал Лютый. — Видишь, я отсидел и домой поехал. А ты, словно колхозный конь, всю свою жизнь за всю зону будешь срок свой тянуть. Ты сам себя к пожизненному сроку приговорил и поэтому тебе не ждать амнистии, — сказал Сергей, плюнув сквозь металлическую решетку.
— Лютый, мать твою! — крикнул ДПНК вслед уходящему на свободу Сергею, — Ты знаешь, я удивляюсь, как же, сука, тюрьма меняет людей!? Ты до зоны ведь был боевым офицером. В разведке служил, если кум не врет. У тебя же достоинство и честь должны быть, а ты, как последний урка по «фене», словно Ростропович на контрабасе «шпилишь»! — сказал майор.
Лютый взглянул на него и, улыбнувшись, тихо ответил:
— С кем поведешься, начальник, с тем обязательно сядешь! Давай, открывай калитку, я на волю хочу. А Ростропович на виолончели играет, бляха медная, меломан ты гребаный! — сказал Сергей напоследок.
Звук электрического замка, словно элекроспуск пулемета ПКТ, кольнул сердце бывшего осужденного. На мгновение Сергей остановился и посмотрел сквозь решетки в сторону жилой зоны. Это был его последний взгляд на лагерь, где он провел последние восемь лет. Сейчас он переступит через последние ворота проходной, и мозг просто сотрет этот период жизни, как стирает компьютер ненужную информацию.
Душу Сергея рвало странное чувство.
В это мгновение, глядя в пока еще голубое небо, он почувствовал, как к горлу подкатил комок, а слеза неописуемого счастья навернулась на его глаза. Что происходило тогда в душе Сергея, было ему непонятно. Сейчас Лютому хотелось упасть на колени и целовать, целовать эту землю, хотелось кричать от радости и даже плакать. Вздохнув полной грудью воздух свободы, Сергей улыбнулся, и сделал первый шаг навстречу своей новой судьбе.
— Ну что, каторжанин, зенки свои пялишь? Будешь свои «кишки» получать или так домой покатишь в лагерном клифте? — зло спросила кладовщица вещевого склада.
— Ты бы, овца, форточку-то свою прикрыла, а то что-то сквозняком потянуло, — сказал Лютый, подавая вещевую квитанцию.
Та взглянула на окно, что-то буркнув себе под нос, пошла покачивая своим огромным задом. Кладовщица долго ковырялась, выискивая его вещи, пока не появилась с большой спортивной сумкой.
— Я отвернусь. Можешь переодеваться, — сказала она.
— Я баб не стесняюсь, — ехидно сказал Сергей, скидывая черную робу.
Он открыл сумку и достал все новые вещи, которые получил по почте от матери. Отпоров бирку с фуфайки, Сергей сгреб жалкие казенные тряпки и брезгливо вынес их на улицу, где для таких дел стояла металлическая бочка. С чувством какой-то странной ненависти Лютый запихнул их в бочку и поджег, наблюдая, как огонь пожирает эту ненавистную ему спецформу.
Закинув сумку на плечо, Сергей сам себе улыбнулся, и насвистывая какую-то севшую на язык мелодию, почему-то вспомнил Егора Прокудина из «Калины красной». Обнимать белые березы Сергей желания не испытывал, но устроить праздник для души ему сейчас хотелось, как никогда.
Со стороны местного населения незнакомец внимания к себе не привлекал. Правда, местные аборигены Туруханска привыкли к тому, что почти каждый день из ворот колонии освобождаются отбывшие срок заключенные. Мало ли на Руси таких каторжан, чей срок подошел к концу, и Родина мать широко отворяет перед ними двери колоний. А все для того, чтобы бывший ЗК влился в новую жизнь и уже через пару недель вновь возвратился туда, где план по вырубке леса был превыше всего.
