Помоги проекту - поделись книгой:
— Пока семнадцать, Болеслав Янович, — не мешкая доложил тот. — Включая нас с Петром, повара, Макина и бригаду реанимации. Дамаев будет восемнадцатым, его сейчас привезут.
— Есть среди этих семнадцати кто-то из мэрии?
Паша отрицательно помотал головой.
— Из ФСБ?
— Только один Макин, — ответил Паша. — Но у него-то двойное подчинение, ФСБ и нашей администрации.
Это была светлая идея — переподчинить администрации нескольких ближайших телохранителей Президента. Грубо говоря, жалованье они по-прежнему получали на Лубянке, зато премии и все выплаты — в нашей кремлевской кассе. Мои приказы для Макина сразу стали весомее голубевских.
— Уже легче. — Я отер пот со лба.
И генералу Голубеву, и тем более мэру Москвы Круглову совсем не обязательно знать,
— Быстро собери подписки у всех, кроме реаниматоров, — приказал я референту. — Их уже предупредили. Остальным напомнишь о нулевой форме допуска. О том, что разглашение карается не КЗоТом, а статьей УК. В принципе им это известно, но напомнить никогда не помешает. В подробности не вдавайся... Да, и Макина — срочно сюда, ко мне... Действуй.
Паша безропотно кивнул и исчез в лифте. Петя, другой мой помощник, подал мне трубку сотового телефона. Ни Паша, ни Петя сами не знали всех подробностей происшествия, однако не задавали лишних вопросов. Моя команда была приспособлена к работе в условиях цейтнота, по западному методу: точно сказано — точно сделано. Все объяснения — постфактум. Чтобы в стране была демократия, в кадрах должна быть жесткая диктатура.
Я присел на кожаный диванчик возле стены и набрал номер. Хорошо еще Гурвич приехал в Кремль, а не сидит у себя в министерстве. Очень вовремя.
— Привет, Лёлик, — бросил я в трубку.
— Привет, Болек, — тут же откликнулся министр финансов.
— Пожалуйста, спустись в медпункт, — попросил я. — И побыстрее. Возникли проблемы со здоровьем.
— С чьим? — не понял мой бывший сосед по парте.
— С твоим, конечно, — ответил я и дал отбой.
Пока я разговаривал, помощник Петя топтался в сторонке, ожидая инструкций. ЧП застало его за обеденным столом, в руке он все еще машинально вертел салфетку, которая давно превратилась в белый салфеточный шарик.
— Дело дрянь, — сказал я помощнику. — Но мы можем выкрутиться. Самое главное — не допустить утечки еще два с половиной дня... Что у Президента сейчас по графику?
— Интервью «Свободной газете», — сообщил Петя. — Редактор Морозов Виктор Ноевич уже ожидает в Сиреневой гостиной для прессы.
— Только прессы нам не хватало! — едва не застонал я.
— Вежливо отшить его? — с готовностью предложил мой помощник.
— Отшить — да, но не вежливо, — сказал я. — Наоборот, веди себя с ним пожёстче. Намекни, что Президент резко передумал давать интервью именно его дрянной газетке.
— Он должен обидеться? — Петя ухватил мою мысль на лету.
— Непременно, — ответил я. — Он должен быть вне себя. Если с ним расшаркиваться, он сразу что-то заподозрит. А так он будет просто злиться на Президента и его сволочное окружение. Это сейчас для нас гораздо безопаснее... Ну, поторопись, вот как раз лифт спустился.
Лифт привез к нам в подвал человека номер восемнадцать из Пашиного списка посвященных. Как только створки разомкнулись, смуглый президентский кардиолог Рашид Дамаев выскочил наружу, чуть не сбив с ног помощника Петю.
— Пульс? — на бегу хрипло спросил у меня Дамаев. Судя по его одышке, ему самому не помешал бы хороший кардиолог.
— Появился, — проговорил я. — Но еле-еле.
Не останавливаясь, лейб-медик локтем толкнул дверь, отмеченную красным крестом, и с разбегу влетел в лазарет. Счастье, что дверь здесь открывалась внутрь, а не наружу. Пропустив Дамаева, она вновь закрылась.
Я прислушался, но никаких звуков из медсанчасти не донеслось. Впрочем, звукоизоляция тут была налажена на совесть, еще со времен царя Алексея Михайловича. Стоны и крики подвергаемых пыткам в коридор уже не попадали. Челядь берегла чуткие царские нервы.
Опять зашумел скоростной лифт, и в подвале появился президентский телохранитель Макин. Обычно этот огромный человек напоминал мне Ахиллеса из греческой мифологии. Сейчас лицо Макина выглядело таким потерянным, как будто Ахиллесу внезапно прищемили пятку.
— Как он? — шепотом произнес телохранитель. В руках он сжимал пакет, из которого пахло апельсинами. Очевидно, Макин вспомнил, что раненым и больным следует приносить апельсины, и уже подсуетился. Великан с мозгами шестиклассника.
— Пока без особых перемен, — не стал скрывать я. — Только что приехал Дамаев. Он сделает все, что в его силах.
— Рашид Харисович — молоток, — все так же шепотом признал Макин. — Хорошо, что Рашид Харисович успел... А я боялся — все, не донесу... Я, главное, смотрю — падает, и руку к сердцу... Я к нему бросаюсь — не дышит и пульса вроде нет...
Рассказывая, Макин то и дело перекладывал свой дурацкий пакет из правой руки в левую, из левой — в правую.
— Успокойтесь, Макин, — попросил я. — Врачи делают своё дело, а мы — своё... Успокойтесь и слушайте внимательно. Вы ведь хотите, чтобы Президент остался президентом и дальше? Дайте-ка сюда ваш пакет.
Ахиллес безропотно протянул мне свою больничную передачку. Я высыпал апельсины на диван, а пакет вернул телохранителю.
— У вас есть пустые бутылки? — осведомился я.
— Какие бутылки? — Макин недоумевающе поглядел на меня.
— Стеклянные, — пояснил я. — Штуки две или три. Если не найдете, возьмёте в боковом сейфе полные. Там есть джин или мартини, не помню. Код сейфа девятнадцать девяносто три, ручку повернуть дважды налево... Возьмете, выльете содержимое в раковину, тару уложите в пакет. И потом пройдитесь с этим пакетом по второму этажу, мимо залов для делегаций, мимо кабинетов референтов и пресс-службы. Постарайтесь, чтобы вас увидело человек десять. В том числе желательно пресс-секретарь... И не забудьте позвякивать бутылками.
— Но ведь они все подумают... — Лицо Ахиллеса стало сконфуженным.
Надо, чтобы это выражение продержалось у него еще минут двадцать, мысленно пожелал я. Актёр Макин никудышный, а тут все будет натурально: Самый Большой Начальник принимает на грудь, а смущённый телохранитель выносит пустую посуду. Картинка, не вызывающая подозрений.
— Они просто
На самом деле Президент давно держал норму, ограничиваясь парой рюмочек на официальных приемах. Но разнообразным кулуарным слухам я пока не препятствовал — на всякий пожарный случай. Вот случай и настал.
— Разрешите исполнять? — спросил Макин.
Слушая меня, он переводил растерянный взгляд с меня на дверь медпункта, с двери на пустой пакет в руках. Почти наверняка моя идея с бутылками ему совсем не нравилась. Мне — тоже, однако выбирать не приходится.
— Исполняйте, — скомандовал я. — Потом спрячете стеклотару обратно в сейф. Но утром придется повторить свой обход.
Ахиллес Макин неуклюже протопал обратно к лифту, а я остался один на один с коробочкой сотового телефона. Немного помедлил, потом набрал номер своей приемной.
— Ксения, это я, — произнес я, стараясь говорить обычным рабочим тоном. Секретарша была не в курсе. — Я задержусь. У нас тут с Президентом продолжается совещание, по выборам. Боюсь, это надолго. Кто-нибудь звонил?
— Из штаба, группа техобслуживания, — стала перечислять Ксения. — Сказали, что вертолет готов, пилот прибыл. Затем был телефакс из Лондона, насчет визита их наблюдателя по линии ОБСЕ... Да! Еще звонила Анна, искала отца. Я сказала ей, Болеслав Янович, что у него и у вас совещание и вы оба отключили мобильные телефоны... Правильно?
— Умница, — похвалил я секретаршу и отсоединился.
Сама того не зная, Ксения избавила меня на сегодня от гнуснейшей процедуры — от вранья Анне. Через день-два президентская дочь все равно узнает, но только пускай не сегодня. Сегодня и без того кошмарный, безумный день, и он еще не кончился... Угу. Вот наконец и Лёлик.
Министр финансов Гурвич вышел из лифта пружинистой походкой делового человека, который никогда не отдыхает, а лишь работает, работает и работает. Прямо зайчик из телерекламы с вечной батарейкой внутри.
— Лёлик, — с участием сказал я, — тебе необходимо отдохнуть. Ты ведь сердечник, да?
— Вообще-то нет, — осторожно возразил министр финансов. — Но если надо...
— Очень надо, до зарезу. — Я провел пальцем по горлу. — Ты меня очень обяжешь. И не одного меня...
Я указал тем же пальцем на потолок, хотя правильнее было бы ткнуть им на дверь медсанчасти.
— А что делать? — спросил погрустневший Гурвич. Он уже понял, что отвертеться будет трудно.
— Болеть.
— Долго?
— По воскресенье включительно.
— Я обещал своим в воскресенье на дачу... — пригорюнился министр финансов.
— Лёлик, — веско сказал я. — Мы с тобой не в классе, и это тебе не шуточки. Либо ты с комфортом поболеешь три дня, либо с понедельника в России начнется строительство коммунизма... Под руководством нового президента.
— Даже так? — вздрогнул Гурвич. Он наконец-то сообразил, почему я назначил ему свидание возле кремлевского медпункта.
— Именно так, — подтвердил я.
Дверь с красным крестом отворилась. Вышел Дамаев, уже в халате и постаревший сразу лет на десять. Он извлек из одного кармана пачку «Московских крепких» и стал сосредоточенно лупить по всем остальным карманам, разыскивая коробок. Это было похоже на самоистязание.
Я подал Дамаеву зажигалку. Добыв огонек, лейб-медик зажег сигарету. Молча смял, запалил другую.
— Дерьмо, — произнес он. — Дерьмо. Дерьмо.
— Очень плох? — тихо спросил я.
— Три шунта из шести... — Президентский кардиолог закашлялся. — Три из шести — к чертовой матери!.. Ах я старый безмозглый идиот! Дубина! Их надо было ставить все восемь! Я ведь должен был догадаться, что при его нагрузках... Советовал же мне Де-Грийе...
— Довольно! — прервал я его причитания. Без толку сейчас выяснять, кто кому когда-то советовал. Не время. — Лучше скажите, какие шансы?
— Шансы? Четыре к десяти, — уже немного спокойнее ответил Дамаев. — Может, три к десяти... Оперировать его все равно пока нельзя. До завтра продержим его на стимуляторе, а потом...
— А потом... — повторил я.
— Суп с котом! — Лейб-медик выплюнул погасшую сигарету и машинально раздавил ее каблуком. — Не знаю. Будем пытаться.
Я посмотрел на часы. С того момента, когда в моем кабинете зазвонил телефон Для Чрезвычайных Происшествий, прошло всего-то минут пятнадцать. А мне показалось — два часа.
— Значит, так, — обратился я к Дамаеву. — Звоните в ЦКБ, пусть вызывают машину. Больного надо срочно госпитализировать в Центральной клинической...
Кардиолог с ужасом глянул на меня.
— Вы с ума сошли! — воскликнул он. — Какая ЦКБ? Его даже на сантиметр передвигать нельзя.
В политике лейб-медик разбирался примерно так же, как я — в кардиологии.
— Рашид Харисович, поймите, — со вздохом объяснил я. — Вы сейчас в отпуске, верно? Ваше внезапное появление в Кремле не останется незамеченным. Пойдут слухи, а это чревато... Вот вам официальный больной, — я показал на Гурвича. — Пусть машина реанимации доставит его в ЦКБ. Сердечный приступ у министра финансов — хорошее объяснение вашего срочного вызова. Пока вы здесь будете заниматься лечением Президента, господин Гурвич в ЦКБ отвлечет разговоры на себя. Сообразили?
Дамаев устало махнул рукой.
— Тогда берите телефон, звоните, — сказал я лейб-медику. — А от тебя, Лёлик, требуется пока совсем мало: лечь на носилки, когда за тобой приедут, и страдать... На вот, возьми апельсин побольше.
Деликатный министр финансов взял апельсин поменьше. Мысленно я уже занес Лёлика в Пашин список посвященных, под номером девятнадцать. Когда этот список перерастет двадцатку, сохранить секрет станет весьма проблематично.
— Это какой-то цинизм, — с неуверенностью в голосе проговорил Дамаев, глядя на живого и здорового Гурвича. — Мы будем комедию ломать, когда ОН там, на стимуляторе...
— Рашид Харисович, милый, дорогой вы наш эскулап, — мягко прервал его я. — Пусть лучше будет комедия, чем трагедия. Когда за два дня до выборов избиратель узнает, что жизнь основного кандидата висит на волоске... по вашей, кстати, вине... то на выборах победит какой-то иной кандидат. Вы по большевичкам соскучились? «Дело врачей» забыли? Давно целину не поднимали? Ну?! — Я резко повысил голос. — Будете звонить?!
Кричать на кремлевского кардиолога не доставляло мне ни малейшего удовольствия. Про себя я пообещал извиниться перед Дамаевым — сразу же, как только мы выйдем из цейтнота. Но не раньше.
Подавленный лейб-медик принял из моих рук коробочку телефона. Лёлик тем временем баюкал в ладони апельсин — горящее сердце Данко в огненно-рыжей кожуре.
— Мне надо будет лечь, когда они приедут? — поинтересовался у меня бывший сосед по парте. — Глаза закрыть?
Если все нам сойдет с рук, подумал я, организую в Кремле кружок художественной самодеятельности. Буду Станиславским местного масштаба.
— Лечь, закрыть, стонать, держаться за грудь, — перечислил я. — Это даже я знаю... У тебя что, ни разу в жизни сердце не болело?
— Ни разу, — виновато сказал Гурвич. — Сам удивляюсь...
Слова Лёлика были заглушены шумом лифта. Возник встревоженный референт Паша с кипой бумажек в руках.
— Болеслав Янович, проблемы, — с ходу объявил он. — Здесь у меня не хватает двух подписок.
Я произвел в уме простое арифметическое действие и мысленно назвал себя кретином. Когда торопишься, обязательно забудешь нечто важное.
— Премьер-министр Украины вместе с переводчиком... — медленно произнес я. — Куда, черт возьми, подевался украинский премьер?!
20. МАКС ЛАПТЕВ
Седая высохшая американка окинула пристальным взглядом мою одежду и решила, что я недостаточно беден. А следовательно, не могу рассчитывать на милостыню.
— Ноу, — сказала она. — Сорри, мистер.
— Йес, — проникновенно возразил я. — Май нейм из Макс Лаптев. Ай уэк ин... ин...
Английским языком я владею значительно лучше, чем японским или фарси. Тех я просто в упор не знаю, а по-английски хоть с трудом, но могу представиться по имени и объяснить, что живу я в Москве. Сильно напрягшись, я даже сумею сформулировать вопрос: который час?
К сожалению, этих языковых познаний было явно недостаточно для общения с суровой дамой из Фонда Кулиджа. Фонд этот, названный в честь всеми забытого американского президента, помещался в старом двухэтажном особняке на Большой Молчановке.
Поделиться книгой: