Как слеза в океане

Снова вмешался Зима:

— Я предупреждал Бранковича, но он меня не понял. Необходимо, чтобы все товарищи это поняли, поэтому я постараюсь изложить свою точку зрения как можно яснее. Хорошо, пусть Слипич действительно не агент полиции. Но вот он выйдет из тюрьмы — оторванный от всех, ожесточенный человек, который сразу же начнет нападать на партию и при этом постоянно подчеркивать, что пострадал за дело партии: пытки при допросах, пять лет заключения. Именно поэтому нам и придется бороться с ним еще жестче: что ни говори, а авторитет заслуженного борца у него будет. И по логике этой борьбы он станет отходить все дальше от нас, все больше приближаясь к врагам, а врагом он будет очень опасным. Но сейчас мы еще можем предотвратить это, помешать ему стать действительно опасным. Если мы уже сейчас начнем говорить, что он шпик, никто не захочет иметь с ним дела. Он окажется даже в большей изоляции, чем теперь, когда сидит в одиночке. Это печально, согласен, но неизбежно. При выборе оружия думать надо о победе, и только о победе. Это ясно как день, тут не может быть двух мнений!

— Может, — сказал Андрей, — у меня другое мнение. Если ошибка — преступление, значит, мы все здесь — преступники, а самые крупные преступники — это вожди всех наших партий. У меня и в мыслях не было считать тебя, Зима, преступником и шпиком, но скажи: сколько ошибок ты допустил, сколько организовал акций, закончившихся для нас поражением и потерями? Теперь за все это, видимо, будет отвечать Вассо Милич. Так почему же Слипичу нельзя говорить о нашем поражении? Почему ему нельзя говорить о тяжких ошибках нашей китайской политики?

— Это к делу не относится! — нетерпеливо прервал его Карел.

— Правда всегда относится к делу, она и есть самое главное дело любой революционной партии, — возразил Андрей.

— Ты знаешь, как я тебя ценю, Андрей Боцек, — обратился к нему Зима, — и поэтому было принято решение как можно скорее отправить тебя за границу. Ты там кое-чему научишься — и тогда поймешь, что все, что ты нам тут сейчас наговорил, пустая болтовня. Ты не усвоил даже основного принципа большевизации, который для нашей партии гораздо важнее, чем для всех остальных секций Коминтерна. А сейчас нам осталось только проголосовать: я хочу посмотреть, станешь ли ты голосовать против резолюции.

— Я поступлю согласно моим убеждениям.

— А если твои убеждения не согласуются с членством в партии, что тогда?

— Дурацкий вопрос, его нельзя так ставить! — возмущенно воскликнул Андрей.

— Но партия ставит вопрос именно так! Карел, проводи голосование.

Йозмар со все возрастающим вниманием следил за Андреем, который после этих слов вскочил, точно намереваясь уйти, но остался стоять — бледный, недвижимый, опираясь руками на стол.

— Видишь, Боцек, все подняли руки, даже Бранкович. Было бы очень печально, если бы ты этого не сделал. Оппозиции больше нет, не забывай об этом, и новой не должно быть. Или ты хочешь стать врагом?

Зима встал, медленно подошел к Андрею и, тихонько отделив одну его руку от стола, поднял ее. Андрей не опустил руку; только покраснел и отвернулся.

— С тех пор как я стал революционером, я в первый раз поступаю против совести, с тех пор как я ушел из дома, я в первый раз покоряюсь. Этого я, наверное, не прощу себе никогда в жизни.

— Не надо, Андрей, у тебя вся жизнь еще впереди и думать об этом будет некогда, — сказал Зима, положив руки ему на плечи и почти обнимая его.

Андрей медленно повернулся и произнес, обращаясь не к Зиме, а куда-то в сторону:

— Хотел бы я, чтобы она была уже позади.

Собрание продолжалось, оно затянулось далеко за полночь.

Глава четвертая

1

Наконец Андрей увидел мол. Там были три лодки, зачаленные цепью. Если ему не удастся уговорить рыбаков, если придется долго объясняться с ними, он пропал. Он свернул с тропинки и стал торопливо спускаться по извилистой улочке. Бежать нельзя — это может вызвать подозрение, но на счету каждая минута, поэтому надо спешить.

— Свези меня на побережье. Мне срочно нужно на ту сторону.

Человек долго смотрел на него и наконец ответил:

— Через пятнадцать минут подойдет катер, на нем ты доберешься быстрее, чем на лодке.

— Знаю, но мне не нужно в гавань, ты высадишь меня вон там, напротив. — И Андрей показал рукой. Рука дрожала, и он побыстрее опустил ее.

— У меня семья, и семья большая. Если меня заберут жандармы, пострадает много невинных людей.

Значит, он все понял; может быть, он даже узнал Андрея. Возможно также, что рыбаки знали о приезде полиции на остров и о том, что его разыскивают.

— Ты знаешь, кто я? — спросил Андрей.

— Да, знаю. Я никогда не делал тебе зла. А ты пришел и хочешь меня погубить. Меня-то за что? Я — бедный рыбак, оставь меня в покое. Уходи, говорю тебе.

— Если ты не перевезешь меня сейчас же, меня схватят. И убьют. Весь остров, вся страна узнает, что ты мог меня спасти, что ты меня им выдал.

Андрей прыгнул в лодку и начал разматывать цепь; потом вытянулся на дне лодки и накрылся сетями.

— Боже, за что мне такая напасть! Я ни в чем не виноват. Я-то тебя спасу, а вот ты меня погубишь, — говорил рыбак, заводя подвесной мотор. Двигались они быстро; рыбак то и дело оборачивался к острову, но больше не проронил ни слова. Только когда они подошли к берегу, он сказал: — Все это бесполезно: вот ты вовлек меня в беду, но тебе-то это не поможет. От жандармов не уйдешь. Они имеют право причинять зло, когда захотят. Поэтому они так сильны, а мы для них — жалкие черви под ногами. Господи, зачем только ты заговорил со мной? — И так как Андрей ничего не отвечал, рыбак добавил: — Мне всю жизнь не везет. Когда с какой-нибудь крыши падает камень, то он всегда дождется, пока я пройду мимо, потому что ему нужна именно моя голова. Мать всегда мне так говорила.

Почувствовав толчок, Андрей отбросил сети и приподнялся. Поблизости никого не было, он встал и прыгнул на берег.

— Денег у меня немного. Но тем, что у меня есть, я поделюсь с тобой.

Рыбак отказался:

— Я сделал это не ради денег. Я сделал это, потому что я дурак. А дураку плата — тумаки.

— Ладно, кончай ныть. Потерпи немного, вот мы возьмем верх, тогда и ты сможешь гонять жандармов, как зайцев, и убивать их, как крыс.

— Мы, рыбаки, хотим ловить рыбу и жить спокойно, а не гонять и убивать кого-то. Иди уж, заяц, и не возвращайся подольше. Нам и без вас тяжко приходится. Храни тебя Бог!

Андрей пробрался через кустарник и быстро направился к лесу. Завидев дорогу, он пригнулся, чтобы его не заметили. Надо было считаться с тем, что самое позднее через полчаса они нападут на его след. Чтобы пройти через лес, понадобится часа полтора, и тогда он окажется в небольшом портовом городке, где надежные люди сумеют его укрыть. А ночью он доберется до большого порта. Там-то уж он найдет возможность уехать за границу, как решила партия. Он хорошо сознавал опасность, но страха больше не было. От этого он снова ощутил усталость — ночью-то он не спал. Стоило ему прилечь, не закрывая глаз, как он начинал слышать подозрительные шаги, постепенно приближавшиеся к нему полукругом. На этот раз они хотели наверняка быть с добычей, поэтому их собралось так много. Именно поэтому от них можно уйти.

Но он очень устал. Хотя было еще раннее утро, сирокко[2] быстро накалял воздух. Андрей решил не отдыхать, пока не окажется в безопасности, у товарищей. Но, подумал он, минут пять-то можно посидеть. Долго сидеть опасно, кто-нибудь может пройти по лесу и увидеть его. Поэтому он лег на живот, подперев голову локтями. Он прислушался, но все было тихо. Даже птицы не пели.

Когда он проснулся, оказалось, что он проспал все утро; он даже испугался — они легко могли поймать его, потому что для беглеца нет большего предателя, чем сон. Однако теперь он чувствовал себя отдохнувшим, и это было хорошо; но он испытывал также голод и жажду, и это было плохо. Он вскочил на ноги и зашагал прочь.

Из лесу он вышел раньше, чем ожидал. Но городка не увидел — он сбился с пути. Перед ним снова лежало море; чтобы добраться до малого порта, нужно было снова брать лодку или идти по дороге вдоль побережья, которая просматривалась со всех сторон. А людей на дороге всегда много: крестьянки возвращаются с базара, в порт едут телеги, груженные фруктами. Хотя на Андрее были только брюки и рубашка, но выглядел он по-городскому, поэтому не мог смешаться с крестьянами.

Выходить из лесу было опасно. Но и оставаться тоже не стоило, потому что рано или поздно они найдут его и здесь. Они уже, вероятно, вызвали подкрепление, чтобы прочесать лес, да и собаки у них, наверное, будут. Значит, надо немедленно уходить, все равно куда, но лучше — в глубь страны, подальше от этого мыса, в горы, а оттуда снова спуститься к морю, но уже с другой стороны, там, где недалеко находится большой портовый город.

Он шагал широко и сильно, но голод все сильнее давал себя знать, хотя пока и не мучил его. Ягоды, которые он срывал на ходу, утолили только жажду.

Когда он снова вышел из леса, солнце вовсю жгло скалы — наверное, был уже полдень. Он поднимался все выше, теперь его видно отовсюду, даже сверху, оттуда, где стояла часовня. Но ниоткуда не доносилось ни звука, слышны были лишь его собственные шаги. Когда он добрался до часовни, ему наконец стало ясно, где он. Часовня стояла как раз на полпути между двумя деревнями, одна из которых была — Телец. Выходит, подумал он, ноги сами принесли его сюда, к Любе. Ее деревня находится за Телецем, в сторону моря. Карел не велел ему заходить в эти края и предостерегал от прощания с «бабами». Уедешь, говорил он, сможешь вызвать к себе кого захочешь, это несложно.

Часовня отбрасывала густую тень; подъем в гору на самом солнцепеке отнял у него последние силы, и теперь он сидел, прислонившись к прохладной стене, скинув пропотевшие башмаки и рубашку, и глядел вниз, на эту местность — бедную, каменистую. Отсюда казалось, что все кругом покрыто крохотными каменными домиками без крыш: это были сады. Чтобы расчистить участок, приходилось вынимать из земли такое множество камней, что из них можно было сложить стены высотой в человеческий рост, которые потом защищали отвоеванный клочок земли от коз и слишком сильного ветра. В старину здесь росли густые леса. Но пришли венецианцы, вырубили их — и все погибло. Могущество Венеции давно сошло на нет, но люди здесь все еще расплачиваются за ее роскошь тяжким трудом.

Андрей понимал, конечно, что чувство защищенности было совершенно необоснованным, но не гнал его. Рыбака они, конечно, взяли еще несколько часов назад, и тот наверняка рассказал, куда он пошел; во всяком случае, они знают, где он высадился на берег. Наверное, они и в лесу уже искали его; теперь их разведчики объявились в маленьком портовом городке. Они расспросили о нем крестьянок на дорогах, мастеров, строящих лодки на окраине города, рыбаков и портовых рабочих, официантов в обеих кофейнях. Они останавливались поболтать с детьми о всех «подозрительных», коммунистах, расспрашивая, не дарил ли им чего-нибудь незнакомый дядя, не покупал ли им мороженого или большого куска дыни. А сейчас в городке пусто. Все прячутся в тени. Но подпольщики знают, что здесь кого-то разыскивают, может быть, они даже догадываются, что это его ищут. Они пошлют кого-нибудь в город сообщить об этом и узнать, как им следует поступить в данном случае.

Агенты уже, наверное, доложили большому начальству, что он бежал, хотя все было так хорошо подготовлено. У «Славко» — вся страна называла страшного комиссара политической полиции этим уменьшительным именем — уже был по этому поводу приступ ярости. Он уже влепил одному или двум своим подчиненным по затрещине, потом напился до помутнения в глазах, так что не знавшие его люди могли решить, будто он вообще ни на что больше не способен. Но Славко уже обдумывает новый план. Уже двинулись в путь его агенты, переодетые уличными торговцами. Через час-другой они появятся в деревнях, проворные, несмотря на жаркое солнце, придут на рыночную площадь, будут заходить в дома, в хижины и сараи, где держат коз, — вглядываясь, вслушиваясь, внюхиваясь. Потом и Славко явится со своей бандой «навестить» своих дорогих крестьян, будет похлопывать по широким задам деревенских матрон, касаться, точно невзначай, груди молодых баб и изысканно-вежливо приветствовать молоденьких девушек. А затем, когда всем будет хорошо и спокойно, нанесет удар.

Так что для спокойствия у Андрея не было никаких оснований. Но, увидев Телец, он почувствовал, что не зря совершил побег. Он не уедет, не повидав Любы. Можно обождать здесь, у него есть еще несколько часов, а потом пробраться в дом художника-иностранца — дворами, прячась под каменными стенами. Люба увидит свет на чердаке дома, который она убирает, а когда художник в отъезде, еще и стережет. Она придет, принесет ему поесть и останется с ним на часок. Потом он наденет что-нибудь из одежды иностранца и покинет этот край и страну тоже. Славко, конечно, догадается об этом, но с опозданием. Карел тоже будет недоволен, но это уже не имеет значения.

2

Славко появился в своем кабинете только после трех. Он сделал вид, будто еще не знает о побеге Андрея, и потребовал немедленно привести его к себе. На сей раз приступ ярости начинался медленно, он не давал оплеух подчиненным, только ударял кулаком под ребра. Впрочем, своих мелких агентов он действительно выслал на поиски — в качестве бродячих торговцев, безработных сезонников, холодных сапожников. Но все шло тихо, он даже бранился реже обычного. Затем исчез часа на два. Вернувшись, он собрал свой малый штаб, ребят, носивших одинаковые соломенные шляпы с голубой ленточкой, — он звал их своими «верными дерьмовыми паладинами»; пригласил и того молодого господина, которого прислали из столицы — на практику, как ему было официально объявлено.

На самом же деле тот должен был следить за ним и в нужный момент подставить ему ножку, догадывался Славко.

— Что слышно об этом негодяе? — поинтересовался он.

Один из его помощников ответил:

— Пока ничего. Облаву они провели, но попался только вор, которого подозревают в убийстве с целью ограбления.

— Конечно! Воров ловить — это они умеют, потому что сами все воры. Чтобы поймать коммуниста, им, видно, самим нужно стать коммунистами.

Эту остроту Славко повторял часто, и «паладины», как и положено, засмеялись. Не смеялся только «молодой господин».

— Какие будут у вас предложения по его поимке, господин доктор Марич? — обратился к нему Славко, про себя решив нынче же вечером перейти с ним на «ты».

Марич подумал и ответил:

— Господин комиссар, я — новичок и не могу делать вам предложений. Я уверен, что вы и так его поймаете. Правительство не зря вам доверяет.

«Жаль, что я выгляжу недостаточно пьяным, — подумал комиссар, — а то можно было бы сразу перейти на „ты“ и сказать ему, чтобы не выпендривался и отписал в своем следующем доносе: за доверие, мол, комиссар благодарит, но сам этому правительству ни на грош не доверяет. Ну да ладно, с этим можно подождать, уважаемый молодой господин».

— Ну что ж, пошли, негодяи мои дорогие! Вас, уважаемый молодой господин, это тоже касается. Когда я говорю «негодяи», я обычно имею в виду всех присутствующих.

Большая открытая машина медленно ехала через порт. Пусть все видят, что Славко сам вышел на охоту. Он сидел на заднем сиденье, удобно откинувшись, огромный, опухший, шляпа на выступающем брюшке, руки на ляжках. Он специально поехал через порт, чтобы смутить побольше народу. Друзья беглеца непременно захотят сделать что-нибудь, попытаются предостеречь его. И отлично. Их послания меньше помогут жертве, чем посланцы — охотнику. Хотя на этот раз Славко не нужны были и посланцы — куда идти, он знал лучше их. Птичка улетела и теперь где-то хлопает крылышками. Но у нее есть гнездо, значит, рано или поздно она полетит туда. Всегда надо искать гнездо, а не птицу. Тогда птица сама слетит тебе в руки.

В деревне все было спокойно; когда они приехали, народ сидел по домам и ужинал. В кабачке торчал только один из бродячих торговцев. Они заказали обильную трапезу. Славко веселился, пил вино из зеленой глиняной кружки и болтал с хозяином и его невесткой. Хорошо все-таки иной раз уехать из города, из конторы со всеми ее неприятностями, и забыть обо всем на целый вечер, побаловаться славной деревенской едой, попить вина, попеть песни, а может, и сплясать коло[3]. Конечно, сидячая чиновничья жизнь наградила его брюшком, и редко кому придет в голову, что ему еще нет сорока, но когда дело доходит до пляски, он еще может потягаться с молодыми. И он поднял кружку и выпил за здоровье молодой женщины.

— Деревня у нас бедная, простая, — помедлив, сказал хозяин.

— Сами виноваты, — заявил комиссар, — могли бы потрудиться, завлечь иностранцев. Они приезжали бы, снимали тут комнаты, покупали бы вино, разные овощи-фрукты и платили бы хорошо, всем была бы польза. А так вашей деревни никто не знает и красоты ее не видит, будто ее и на свете нет.

— Ну, — сказала невестка, — есть тут у нас один иностранец, он даже домик купил, не в самой деревне, а поблизости. Живет тут два-три месяца в году, сам художник, даже нарисовал нашу старшенькую и платы не взял, просто она ему понравилась. А так почти и не показывается.

Славко порасспрашивал о детях — разговор был задушевный. Портрет он тоже хотел посмотреть, но художник, к сожалению, оставил его у себя. А сейчас он в отъезде. Да, жалко. Да, наверное, портрет там, у него в доме, но войти туда нельзя — он запирает его, когда уезжает. Тут женщине понадобилось уйти, помочь свекрови на кухне. Зашел молодой парень — купить папиросной бумаги и спичек. Славко угостил его ракией, позубоскалил насчет девок в деревне, насчет его зазнобы. Стали подходить и другие — видимо, сначала постояв и послушав у открытой двери. Он со всеми был весел, хлопал их по спине и по брюху, спрашивал, кто умеет играть на гармони, петь и плясать, и правда ли, что у них тут девки такие красивые, что даже художник любит их рисовать. Деревенские поначалу робели, глядели недоверчиво, но потом вдруг заговорили все разом. Комиссар повторял все громче:

— Хозяин, наливай всем, я плачу — сегодня я угощаю! Пейте, Господь не допустит, братья мои, чтобы вы умерли от жажды.

Крестьяне делались все шумнее и словоохотливее, «паладины» подсаживались к ним, выходили и снова входили. Кабачок опустел лишь к полуночи.

Но вот «паладины» пропали куда-то; хозяина и его домочадцев Славко отправил спать. Марич спросил:

— Ну, что же дальше? Когда мы будем продолжать операцию? Вам хотя бы известно, где скрывается Андрей Боцек?

— Слишком много вопросов сразу. Напиши в своем отчете, что комиссар Мирослав Хрватич надрался до чертиков, чем произвел на всю округу самое неблагоприятное впечатление, что он говорит «ты» сыну будущего министра Марича и что на правительство ему насрать. Вот, теперь я ответил на все твои вопросы, и давай вставай, засранец, я хочу лечь на эту лавку и поспать хорошенько. Смотри, чтоб меня не будили, и не давай мухам садиться на мою физиономию.

Марич медленно поднялся — высокий, худой, широкоплечий, изящно посаженная голова на чуть-чуть длинноватой шее; он был красивый мужчина и знал это. Пока он обходил стол, приближаясь к комиссару, руки его были в карманах пиджака. Подойдя, он медленно вынул из кармана левую руку и приложил ее согнутой ладонью к правой щеке комиссара, точно хотел погладить. Придержав таким образом его голову, он молниеносно вытащил из кармана правую руку и влепил комиссару три пощечины, делая между ними краткие паузы, чтобы также нежно придержать лицо комиссара с другой стороны.

— За засранца и тыканье была только эта, третья пощечина. Две первых — это старый должок. А теперь ложитесь на лавку и спите. Пойду вымою руки.

Славко сперва так и стоял неподвижно, даже не поднял руки к опухающей щеке, потом молча улегся на лавку. Марич пошел искать колодец. Он понимал, что жизнь его в опасности, что он может и не дожить до утра. Ему, как и многим в стране, жизненный путь Мирослава Хрватича, знаменитого Славко, был известен — одна жирная, временами извилистая, но нигде не прерывающаяся линия.

Единственный сын деревенского учителя, он едет учиться в город, в гимназию, становится членом тайного гимназического союза и участвует в подготовке покушения на венгра-губернатора. Затевали скорее в шутку, но кончиться могло вполне серьезно. Покушение раскрыто, Славко бежит в Сербию, потом возвращается; его не преследуют. Он поступает на юридический факультет, чтобы стать адвокатом — или, как хотелось его честолюбивому отцу-учителю, судьей. После выстрела в Сараево его арестовывают, в числе многих, и даже пытают, как утверждают некоторые. Спустя несколько дней после ареста почти все его друзья оказываются за решеткой. Его самого быстро выпускают, потом забирают в армию и направляют в «отряд по восстановлению спокойствия и порядка на оккупированных вражеских территориях», который всюду быстро прозвали «карательным». Но у них все законно, все по уставу Императорско-королевской армии. Без суда они не казнят. Славко — юрист, правда, недоучившийся, но идет война, и его назначают помощником аудитора[4]. Вешают четырнадцати-пятнадцатилетних мальчишек — Славко постановил считать их совершеннолетними, и все в порядке. Путь отряда можно проследить по деревьям: он оставляет за собой целые аллеи повешенных. Сербский народ, у которого австро-хорватский каратель Мирослав Хрватич когда-то нашел убежище и братскую помощь, называет эти аллеи «аллеями Славко».

В 1916 году Славко переводят в полицейское управление столицы его родного края[5]. Когда империя рушится, он успевает скрыться. Он чувствует, что за его убежищем следят. Они разорвут его на куски, он заслужил это, сербская армия уже вошла в город, для Славко пришла пора расстаться с жизнью. Но ему не хватает мужества спустить курок револьвера, ствол которого уже у него во рту. Он напивается до бесчувствия — пусть найдут и убьют его спящим. Конец так конец. Просыпается в недоумении: он еще жив, они не приходили. Они все еще празднуют освобождение, на улицах еще стреляют. Неразбериха. Его трясет от мысли, что они могут прийти в любой момент. Он боится, что они еще долго заставят его мучиться и ждать. И все-таки ему еще не хватает мужества покончить с собой. Бежать? Раньше он не думал об этом, а теперь уже поздно, его слишком хорошо знают, он боится даже выйти на улицу. Если так пойдет и дальше, то он погибнет не от руки сербов, а от голода.

Наконец они приходят, двое в штатском, представляются — коллеги из белградской полиции. Конечно, они все о нем знают, портфели у них полны его фотографий в разных видах. «Коллега Хрватич, не так ли? Или просто Славко, наш дорогой, милый, маленький Славко, ха-ха-ха! Аллея Славко, ветки гнутся — Славко развесил на них мужчин-сербов, мальчиков-сербов и женщин-черногорок. Славко, садовник-декоратор, растак твою мать, Славко, растак твою душу и разэдак твоего бога, твоего австрийского императора и твоего венгерского короля». Так, с шутками и крепкими, но не злыми тычками под ребра, проходит какое-то время. Наконец они выводят его дворами, сажают в закрытую машину, доставляют в безопасное место. Полиция нужна всякому порядочному государству. Пусть люди забудут о самом гнусном — он поработает пока в министерстве внутренних дел, под другой фамилией, тихо и незаметно, в архиве, который все равно нужно учреждать заново, а потом…

Потом, поскольку работы по восстановлению спокойствия и порядка становилось все больше, Славко снова вышел на поверхность, опора правящего дома Карагеоргиевичей[6], добрый югослав, усмиряющий вечно недовольных хорватов. И наконец — крупнейший специалист по борьбе с коммунистами.

«Неужели он в самом деле спит?» — поразился Марич, склонившись над Славко. Он осторожно ощупал его карманы, но револьвера нигде не нашел. Это его несколько успокоило, хотя он знал, что Славко никогда никого не убивал своими руками; неудобного человека обычно устраняли «паладины».

Марич снова вышел во двор; ночь была светлая, серебро мешалось с синевой. От того, что эта ночь могла стать для него последней, ему было грустно и странно. Но он думал только о себе — он забыл, что идет охота, и совсем не думал об Андрее Боцеке.

3

Андрей проснулся словно от толчка. Кажется, был какой-то шум? Он прислушался. Нет, ничего. Здесь безопасно, дом одиноко стоит на холме, деревня далеко, даже дорог нет поблизости. Видимо, его разбудил лунный свет, пробивавшийся сквозь натянутую на окне сетку от москитов. Нет, шума не было. Люба спокойно спала; чтобы услышать ее дыхание, ему пришлось наклонить голову совсем близко к ее губам. Его движение разбудило ее. Она открыла глаза:

— Это ты, Андрей?

Он поцеловал ее.

— Андрей, ты ведь не уйдешь без меня, не оставишь меня здесь одну? Ты же обещал, потому я и не пошла домой. Андрей, ты ведь не можешь без меня, и я не могу без тебя, я не хочу быть без тебя, понимаешь? Ты же обещал!

— Обещал, да, но сейчас они гонятся за мной…

Она протянула к нему руки и привлекла к себе.

«Мне надо уходить немедленно, иначе будет поздно», — хотел он сказать, но тут же забылся в ее объятиях.

Когда она уснет поглубже, я уйду, подумал он. Еще две, три минуты. Тихонько выберусь из комнаты и оденусь. Он прислушался к ее дыханию. Она еще двигалась, как будто желая лечь так, чтобы все ее тело было залито лунным серебром, красавица Люба. Еще одна, самое большее две минуты, и я уйду.

Он ждал, пока она заснет поглубже. И заснул сам.

Проснулся он от холода, пронизавшего грудь, и от недостатка воздуха. И сразу увидел человека, приставившего пистолет к его обнаженной груди; второго, зажимавшего ему рот, он увидел лишь потом, когда хотел обернуться и посмотреть на Любу. Они подняли его с постели, он не сопротивлялся. Поняв вопросительный взгляд одного из них, он указал на стул в углу. Они подобрали его рубашку, брюки и башмаки. Старший из них бросил нахальный взгляд в сторону Любы. Андрей сделал движение, чтобы прикрыть обнаженную девушку. Но они уже двинулись к выходу, и старший шел за Андреем, обхватив его за шею тяжелой, влажной рукой.

Выйдя в сад, они отдали ему одежду. Вдруг раздалось:

— Андрей! — И снова, пронзительно-громко: — Андрей! — Люба, нагая, появилась в дверях.

— Иди в дом, Люба, не волнуйся, — сказал он.

Она сделала еще один шаг, один-единственный шаг вперед и отчаянно вскрикнула:

— Андрей!

Тот, что помоложе, надел на него наручники и рывком потащил за собой. Старший постоял немного, глядя на нагую женщину, которая вдруг сделала странное движение, точно собираясь повернуться вокруг своей оси, а затем упала. Он услышал, как ее тело ударилось о гравий и как посыпались мелкие камешки. Потом и он заторопился вон из сада.