Дверь местного райповского магазина широко распахнулась, и Лютый, гордо подняв голову, вошел внутрь, теребя в руках новые бумажные купюры. Изобилие и ассортимент товара в магазине в десятки раз превосходил те времена, когда однажды он попал в места столь отдаленные. Жажда общения с нормальными людьми, вот что теперь было для него поистине подарком самой судьбы. Все эти годы мечта выпить бутылку хорошего пива была настоящей доминантой, которая сидела в его сознании и не давала спокойно жить. Теперь, когда перед глазами стояли полки с пивными бутылками, он даже не мог сориентироваться. Это был настоящий шок.
— Мамаша!!! — с одесским еврейским акцентом аля-Жванецкий обратился он к пышной крашеной блондинке с искусственной родинкой на её богатом, выпирающем из декольте бюсте.
— Мне тут отовариться нужно. Не будет ли у вас, любезнейшая, каких-нибудь тряпок от Кельвина Кляйна или от господина Кардена? Я сегодня необычайно богат, словно Аллах Салем! — сказал Лютый с блатным акцентом, который за восемь лет отсидки настолько прописался в его мозгу, что за эти сорок минут свободы избавиться было от него просто невозможно.
Пышногрудая блондинка улыбнулась в тридцать два золотых зуба и, скрестив руки на груди, выкатила свои пышные формы на обозрение народу. Осмотрев покупателя с ног до головы, она глазом профессионала определила его кредитоспособность и ответила с присущим плоским бабским сарказмом:
— От Кардена, милейший, нет! А вот от самого Секана-Хенда, сколько вашей каторжанской душе будет угодно!
— Мамаша!!! Как вы раскусили, что я бывший каторжанин. Разве на моем челе прописана сия установка?
— Ты рожу-то свою в зеркало видел? — ответила продавщица и, вытащив из-за прилавка зеркальце, подала его Лютому.
Тот, взглянув в кусок стекла, поправил на своей голове шапку и сказал:
— Пардон, мадам. Еще час назад я отбывал срок за забором вашей местной достопримечательности. Еще не успел пообвыкнуться.
— Не ты первый, не ты последний. Наш поселок наполовину состоит из бывших урок и из бывших сторожей, которые сторожили этих урок, пока те отбывали там срок, — сказала продавщица, заглянув в зеркало, которое она держала в руках.
— Прошу, мадам, пардона за мою необразованность, но хотелось бы знать, что это за кутюрье такой — Секан? Я, так понимаю, япона-мать, что ли? Я за эти годы совсем одичал и не рублю современной фишки.
— Это, милейший, не кутюрье, а секонд-хенд. В переводе с английского обозначает «вторые руки», то бишь б/у — бывшие в употреблении. Вся Европа и Америка поставляет эти вещи в Россию, как гуманитарную помощь. Ну, а мы мало по малу продаем.
— Я так понимаю, это уже когда-то носили? — спросил Сергей, теряя интерес к шопингу.
— Носили. Скажи спасибо, что еще не ели. В этих вещах люди не только жили, в них и умирали, — ответила продавщица и захихикала.
В эту минуту из подсобного помещения вышел мужчина кавказской национальности и, встав в проеме двери, спросил:
— Это, Маша, кто такой?
— Это, Зураб, не кто, а конь в пальто. Освободившийся из мест лишения свободы урка. Он хочет прикупить себе одежку, водку и селедку на закусь.
— А у него дэньги есть? — спросил Зураб, слегка усиливая агрессивное настроение.
— Деньги у него есть. Судя по его физиономии, это не лагерный мужик, не блатарь, а человек благородных кровей. Шпилевой! А у шпилевых, Зураб, деньги всегда есть. Что брать будешь, каторжанин? — спросила продавщица, с лицом быка, готовящегося пронзить рогами бесстрашного тореро.
Сергей сделал задумчивую физиономию и, оценив в уме свои финансовые возможности, сказал:
— Мне, мамочка, блок «ЛМ» и две бутылки «Балтики». Отовариваться буду на материке. Там товара больше, да и ассортимент пошире.
Сейчас Лютый понимал, что эта «златозубая» скандалистка специально провоцирует его на конфликт. Зеки знали, что местный народец грешен подобными подставами. Освободившись из мест лишения свободы, еще не факт, что удержишься на этой свободе первые часы. Пребывание осужденного на рабочей зоне гарантировало ему неплохой заработок на протяжении всего срока. Некоторые бывшие уголовники получали до пятидесяти тысяч рублей расчета и тут же, выйдя за забор, бросались в пучину соблазнов.
— Это все, что ли??? А водочку не будешь пить или тебе слабо после баланды лагерной «огненной водицы» откушать? — с язвой в голосе спросила продавщица.
К любителям выпить у неё был свой интерес. Каждый, кто оказывался в её руках, уже к вечеру оставался без денег, а, прокутив все на месте, тут же возвращался на зону уже с новым сроком, где долгие годы потом вспоминал о проведенных на свободе часах.
Сергей наклонился к ней, и пристально глядя на вышибалу Зураба, бархатным баритональным дискантом ласково произнес:
— Мамаша! У меня от водки диарея, понимаешь, понос шестой категории жидкости. Я, как выпью этой самой водки, так сразу гажу в штаны. Ты на мне, златозубка, не заработаешь, я хочу домой к маме!
— Ты что, браток, не уж-то шестой? — хлопая своими ресницами, ответила продавщица с чувством удивления и без всякого женского смущения.
— Я сейчас как заеду по твоей уголовной харе, так сразу ляжки-то обдрищешь своей диареей. Да ментам тебя сдам, скажу, что хотел завладеть моей невинностью!
— Мамаша, видит бог, я не хочу хамить вашей чудной персоне, но мне кажется, там, где была ваша невинность, уже давно выросли вековые сосны и ели.
Продавщица кинула на блюдце сдачу с тысячерублевой купюры и отвернула лицо в сторону витрины.
Лютый аккуратно сложил деньги в портмоне и, открыв висящей на веревочке открывашкой бутылку пива, сказал:
— Вы мне лучше, мадам, подскажите, летают ли в ваших краях какие аэропланы? Хочется знать, где они базируются? Мне страсть как хочется убыть в свои пенаты, чтобы вас, не домогаться сексуальным образом. Мой организм, прямо бурлит от вашего шикарного бюста, — сказал Лютый, сглаживая назревающий конфликт.
— Ой, ой, ой, тоже мне взволнованный! Я ведь по роже твоей вижу, что тебя волнует!? Ты что, браток, за эти годы ни разу услугами петушка не пользовался? А может, еще скажешь, что «гусю шею» не трепал на портрет Мадонны?
— Как вы, мадам, только вульгарны! Неужели вы думаете, что я великий мастер «гусю шею» трепать? — спросил Сергей, как бы оправдываясь.
— Что ты, милок! Хороший секс он длительных прелюдий требует, а у тебя скоро рейс в свои пенаты. Не судьба, родимый, нам с тобой сблизиться сексуальным способом, да и Зурабчик, вон, словно вертухай блюдет мою верность.
— Тогда, мамаша, приношу вашей персоне массу пардонов. Мне пора, — сказал Сергей и присосался к бутылке с пивом.
— Ты, милейший, шевели своими булками, как раз сегодня самолет летит на большую землю, если пилоту суждено будет найти керосину для полета…Ты, как выйдешь, то иди направо! Там на поле попадешь, а в поле том дом стоит одинокий. Вот это и есть аэровокзал Шумиветрово-2. Да ты, голубчик, пошевеливайся, а то улетит аэроплан! Придется на собаках добираться. Не ровен час, снег сегодня ляжет!
Сергей после такого диалога с представителем торговли, вышел на улицу. Он повернул в указанную продавщицей сторону и пошел туда, где, по словам «златозубки» находился местный аэропорт.
В этот миг его внимание привлекла молоденькая девушка лет семнадцати. Она шла ускоренным шагом с большими яркими сумками. Сзади, словно два бурундука Чип и Дейл, неслись родители. Их шубы в отсутствии снега смотрелись довольно нелепо и смешно. Они махали руками и что-то кричали, стараясь уговорить свое созревшее чадо, остаться дома, но девчонка, не оборачиваясь, шла своим курсом. Лютый смотрел со стороны за этим представлением и прямо давился от приступа смеха.
Поделиться книгой: