i e8c15ecf50a4a624

АКАДЕМИЯ НАУК СССР ИНСТИТУТ ИСТОРИИ

А. Я. Аврех

ЦАРИЗМ

И ТРЕТЬЕИЮНЬСКАЯ СИСТЕМА

ИЗДАТЕЛЬСТВО «НАУКА» Москва 1966

РЕАКЦИЯ*

Столыпинский террор. Когда сраженный буревестник рево­люции упал на землю, на добычу вылетели совы реакции. Прогнивший насквозь царский режим, воплощение застоя и деспотизма, защищал свое существование свойственны­ми ему подло-жестокими, варварскими средствами.

Повальному обыску была подвергнута вся страна. Обы­скивали железнодорожные поезда, церкви, школы, универ­ситеты, земства и даже суды и психиатрические больни­цы К Никто не был застрахован от ареста и высылки. За­ключенных подвергали жестоким истязаниям и пыткам.

В Козловской тюрьме арестованных крестьян избивали нагайками и железными прутьями; приводили в сознание холодной водой и снова били. В харьковской тюрьме на арестантов надевали смирительные рубашки, а затем били кулаками, топтали ногами. Севастопольские тюремщики за малейшую провинность секли розгами. Акатуйская ка­торжная тюрьма прославилась избиениями политических заключенных. Начальник тюрьмы просил официального разрешения сечь политических _t розгами. В Риге аресто- [1][2]

ванйых били плетьми, посыпали раны солью, вырывалй волосы, топтали ногами, тушили о тело папиросы, кормили селедкой и не давали пить. Пытали в Астрахани, Одессе, Кременчуге, Пинске, Казани, Вятке. Во время допроса одному из заключенных заткнули рот прокламациями, приговаривая при этом: «Почитай-ка теперь свои прокла­маций» [3].

Суд повсеместно был низведен до уровня столыпинской военно-полевой юстиции. В судах разыгрывались такие драмы, что рыдала публика, ко всему привыкшие защит­ники падали в обморок. Приговоры объявлялись под не­человеческие вопли невинно осужденных. Приговаривали к смерти несовершеннолетних, казнили беременных жен­щин. Один малолетний гимназист перед казнью лишился; чувств, и петля была накинута на обморочного. Те, кто избегал пули или веревки, погибали в тюрьмах. *

К началу 1908 г. в тюрьмах находилось более 200 тыс.; человек — вдвое больше, чем было тюремных мест. Аре­стантов косил сыпной тиф[4].

Смертные приговоры и смертные казни стали повсе-| дневностью — «бытовым явлением», по крылатому выра­жению В. Г. Короленко. !

Действия царизма вызывали негодование широких народных масс Европы, передовой интеллигенции. Англий­скому и французскому правительствам приходилось оправ­дываться даже перед самыми умеренными кругами* шокированными открытым союзом респектабельных «де­мократий» с режимом средневекового палачества. Русский посол в Лондоне для ориентации и организации контрпро­паганды, в связи с предстоявшим летом 1909 г. визитом в Англию царя и думской делегации, затребовал у Мини­стерства иностранных дел сведения о количестве смертных приговоров и казней, которые и были ему незамедлитель­но высланы аккуратно размеченными по годам (начиная с 1904 г.) и под конец — даже по месяцам (за 1909 г.) [5].

С июля 1904 г. по июль 1909 г. пострадавших от вся­кого рода репрессий, начиная от простого обыска и кончая намыленной веревкой, было не менее 1,5 млн. человек. Вместе с семьями эта цифра увеличивается до несколь­ких миллионов [6]. 1909 год был кульминационным. В после­дующие годы волна репрессий несколько спадает. Тем не менее тюрем по-прежнему не хватало, строили новые, очищали место от уголовной мелкоты для новых партий политических заключенных.

Подверглись разгрому многочисленные демократиче­ские организации и союзы, возникшие в годы революции. Полностью исчезли крестьянские организации. От студен­ческих и интеллигентских союзов остались жалкие об­ломки.

С особой яростью обрушился царизм на рабочий класс и его партию. Наступили тяжелые годы беспрерывных провалов, недостатка сил, разрозненных действий. Немно­гие уцелевшие и вновь возникавшие профессиональные союзы преследовались и закрывались. С 1906 по 1912 г. было закрыто свыше 600 союзов и примерно столько же получили отказ в регистрации. За короткий% срок были уничтожены 978 газет и журналов, 174 органа оштрафо­ваны на общую сумму 112 тыс. руб. Свыше тысячи редак­торов привлекались к судебной ответственности[7].

