Помоги проекту - поделись книгой:
ИВАН КОЖЕДУБ
СЛУЖУ РОДИНЕ. РАССКАЗЫ ЛЕТЧИКА
Ленинско-Сталинскому комсомолу, воспитавшему меня, посвящаю эту книгу.
Государственное Издательство Детской Литературы
Министерства Просвещения РСФСР
Москва
1950
Ленинград
В РОДНОЙ ОБРАЖЕЕВКЕ
1. ДОМА
В нашем дворе растут два молодых тополька-однолетки. Их посадил отец. Лет пяти, помню, я уже карабкался по ним. Взберусь на самую верхушку и смотрю по сторонам: вижу крышу нашей хаты и широкую кривую улицу, вдоль улицы — канавы, которые весной заливает вода. Через них перекинуты мостки. У околицы — два небольших озера, заросших осокой. Мимо берёзовой рощи — дорога, обсаженная вербами. Вдаль, к опушке сосновых лесов, уходят поля, а с севера, к Десне, — заливные луга.
Ширь и приволье!
Вдруг слышу испуганный голос матери:
— Сынок, держись, не упади! Слезай осторожнее!
Она подбегает к дереву, и я нехотя спускаюсь.
— Ах ты непоседа! На тебя не успеваешь шить рубашки и штаны. Будешь ещё лазить — я отцу расскажу.
Живо слезаю с дерева: отца побаиваюсь.
Смеркается. Вся наша семья за столом. Ужинаем. Я загляделся на брата Гришу: он исподтишка строит мне рожи; несу ложку мимо рта — на столе мокрая дорожка. Вдруг отец меня своей ложкой по лбу:
— Не шали!
Глотаю борщ со слезами.
— Да он ещё маленький, больше не будет, — говорит мать, незаметно подкладывая мне кусочек повкуснее.
Наказание быстро забыто. Ноги у меня до полу не достают. Болтаю ими и нечаянно задеваю отца. Отец в таких случаях строг:
— Вон из-за стола! Сидеть не умеешь!
Обычно его светлосерые глаза добродушны, но когда он рассержен, их взгляд пронизывает и пугает.
— Я что тебе сказал?
Приходится лезть на печку. Обидно… Издали поглядываю на дымящийся борщ. Хочется есть…
Ужинать кончили. В хате одна мама. Она убирает со стола. Я прыгаю с печи:
— Мама, мама, есть хочу!
Она не может сдержать улыбку:
— А что отец сказал? Будешь шалить — ничего не получишь. Ну, садись, я тебе ужин оставила. Ешь, да быстрее, пока отца нет.
Отец коренаст, широк в плечах, его мозолистые кулаки кажутся мне огромными, и я уверен, что он сильнее всех.
Говорит он мало, но в душе мягок, отзывчив, старается помочь людям, чем может; это я понял, когда вырос. В детстве хотелось ему учиться, но не пришлось — школы не было. Грамоте выучился самоучкой.
Читать отец любил. Поэтому, вероятно, я и научился рано грамоте.
Наше село Ображеевка стоит на самом севере Украины, на Сумщине, между русскими деревнями, и говор у нас смешанный. Отец чаще говорил по-русски.
Мать и сестра — мастерицы вышивать, и вечера они проводят за этим занятием. Я сажусь рядом и рисую в самодельной тетради зверей и птиц. Отец читает, иногда одобрительно поглядывает на меня и в мою тетрадь. Ему хочется, чтобы я стал художником, как наш односельчанин — старик Малышок: ведь на росписи можно и подработать между делом.
Тихо. Вдруг раздаётся раздражённый голос матери:
— Никита, опять зачитался? Книжка тебе хлеба не даст!
Отец молча закладывает страницу и с виноватым видом принимается за починку домашней утвари.
У матери добрая улыбка и худое, болезненное лицо. Она плохо слышит, и когда со слезами жалуется на глухоту, мне её так жаль, что я сам начинаю плакать и хожу за ней следом. Она ловкая, проворная, всё время в движении — моет, убирает, стряпает. Но иногда бросит всё, упадёт на лежанку и застонет:
— Ой, Ивась, больно!..
И мне от её стонов самому словно больно. Хочется бежать из хаты, но удерживает тревога за мать: я её очень люблю. Не отхожу от неё, подаю пить, поправляю подушку.
Отец стоит рядом и тяжело вздыхает.
Мать надорвалась ещё до замужества: с детства на ней лежала непосильная работа. Родом она была из соседнего села Крупец. Встретились они с моим отцом случайно и полюбили друг друга. Дед хотел отдать дочь по своему выбору и прогнал моего отца, когда тот пришёл свататься.
Родители мои поженились тайком. Жили бедно. Отец стал работать на заводе. Семья росла, а вместе с ней и нужда.
Началась первая мировая война. Отец заболел тифом и долго хворал. Хозяйство развалилось.
После Великого Октября отец получил надел земли и лошадь, но поправить хозяйство уже не мог: здоровье его было сильно надорвано. Как-то, скирдуя сено, он упал с высокого стога; с тех пор прихрамывал, ходить ему было трудно, хворал ещё чаще.
Мать видела, что работать ему не под силу, но, случалось, попрекала:
— Из-за тебя сыны на кулака батрачат!
Я родился в 1920 году и был младшим в семье.
Моей сестре; Моте было уже десять лет, и у неё появилась новая забота — нянчить меня. Характер у Моти ровный, спокойный, взросла она была не по летам, и всё же ей хотелось иной раз пошалить и порезвиться.
Мать бывало рассердится за что-нибудь на неё и непременно припомнит, как Мотя оставила меня раз у погреба во дворе, а сама убежала к подруге. Я заполз на погреб и скатился по лестнице. Погреб был глубокий. Мать услышала мой крик, решила, что я расшибся насмерть, и упала без сознания. Соседка вытащила меня: я был цел и невредим. Мать долго не могла оправиться от испуга, и моя сестрёнка пролила тогда немало слёз.
Был я невелик ростом, но очень крепок; не помню, чтобы хворал. А матери всё казалось, что я могу заболеть. Со мной она была особенно ласкова, и отец сердился, что она меня балует.
— Да ведь он у меня самый маленький! — оправдывалась мать'.
С ней у меня связаны самые лучшие воспоминания детства и такое «событие», как первый выезд в город.
Отец и мать собирались в Шостку на ярмарку. Попросился и я, но отец ни за что не хотел брать. Я — в слёзы. Мать, конечно, заступилась, уговорила отца, и он нехотя посадил меня на воз, запряжённый кобылой Машкой.
Вот и город. Дома в два-три этажа, яркие вывески — глаза разбегаются. Пока родители ходят по ярмарке, я сижу на возу — разглядываю самое высокое здание на площади и удивляюсь: какие же большие хаты бывают!..
А иногда мать вечером скажет:
— Ну, Ваня, завтра пойдём в гости в Крупен!
И я всю ночь не могу уснуть. Вскочу чуть свет. Позавтракаем и выходим в поле. Набегаюсь, устану — начинаю хныкать. Сядем под дерево отдыхать. Я дремлю, а мама тихонько напевает песенку.
Подрастая, я стал дичиться матери: боялся, что ребята будут дразнить, назовут «маменькиным сынком». В детстве бывает такой ложный стыд.
Мама всё чаще прихварывала. Однажды, когда я, натаскав воды, хотел было бежать на улицу, она подозвала меня, грустно посмотрела и сказала:
— Что ты, Ваня, не подойдёшь ко мне, слова ласкового не скажешь?
Сердце у меня дрогнуло от чувства, похожего на жалость. До моего сознания вдруг дошло, как мне дорога мать.
Я долго сидел с ней, пока она сама не послала меня поиграть с ребятами.
С тех пор я ещё старательнее выполнял поручения матери. Играя с ребятами, часто забегал домой узнать, не нужно ли ей чего-нибудь. И бывал рад, когда подмечал, что она мною довольна.
2. НЕ ХОЧУ БОЯТЬСЯ
В детстве мне очень хотелось быть смелым, но не всегда удавалось сразу перебороть робость.
Была у нас бодливая, или, как говорили, «колючая», корова. Особенно она не любила маленьких. Как увидит меня — голову наклонит, наставит рога и прямо в живот целится. Я от неё удирать в надёжное место — на забор. Она постоит около, головой помотает и уходит не спеша.
Раз я не заметил, как она ко мне подошла. Оглянулся — стоит рядом, глаза вытаращила и рога наставила. Я закричал. Хотел на перекладину ворот вскочить, но не успел. Корова вот-вот прижмёт меня к забору! Осмотрелся — у забора стоят жерди. Схватил жердь, изо всех сил ударил корову по боку — куда слёзы и страх делись! — и как крикну:
— Ух, я тебе дам сейчас!
Корова шарахнулась и ушла.
С той поры я перестал бояться коровы. И всегда «нападал» первый.
Однажды в страду возле нас вспыхнул пожар. Пока сбегались сельчане, пламя охватило два дома. Его скоро затушили. Но я был так напуган криком, суетой и огнём, что само слово «пожар» долго наводило на меня безотчётный ужас. Через несколько лет начался пожар на соседней улице. Забили в набат. Я испугался, задрожал, но в это время отец крикнул:
— Ивась! Бери маленькое ведро, будешь воду таскать!
Я схватил ведёрце и побежал за отцом, забыв о своём ребячьем страхе.
Когда мне было лет шесть, я решил научиться плавать. Другие ребята, постарше, плавают — дай, думаю, и я попробую. Вошёл в деревенское Головачёво озеро и не успел шагу ступить, как с головой ухнул в ямину. Очнулся уже на берегу — сосед спас. За эту удаль меня дома наказали как следует.
Обидно было слушать, как приятели трунили:
— Что, Лобан, поплавал?
Как водится у ребят, было у меня прозвище — Лобан.
В то же лето я всё-таки научился плавать.
Поделиться книгой: