Путь длиной в сто шагов

– Она все время что-то бормотала как безумная, – рассказывала тетя, когда мы пришли домой. – Садилась в машину и ка-ак хлопнет дверью. Бац!

И следующие несколько дней, поглядывая на дом напротив, я время от времени замечал острый нос, прижатый к запотевшему стеклу.

Приближался день открытия «Мумбайского дома». Во двор особняка Дюфура въезжали фургоны, привозившие столики из Лиона, посуду из Шамони, пластиковые папки для меню из Парижа. Однажды при входе в ресторан меня встретил трубящий деревянный слон в половину человеческого роста. В углу вестибюля поставили кальян; в латунных вазочках на столах стояли пластмассовые розочки, купленные в местном оптовом магазине.

Плотники уже успели превратить три гостиные особняка в один общий обеденный зал. На стенах, отделанных тиковыми панелями, отец повесил плакаты с изображениями Ганга, Тадж-Махала, чайных плантаций Кералы. На одной из стен была написана заказанная местному художнику фреска, изображавшая сцену из индийской жизни: почему-то деревенская женщина, набиравшая воду из колодца. И весь день, пока мы трудились, из динамиков на стенах неслись гиты и газели, рулады баллад на урду и индийская любовная поэзия.

Папа снова превратился в Большого Аббаса. Они с Умаром дни напролет возились, снова и снова переделывая эскиз объявления для местной газеты. Наконец им удалось сговориться, и они повезли свой перепачканный чернилами блокнот с каракулями в редакцию газеты «Юра» в Клер-во-ле-Лак. Силуэт трубящего слона, вставленный между привычными расписаниями спортивных мероприятий и телевизионной программкой, занимал целый газетный лист. Ко рту слона было приписано приглашение, обещавшее каждому явившемуся на торжественное открытие «Мумбайского дома» кувшин вина за счет заведения. Это объявление публиковалось в «Юра» три выходных подряд. Слоган ресторана был такой: «“Мумбайский дом” – индийская культура в Люмьере».

А я в возрасте восемнадцати лет наконец-то обрел свое призвание. Это была папина идея – поставить меня к плите. Бабушка оказалась просто не в состоянии обслуживать сотню человек одновременно, а тетя была, вероятно, единственной женщиной в Индии, не умевшей готовить – даже луковое бхаджи. У меня дух перехватило – я испугался своей судьбы.

– Я мужчина! – крикнул я. – Пусть Мехтаб готовит.

Папа дал мне подзатыльник.

– Ей и так есть чем заняться, – проревел он. – А ты больше всех сидел на кухне с бабушкой и Баппу. Не волнуйся. Ты просто нервничаешь, и все. Мы тебе поможем.

И вот я погрузился в атмосферу кухонного чада, пара и грохота кастрюль. Вначале неуверенно, постоянно советуясь с отцом и сестрой, я составил примерный план своего меню. Я пробовал и пробовал, пока наконец не уверился, что меню удалось. В нем были мозги барашка, фаршированные чатни из зелени, покрытые яйцом и зажаренные на решетке; масала из цыпленка с корицей и говядина с уксусом и специями. В качестве гарнира я выбрал паровые рисовые лепешки и творог с пажитником. На первое – мое любимое: прозрачный бульон из ножек.

Колесо жизни не стояло на месте. Бабушка постепенно теряла власть над собой, а я все увереннее стоял на ногах. Слабоумие уже крепко держало ее за горло. Те сцены, которым мы были свидетелями в Лондоне, стали привычными, и она то выходила из этого сумеречного состояния, то снова погружалась в него, лишь изредка возвращаясь к нам в моменты просветлений. Помню, как она заглядывала мне через плечо, давая полезные советы, как добиться того, чтобы вкус кардамона проявился в блюде по-настоящему, как бывало когда-то на Нипиан-Си-роуд. А через несколько секунд она уже могла с пеной у рта клясть меня на чем свет стоит, как своего худшего врага. Это разрывало мне сердце. Но скоро должно было состояться открытие ресторана: мне некогда было спорить и что-то доказывать, и я вместо этого старался полностью сосредоточиться на своих чанах и кастрюлях.

Однако бабушка то и дело устраивала сцены. Особенно часто ей не давал покоя дааль – традиционное индийское блюдо из турецкого гороха, которое готовил я. Мы часто спорили с ней о нем. Как-то раз, готовясь к открытию ресторана, я кипятил на маленьком огне ароматную смесь лука, чеснока и дааля. Бабушка подошла ко мне и больно дала по руке ложкой.

– В нашей семье это готовят по-другому! – сказала она, гримасничая по-индийски. – Делай, как я сказала.

– Нет! – твердо сказал я. – Я в конце добавлю помидор. Когда он лопнет, то придаст даалю остроту и приятный цвет.

Бабушка вся скорчилась от отвращения и снова наподдала мне ложкой, уже по голове. Однако папа, стоявший у нее за спиной, кивнул мне, и я приободрился. Я потер все еще болевший затылок и нежно вывел бабушку из кухни.

– Бабушка, пожалуйста, уйди! Успокойся и приходи. Я должен приготовиться к открытию. Понимаешь?

Кажется, именно в тот день я в итоге снял с себя фартук и пошел в город вместе с дядей Майюром – просто юноша, мечтавший хоть чуточку отдохнуть от предшествовавшей открытию ресторана нервотрепки. Было позднее утро. Мехтаб послала нас купить кое-что для дома, стиральный порошок и проволочные губки для мытья посуды.

Мы уже возвращались, нагруженные пакетами из местного «Перекрестка», когда дядя Майюр скорчил рожу и прищелкнул языком, кивнув в сторону «Плакучей ивы».

Молодой фермер вел к задней двери ресторана чудовищных размеров свинью за веревку, пропущенную сквозь кольцо в ее пятачке. В ней, должно быть, было фунтов пятьсот весу. Маллори, Леблан и прочие работники ресторана суетились, готовя ведра с водой и ножи, выкладывая траву широкими гладкими досками, отчищая деревянный садовый стол. Свинья, фыркая, застучала копытцами по доскам при виде миски с крапивой и картошкой, выставленной в стратегическом месте под кряжистым каштаном. Присмотревшись, я заметил сложную систему блоков и веревок, свисавшую с его веток.

Приходской священник церкви Святого Августина почитал что-то из Библии, побрызгал святой водой на свинью, на землю, на деревянный настил. Его губы беззвучно шевелились, творя молитву. Там был и мэр, он стоял рядом с местным мясником, который точил ножи.

Мэр почтительно снял шляпу, резкий порыв ветра сдул замысловатую укладку, и волосы мэра принялись танцевать на ветру. Мясник достал из кармана фартука револьвер, подошел к свинье и прикончил ее выстрелом в голову.

Рык, дефекация, звук падающей туши – ноги свиньи подогнулись, и она тяжело рухнула на доски. Леблан и трое других тут же потянули за веревки, поднимая эти доски на отчищенный стол, а свинья все еще билась в бешеных судорогах, скребла и дрыгала копытцами.

– Христиане, – презрительно фыркнул дядя Майюр. – Идем.

Но мы не могли двинуться с места. Свинье перерезали горло, и кровь стала бить из разреза пульсирующей струей в подставленное пластиковое ведро, целыми литрами. И я навсегда запомнил, как мадам Маллори мыла руки под колонкой, а потом взбивала еще горячую кровь, засунув руки по локоть в ведро, пока ее помощники доливали туда уксус, чтобы кровь не свернулась. Потом они положили туда же отваренный лук-порей, яблоки, петрушку и свежие сливки, а потом набивали кишки загустевшей массой. И я помню запахи, которые приносил нам ветер, мощные запахи крови, испражнений и смерти, и то, как подручные Маллори выскребали начисто свиные копытца, разбрасывали солому вокруг туши и поджигали ее, чтобы удалить щетину. Они разделывали тушу весь день; мясник, Маллори и ее помощники попивали из стаканчиков белое вино, отрубая от туши теплые пласты кровавого мяса, все еще курившегося паром на свежем воздухе.

Это публичное разделывание туши продолжалось и на следующий день, почти все выходные. Мякоть свиной лопатки щедро посыпали солью и перцем, а затем уже молотым фаршем набивали кишки и вешали получившиеся колбасы на просушку в сарае Маллори, где на деревянных полках по размерам были разложены груши, яблоки и сливы.

– Отвратительно, – шипел дядя Майюр. – Свиноеды.

Я не мог сознаться ему в том, что я думал на самом деле: я мало видел вещей столь прекрасных и мало что столь красноречиво говорило мне о нашей земной жизни, о том, откуда мы пришли и куда направляемся. И как я мог сказать ему, что я тайно и страстно желал быть частью этого мира?

Глава седьмая

– Угадай, Аббас, кто заказал у нас столик? Та женщина из дома напротив. Столик на двоих.

Тетя сидела за старинной конторкой при входе, принимая заказы и аккуратно занося их в черный гроссбух. Папа крикнул:

– Да? Слыхал, Гассан? Старушка из дома напротив придет попробовать твою стряпню!

По лестнице, судорожно сжимая перила, спускалась бабушка. Тетя закрыла гроссбух и теперь смотрелась в карманное зеркальце.

– Хватит любоваться на себя, кокетка, – заверещала бабушка. – Когда Гассан женится? Что я надену? У кого мои вещи?

Ее отвели на кухню и выдали какое-то нехитрое задание – иногда это помогало. Разумеется, бабушка на кухне была как раз тем, что мне было нужно. Там и так в день открытия царил хаос. Я ужасно нервничал и только что бросил в кастрюлю несколько горстей нарезанной баранины, окры, выжал туда лимонного сока, добавил немного аниса, кардамона, корицы и измельченного грейпфрута. И еще зеленого горошка. Все было словно в тумане: бурлили котлы, воздух был полон пряных ароматов и нервных криков.

Мехтаб, конечно, помогала, но она всегда готова была то броситься в слезы, то непроизвольно захихикать. Папа сводил меня с ума, нервно вышагивая туда-сюда около плиты, где соусы булькали так яростно, что забрызгали весь пол.

– А? – спросила бабушка. – Почему я здесь? Что я делаю?

– Все в порядке, бабушка. Ты моешь…

– Посуду?

– Нет-нет. Груши. Помой, пожалуйста, груши.

Между открывавшимися в обе стороны кухонными дверьми показались лохматые головы Араша и Мухтара. Бандиты. Они завопили:

– Гассан – девчонка, Гассан – девчонка!

– Если вы, негодники, не прекратите дразнить вашего брата, – крикнул папа, – будете спать сегодня в гараже!

Вбежала тетя.

– Всё! Всё! Все столики заказаны.

Папа обнял меня за плечи своими огромными лапами и повернул лицом к себе. Глаза его горели.

– Не посрами нас, Гассан, – сказал он дрожащим голосом. – Помни, ты Хаджи!

– Да, папа.

Все мы, конечно, думали о маме. Но переживать было некогда, и я тут же повернулся обратно к сковороде, чтобы обжарить лисички с ванильными стручками.

Тем временем в «Плакучей иве» мадам Маллори стояла у своего безупречного стального кухонного стола и осматривала закуски: карпаччо из щуки и фрикасе из пресноводных устриц. У нее за спиной работники молча, умело готовили еду на вечер. Стучали ножи, шипело мясо под грилем, было слышно, как повара брякают металлом и постоянно кружат по кухне, постукивая сабо по плиточному полу.

Маллори допускала в обеденный зал только блюда, непосредственно одобренные ею. И вот она проверяла, действительно ли горячи стоявшие перед ней устрицы, касаясь их костяшкой пальца. Она обмакнула ложечку в соус-винегрет для карпаччо с трюфелем и спаржей. Не слишком соленый, не слишком острый. Она кивнула в знак одобрения, смочила кухонное полотенце в стоявшей рядом миске с водой и вытерла кончики пальцев, а затем стерла брызги соуса с краев тарелки.

– Забирайте! Шестой столик.

Маллори любила, чтоб все было ясно, понятно и под контролем. Официант стоял перед доской, на которой был нарисован план обеденного зала, и помечал птичкой квадратик, обозначавший первое блюдо, у шестого столика. Эта доска позволяла Маллори в любой момент, бросив один лишь взгляд, точно знать, до какого блюда дошел посетитель, сидевший за конкретным столиком.

– Скорее, устрицы стынут.

– Да, мадам.

Официант обошел стол с другой стороны, переставил тарелки на застеленный льняной салфеткой поднос, прикрыл исходившие паром устрицы серебряным куполом, присел, поднял поднос и одним грациозным движением скользнул в обеденный зал.

Мадам Маллори насадила на шпильку заказ для шестого столика и взглянула на свои золотые часы.

– Жан Пьер, – возвысила она голос, перекрывая шум на кухне. – Принимай: два заказа на утку. Одиннадцатый столик.

Маллори распустила завязки своего фартука, осмотрела в зеркале прическу и вышла в зал. Граф де Нанси Сельер, как обычно, сидел за столиком в эркере. Этот гурман-банкир ежегодно на две недели приезжал в Люмьер из Парижа. Хороший клиент. Всегда останавливался в девятом номере и столовался только в «Плакучей иве». Мадам Маллори преодолела свою нелюдимость и, когда он оторвался от меню, приветствовала его тепло и искренне.

У Маллори тут же возникло ощущение, что аристократ был задумчивее обычного, наверное, озабочен кризисом среднего возраста – как правило, он приезжал в «Плакучую иву» с женщиной гораздо моложе его, а в этом году гурман прибыл один.

Рядом со столиком графа висела любимая картина мадам Маллори, пейзаж XIX века, написанный маслом и изображавший марсельский рыбный рынок, и она незаметно поправила ее, так как предыдущий посетитель, садясь, слегка задел раму. Как из-под земли рядом с мадам появился мальчик в форме с золотыми пуговицами, в хлопковых перчатках, держа корзину домашнего хлеба на плече.

– Новинка: со шпинатом и морковью, из твердых сортов пшеницы, – пояснила Маллори, указывая серебряными щипцами на двуцветную булочку из двух сортов теста. – Сладковатые, особенно хороши будут с сегодняшним террином из фуа-гра с белым трюфелем и желе из портвейна.

– Ах, мадам, – отозвался шутливо граф де Нанси. – Перед каким жестоким выбором вы меня ставите.

Маллори пожелала ему приятного аппетита и пошла дальше, кивая знакомым посетителям, поправляя стоявшие на столиках орхидеи. На несколько секунд она остановилась, чтобы яростным шепотом отчитать сомелье. Его рукав был забрызган вином, и мадам приказала сменить униформу.

– Немедленно! – прошипела она. – Вы должны были сделать это без напоминания.

У стойки при входе мсье Леблан и его помощница Софи принимали пальто у посетителей, прибывших отдохнуть из Парижа. Маллори подождала в стороне, пока Леблан освободится.

– Ну, пойдем покончим с этим, – сказала она. – А вы, Софи, убавьте немного Сати. Громковато. Музыка должна быть едва слышна, она должна только создавать атмосферу.

Ночь была темна, как boudin noir – кровяная колбаса, – а звезды казались мне комочками жира в ней. Совы ухали в ветвях лип и каштанов; стволы берез сияли в лунном свете, как серебряные колонны.

Но на нашей улице было шумно. Из окон особняка Дюфура лился яркий свет, прибывавшие посетители оживленно болтали друг с другом, а ночной воздух был напоен уютно пахнувшим дымом березовых дров.

Ресторан был уже наполовину полон. Улицу запрудили машины со всего района. Мадам Маллори и мсье Леблан в чернильной тьме пересекли разделявшую наши рестораны улицу и теперь ожидали своей очереди зайти, сразу за мсье Итеном и его семьей из шести человек.

Из двери также лился яркий свет. Вдруг его заслонил массивный силуэт отца. Его телеса были втиснуты в курту из шелка-сырца, грудь с волосатыми сосками некрасиво прорисовывалась сквозь блестящую золотистую ткань.

– Добрый вечер, – громогласно прогудел он. – Добро пожаловать, мсье Итен. И все семейство с вами! Боже, мадам Итен, какие у вас парни – все красавцы. Давайте, разбойники, заходите. У нас есть для вас прекрасный столик с видом на сад. Моя сестра вас проводит.

Папа пропустил их и снова выступил вперед, всматриваясь в тускло освещенные фигуры на ступенях.

– А-а, – наконец произнес папа, узнав мадам Маллори и мсье Леблана. – Наши соседи. Добрый вечер, добрый вечер. Прошу.

Не говоря больше ни слова, папа развернулся и медленно пошел в своих белых тапочках через обеденный зал.

– Все столики заказаны! – крикнул он, перекрывая гул, стоявший в ресторане.

Они шли мимо пластмассовых розочек, плакатов с рекламой «Эр Индия», трубящего слона – и Маллори опасливо куталась поплотнее в свою шаль.

Папа небрежно положил две пластиковые папки с меню на столик, накрытый на двоих. Из висевших сверху динамиков выли на урду Суреш Вадкар и Харихаран, и стены заметно завибрировали, когда саранги и табла[18] разразились особенно страстной музыкальной тирадой.

– Прекрасный столик! – проорал папа, перекрикивая музыку.

Мсье Леблан быстро предложил мадам Маллори стул, надеясь предупредить какую-нибудь колкость с ее стороны.

– Да, мсье Хаджи, – сказал он. – Большое спасибо. Поздравляем вас с открытием и желаем всяческих успехов.

– Спасибо, спасибо. Добро пожаловать! Зейнаб! – вдруг рявкнул папа.

Мадам Маллори в ужасе зажмурилась, а некоторые из посетителей повскакали с мест. Моя семилетняя сестренка, как ей и было приказано, подошла к столику мадам Маллори с пучком анютиных глазок. На ней было простое белое платье, и даже мадам Маллори пришлось признать, что смуглая, цвета корицы, кожа девочки, подчеркнутая чистым хлопком, в огнях ресторана выглядела чудесно. Зейнаб подала мадам Маллори цветы и застенчиво уставилась в пол.

– Добро пожаловать в «Мумбайский дом», – тихо сказала она.

Папа расплылся в улыбке. Маллори наклонилась и потрепала Зейнаб по волосам. Кудри ее, впрочем, были только что намазаны маслом для волос из коллекции Мехтаб.

– Прелестно, – сухо бросила мадам Маллори, вытирая под столом руку о салфетку, лежавшую у нее на коленях. Затем она снова обратилась к отцу. – Помогите нам, мсье Хаджи, – сказала она, указав на меню. – Мы совсем не разбираемся в вашей еде. Сделайте заказ за нас. Пусть будет ваше фирменное.

Папа что-то проворчал и со стуком поставил на стол бутылку красного вина.

– За счет заведения, – сказал он.

Маллори узнала единственную по-настоящему плохую марку вина во всей долине.

– Нет, спасибо, – сказала она. – Что вы обычно пьете?

– Пиво, – сказал папа.

– Пиво?

– Пиво «Кингфишер».

– Тогда два пива.

Папа прошел в кухню, где я готовил на гриле молотую кукурузу с кориандром, и передал их заказ. По цвету его щек было видно, что давление у него растет. Я поднял палец, предупреждая его о необходимости сохранять спокойствие.

– Покажи им! – сказал он. – Покажи им.

В ресторане царило оживление; мадам Маллори, должно быть, была удивлена тем, сколько жителей Люмьера пришли к нам отпраздновать открытие. Мадам Пикар, торговавшая фруктами, с подружкой активно угощалась вином за счет заведения; мэр со всей семьей, даже с братом-адвокатом, веселился за угловым столиком, громко рассказывая неприличные анекдоты. Пока Маллори таким образом осматривала помещение, к ее столику подошел дядя Майюр и открыл пиво.

Мухтар и Араш, мои младшие братья, вдруг принялись с гиканьем бегать между столиков, пока мой дядя не ухватил Араша за шею и не надрал ему уши. Рев мальчика был слышен по всему ресторану. Вскоре из кухни вышла бабушка, которую раздражали все эти люди, вдруг явившиеся к ней домой. Она подошла к угловом столику и ущипнула мэра. Он был изумлен и даже ругнулся. Папа бросился к нему, чтобы извиниться и объяснить, что с бабушкой.