Неистовствовала «черная сотня». Субсидируемые пра­вительством черносотенно-монархические организации призывали к еврейским погромам, убивали революцио­неров, насаждали атмосферу страха и доносов. Десятки черносотенных газет и журналов вели бешеную антисемит­скую кампанию, травили «инородца», требовали новых ре­прессий. Черносотенцам покровительствовали «сферы». Сам царь нацепил на себя и на наследника значки «Союза русского народа» и послал приветственную телеграмму его главарю А. И. Дубровину с выражением благодарности и признанием заслуг.

С черносотенцами сомкнулась господствующая право­славная церковь. Следуя приказам архиереев и консисто­рий, «батюшки» вступали в «Союз русского народа» и «Союз Михаила Архангела», возглавляли их местные отделы, произносили с церковных амвонов погромные про­поведи. В огромных количествах стала издаваться «народ­ная» церковная литература, где призывы к обскурантизму перемежались с псевдодемократической демагогией.

Страна управлялась на основе Положения об усилен­ной и чрезвычайной охране, которое наделяло местную администрацию огромными правами, позволяя ей издавать обязательные постановления, имевшие фактически силу закона. В результате многие местности и губернии превра­тились в настоящие сатрапии и имена ряда губернаторов и градоначальников сделались нарицательными.

Ялтинский градоначальник генерал-майор Думбадзе издал приказ, требовавший выбирать во II Государствен­ную думу только «истинно-русских людей» вместо «христо­продавцев» — бывших депутатов I Думы. Он приказал сжечь дом некоего Новикова, с балкона которого, как ему показалось, была брошена в него бомба, не разрешив при этом квартирантам вынести свое имущество. Год спустя Думбадзе разразился новым приказом. В нем он обязал «беспощадно наказывать» хозяев, которые впустят к себе «злодеев-врагов», а их дома грозил, «наподобие дома Но­викова, уничтожить без остатка» [8].

Даже октябристы вынуждены были сделать в Думе за­прос о Думбадзе. В запросе рассказывалось о том, как ялтинский правитель выслал 72-летнего тайного советника за отказ подписаться на ч!ерносотенные издания, избил психически больного арестанта, другого арестанта при­казал пороть, «пока не сознается», в результате чего истя­зуемый, не выдержав мучений, облил себя керосином и сжег. Цитировались некоторые из выражений Думбадзе: «я тебя выпорю, мерзавец», «запру в тюрьму», «законов таких не потерплю» и т. д. На этот запрос Думбадзе отве­тил: «Поступать буду всегда и впредь, как поступаю те­перь и поступал раньше» [9]. Газеты пестрели заголовками: «Времен думбадзевских и покоренья Крыма», «Из Дум- бадзии» и т. п. и одновременно сообщали о «высочайшей благодарности» генералу Думбадзе за «отличный порядок» в Ялте и окрестностях во время пребывания там царской семьи [10].

Не менее прославился одесский градоначальник Тол­мачев. Одесса была отдана им во власть черносотенцев. Победа их на выборах в городскую думу была обеспечена

нанятыми крючниками. Доставленные на автомобилях к зданию думы, где происходили выборы, они силой за­ставляли избирателей отдавать свои голоса за черносотен­ных кандидатов. Банды «союзников» громили редакции неугодных газет, избивали сотрудников, в том числе и женщин. В наказание за сообщение об учиненных разгро­мах Толмачев заставил эти газеты восхвалять на своих страницах деятельность «Союза русского народа» [11][12]. О том, что творилось в Одессе, газеты сообщали под заголовками: «Толмачевская Одесса», «В толмачевском воеводстве», «Эдикты ген. Толмачева» и т. п. Два запроса о Толмачеве в Думе были так же безрезультатны, как и запрос о его ялтинском коллеге.

Наиболее мрачную картину представляла собой дея­тельность нижегородского губернатора А. Н. Хвостова. Особенно он отличился во время избирательной кампании в IV Думу. С помощью фиктивных цензов, священников и полиции от Нижегородской губернии прошли в Думу исключительно губернаторские ставленники. Один из дру­зей Хвостова позже дал ему следующую характеристику: «Бывший нижегородский сатрап. Ест людей живьем... 100 сантиметров в окружности, 8 пудов веса» п.

Достойными соратниками Думбадзе, Толмачева и Хво­стова были костромской губернатор Веретенников, там­бовский губернатор Муратов и многие другие.

Даже ко всему привыкший российский обыватель в изумлении восклицал: «Какое же сравнение! При Плеве много лучше было» [13].

«Вехи». Но одних репрессий, чтобы задушить революцию, было мало: спустя полгода после того, как Плеве был убит, в стране началась революция, которую он пытался заду­шить в зародыше самыми свирепыми полицейскими мера­ми. Под свинцовым дождем репрессий зреют только семена ненависти и становится нестерпимой жажда расплаты. Реакция могла прочно утвердиться лишь в том случае, если бы из сознания масс удалось вытравить память о ре­волюции и добиться их примирения с понесенным пора­жением. Требовалось, чтобы контрреволюция восторжест­вовала также идейно. Но идейный арсенал царизма, бед­ный и грубый, потерявший кредит в глазах народа за годы революции, не годился для идеологического обоснования реакции. За решение этой задачи взялись владельцы более тонких идейных средств — теоретики и вожди контррево­люционного либерализма.

В 1909 г. группой «известных,— по выражению В. И. Ленина,— депутатов, известных ренегатов, извест­ных кадетов...» [14] был выпущен сборник статей под общим названием «Вехи», который В. И. Ленин назвал «энцикло­педией либерального ренегатства» [15]. Никогда еще до этого сущность русского либерализма не выявлялась так всесто­ронне и обнаженно, как это было сделано в «Вехах». Уклончивый и трусливый по самой своей природе, привык­ший рядиться в одежды «демократизма» и «народной сво­боды», тщательно прятавший свои истинные цели и мысли от народа, к которому он все время апеллировал, русский либерализм в лице своих влиятельных представителей на этот раз решил поставить точку над «Ь>. «Ценя выше всего развитие политического и классового сознания масс,— пи­сал в связи с этим В. И. Ленин,— рабочая демократия должна приветствовать „Вехи“, как великолепное разобла­чение идейными вождями кадетов сущности их политиче­ского направления» [16].

Формально темой «Вех» были «грехи» русской интел­лигенции; в действительности их авторы решили устроить суд над русской революцией, опорочить ее и доказать полную несостоятельность идей, целей, традиций русского освободительного движения.

Исходной посылкой «Вех» являлась мысль, что самый ошибочный путь — это путь революции. Он не только не ведет к достижению политической свободы и к социальным преобразованиям, но, наоборот, наносит им величайший вред. Суть дела не в том, писал П. Б. Струве, «как делали революцию, а в том, что ее вообще делали». «Обычно после революции и ее победы,— писал он в другом месте,— торжествует реакция в той или иной форме». В подтверж­дение он ссылался на историю. Низы, поднявшись в оже­сточенном бунте против государства в начале XVII в., «только увеличили свое собственное закрепощение и со­циальную силу „господ"». Пугачев своими «воровскими» методами борьбы против государства погубил «дело кресть­янского освобождения». Наследником этих «воровских» методов стала русская революционная интеллиген­ция [17].

«Вехи» яростно обрушиваются на марксистское учение о классовой борьбе, ясно отдавая себе отчет в том, что это краеугольный камень, на котором зиждется все здание де­мократической и социалистической идеологии и практики, источник всех бед и разочарований либерализма в его борьбе с рабочим классом за гегемонию в освободительном движении. С исключительной настойчивостью П. Б. Стру­ве, Н. А. Бердяев, Б. А. Кистяковский и др. стремятся до­казать несостоятельность тезиса о том, что изменение «внешних» условий жизни общества, под которым разу­меется революционное ниспровержение общества, по­строенного на эксплуатации и угнетении, приводит к до­стижению поставленной цели — к всеобщему благу.

«Основная философема социализма, идейный стержень, на котором он держится как мировоззрение,— писал Стру­ве,— есть положение о коренной зависимости добра и зла в человеке от внешних условий». Она объявляется им при­митивной и ненаучной. Эта «примитивность» доказывается низкой клеветой на социализм, который выдается «Веха­ми» за мировоззрение, «где идея производства вытеснена идеей распределения». Из двух основных средств социаль­ного приобретения материальных и духовных благ — рас­пределения и производства — интеллигенция якобы «при­знает исключительно первое». Сконструированная Струве несложная «религия социализма» сводится к идее перерас­пределения отнятых богатств. Социализм «стремится пре­вратить всех людей в „рабочих"..., свести к минимуму высшие потребности» личности и общества «во имя всеоб­щего равенства» [18].

«Вехи» издеваются над «человеколюбием» революцион­ной интеллигенции. Веховцев выводит из себя, что «сим­вол веры русского интеллигента есть благо народа». Они бичуют интеллигента за то, что «его бог есть народ, его единственная цель есть счастье большинства. Им не­навистен этот «культ материальной пользы большинства», «любовь к уравнительной справедливости, к обществен­ному добру, к народному благу...» [19].

С. Н. Булгаков в статье, названной «Героизм и народ­ничество», задался целью развенчать такие качества, ко­торые всегда у всех народов служили образцом для под­ражания. Героизм революционной молодежи он объявляет лжегероизмом. Он осуждает «одержимость» революционе­ров, их «фанатизм», «пресловутую принципиальность», «экзальтированность», «авантюризм» и т. д. «...Пафос ре­волюции,— утверждает автор,— есть ненависть и разру­шение». Революционеры, доказывал С. Л. Франк, оказа­лись в «духовном родстве с грабителями, корыстными убийцами, хулиганами и разнузданными любителями по­лового разврата» [20].

По мнению А. С. Изгоева, уход в революцию студенче­ской молодежи объясняется главным образом ее нежела­нием серьезно работать и учиться. «Русская молодежь,— писал он,— мало и плохо учится», обладает слабой куль­турой, для нее характерны «нравственное разгильдяйство» и «привычка к фразерству» [21].

«,,Вехи“ — по выражению В. И. Ленина,— сплошной поток реакционных помоев, вылитых на демократию» [22].

«Задача реакции— писал В. И. Ленин еще за два года до выхода „Вех“,— заставить население забыть те формы борьбы, формы организации, те идеи, те лозунги, которые в таком богатстве и разнообразии рождала революционная эпоха». Так поступила английская реакция по отношению к чартизму, немецкая — к революции 1848 г., француз­ская — к Великой французской революции. Для того что­бы отвратить народ и его передовые слои от революции, ее надо скомпрометировать. И именно поэтому «герои контрреволюции, особенно из вчерашних „демократов" вроде Струве, Милюкова, Кизеветтера и tutti quanti сопер­ничают друг с другом в подлом оплевывании революцион­ных традиций русской революции... Создалось уже гро­мадное течение, называющее себя либеральным (!!), куль­тивируемое в кадетской печати и посвященное сплошь тому, чтобы представлять нашу революцию, революцион­ные способы борьбы, революционные лозунги, революцион­ные традиции как нечто низменное, элементарное, наив­ное, стихийное, безумное и т. д.... вплоть до преступ­ного...» [23].

«Вехи» показали всю мору либерального ренегатства, лицемерия и клеветы, выдавая политический и моральный распад мелкобуржуазных и либеральных попутчиков рево­люции за несостоятельность революции вообще. Авторы сборника стремились утвердить у революционной интел­лигенции чувство неполноценности и полной якобы ото­рванности ее от народа. Народ ненавидит интеллигенцию, она чужда ему, уверял М. О. Гершензон. В качестве вы­вода следовала ставшая геростратовски знаменитой фраза: «Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом,— бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной» [24].

«Вехи» демонстративно отказываются учитывать прог­раммные и тактические различия революционных течений и партий, считая их несущественными по сравнению с тем, что их объединяет. Они все рассматриваются как «народ­ничество». Даже марксизм объявляется полностью раство­рившимся в нем.

«Что для либерала,— писал В. И. Ленин,— стирается различие м>ежду народничеством и марксизмом,— это не случайно, а неизбежно, оно не „фортель" литератора (прекрасно знающего эти различия), а закономерное вы­ражение современной сущности либерализма. Ибо в данное время либеральной буржуазии в России страшно и нена­вистно не столько социалистическое движение рабочего класса в России, сколько демократическое движение и ра­бочих и крестьян, т. е. страшно и ненавистно то, что есть общего у народничества и марксизма, их защита демокра­тии путем обращения к массам. Для современной эпохи характерно то, что либерализм в России решительно по­вернул против демократии; совершенно естественно, что его не интересуют ни различия внутри демократии, ни

дальнейшие цели, виды и перспективы, открывающиеся на почве осуществленной демократии» [25].

Однако ненависть «Вех» к революционному марксизму была так велика, что принятый метод его третирования до конца не выдерживался. Революционному марксизму «Вехи» противопоставляют ревизионистские идеи Э. Берн­штейна, соглашаясь, в частности, с его формулой «движе­ние—все, конечная цель —ничто». Они восхваляют «эко­номистов» и ликвидаторов как «настоящих» социалистов, обвиняя большевиков в анархизме, мелкобуржуазности и отходе от марксизма. Резкое недовольство вызвали у «Вех» организационные принципы большевизма, царящая у большевиков дисциплина. Особенно восстают они против идеи диктатуры пролетариата и вооруженного восстания [26].

«Вехи» потребовали от демократической интеллиген­ции перехода к «новому сознанию», к которому можно «перейти лишь через покаяние и самообличение», отказа от материализма и атеизма на почве «синтеза знания и веры». Взамен героизма предлагалось «христианское под­вижничество». Нести послушание должны были все: врач, инженер, профессор, политический деятель, фабрикант, ра­бочий. Призывы к «покаянию», возвращению к церкви, «религиозному оздоровлению» и «религиозному гуманиз­му» рассыпаны на страницах «Вех» в огромном количест­ве. Цель этих призывов не скрывалась. «Религиозность,— писал Франк,— несовместима с признанием абсолютного значения за земными, человеческими интересами, с ниги­листическим и утилитаристическим поклонением внешним жизненным благам». «Религиозная идея,—доказывал в свою очередь Струве,— способна смягчить... жесткость и жестокость» крайнего политического радикализма [27].

Однако проповедь отвращения к «внешним жизненным благам» удивительным образом уживалась на страницах «Вех» с самым грубым, пошло-мещанским культом лично­го благополучия, волчьего эгоизма и наслаждения жизнью, который они противопоставили общественным идеалам. «Эгоизм, самоутверждение — великая сила,— вещали „Вехи",—именно она делает западную буржуазию могу­чим бессознательным орудием божьего дела на зем­

ле». Высмеивался «странный аскетизм» революционной молодежи, ее нежелание «эгоистически» радоваться жизни, наслаждаться «свободно ее утехами». Выдвигалось требо­вание покончить с «деспотическим» предрассудком, что «думать о своей личности — эгоизм, непристойность...» [28].

Обращение к «здоровому эгоизму» было не чем иным, как призывом к революционной молодежи отказаться от политики, которая должна являться уделом «взрослых», ве- ховски-благоразумных, либеральных политиканов, знаю­щих, что такое «политический реализм», «историческая терпеливость» и т. п. Пожалуй, самым ненавистным для «Вех» было то, что во главе революционного движения стояла преимущественно молодежь. «Духовная пэдо- к р а т и я,— писал Булгаков, придумавший этот термин, который означал у него господство детей,— есть величай­шее зло нашего общества...» Его приводила в неистовство «противоестественная гегемония учащейся молодеяш» в революции. Раньше, как более тонко и вкрадчиво писал Изгоев, студенты были чуть ли не единственной группой образованных людей, боровшихся с правительством. Но «теперь со студенчества эта непосильная для его молодых плеч задача снята, и общество требует от него другого: знаний, работоспособности, нравственной выдержки» [29].

В качестве исходного пункта политической программы и тактики контрреволюционного либерализма «Вехи» от­крыто провозгласили приспособление к царизму и реак­ции. Лозунг социал-демократов о свержении монархии, доказывал Струве, является «бездонным легкомыслием». Революционная интеллигенция «неделовита, легкомыслен­на в политике», не понимает, что политику нельзя сводить к борьбе классов. Сводить же ее надо к компромиссу — таков центральный лозунг «Вех». Современное конститу­ционное государство, писал Кистяковский, основано на со­циальном, политическом и правовом компромиссе, устраи­вающем все классы и партии, в том числе и социалистов. Именно «это и позволяет социалистам, несмотря на прин­ципиальное отрицание конституционного государства как буржуазного, сравнительно легко с ним уживаться и, уча­ствуя в парламентской деятельности, пользоваться им как средством». Все прежние лозунги и средства борьбы рус­ской революционной интеллигенции после манифеста 17 октября, ставшего «порогом новой русской истории», должны быть оставлены[30][31].

С появлением «Вех» поворот либеральной буржуазии к контрреволюции, распад и развал среди попутчиков ре­волюции получили идейное обоснование и программу. Ре­негатство было объявлено политическим прозрением, под­лое и трусливое приспособление к реакции — подлинным мужеством. Веховцы, писал В. И. Ленин, не просто «при­менялись к подлости... Они сами по своему почину... по­строили свою теорию „подлости44» 90. Эту «теорию» воспри­няли и ликвидаторы. Таким образом, на деле создался единый фронт от Столыпина до ликвидаторов. Последние своей проповедью отказа от революции, борьбы с револю­ционной партией пролетариата способствовали сохранению атмосферы реакции. «Независимец (ликвидатор.—

А. Л.)...,—указывал В. И. Ленин,— работает рука об руку со Столыпиным: Столыпин физически, полицейски, висе­лицей и каторгой разрушает нелегальную партию — либе­ралы прямо делают то же открытой пропагандой веховских идей — независимцы среди социал-демократов косвенно содействуют разрушению нелегальной партии, крича об ее „омертвелости44, отказываясь помогать ей, оправдывая... уход из нее» [32].

«Успокоение». Царизм и сплотившиеся вокруг него иму­щие классы, казалось, добились своей цели. В стране во­царилось «успокоение». Стачечное движение резко пошло на убыль, число стачечников в 1910 г. по сравнению с 1905 г. уменьшилось в десятки раз. Повсюду предприни­матели пытались отнять у рабочих завоевания 1905 года. Крестьянство, обессиленное изъятиями «аграрников», ли­шившись своих организаций, молчало. В деревне хозяйни­чал земский начальник, туда проникала только черносо­тенная литература. Массы находились в состоянии уны­ния, подавленности, испытывали чувство собственного бес­силия. Мелкобуржуазные партии и организации эсеров, народных социалистов, меньшевиков и др. пришли к пол­ному развалу, распались на отдельные группы и течения. Большевики переживали тяжелый кризис, связанный с разгромом организаций, появлением таких антимарксист­ских течений, как «отзовизм», «богостроительство», эмпи­риокритицизм, разрушительной работой ликвидаторов. Процветала провокация. Пульс общественной жизни едва бился.

На этом фоне неистовствовала упадочническая литера­тура. Смерть, распад, предательство, эротомания, индиви­дуализм стали ео ведущими темами. Либеральные публи­цисты издевались над тем, как в 1905 г. «ломали шапку перед его величеством пролетариатом». Д. С. Мережков­ский писал о «грядущем хаме», имея в виду победу рево­люции. М. П. Арцыбашев в своих романах призывал к раз­врату и самоубийству во имя «свободы личности». Поэт Игорь Северянин воспевал ницшеанское «я». Проповедо­вался уход от действительности, мир символов объявлялся единственной заслуживающей внимания ценностью.

Почти все литературные «измы» того времени (симво­лизм, акмеизм и пр.) сознательно или бессознательно де­лали одно дело: разрушали веру в человека, уничтожали исторический оптимизм, сеяли семена неверия и отчаяния. И это принесло свои плоды. Самоубийство среди молодежи стало модой. «Большая пресса» отводила много места во­просу о существовании «клуба самоубийц», задачей кото­рого являлось содействие желающим отправиться на тот свет. Разложение принимало самые уродливые формы.

Могло показаться, что могильный «покой» воцарился в стране на долгие годы и контрреволюция восторжество­вала. Но революция не была убита. Ее уроки глубоко за­пали в сознание масс и усваивались ими. Над обобщением ее опыта трудились идеологи пролетариата. Однако у ре­волюции, как известно, учатся не только революционные, но и контрреволюционные классы. Урок 1905—1907 гг. заставил царизм усвоить ту истину, что одних негативных средств для предотвращения новой революции недостаточ­но. Необходимо было попытаться решить задачи, постав­ленные революцией, и царизм встал на этот путь, добива­ясь их решения «сверху», контрреволюционным, «бисмар- ковским» методом, в интересах крепостников-помещиков и верхов буржуазии. Орудием для этого он избрал политику аграрного и думского бонапартизма. Первый нашел выра­жение в знаменитом указе 9 ноября 1906 г., второй — в создании так называемой третьеиюньской системы, исход­ной предпосылкой которой стал государственный перево­рот 3 июня 1907 г.

ТРЕТЬЕИЮНЬСКИЙ БЛОК

Третьеиюньский государственный переворот. Суть третьеиюньского государственного переворота состояла в замене избирательного закона 11 декабря 1905 г. изби­рательным законом 3 июня 1907 г. Он был издан в нару­шение манифеста 17 октября 1905 г. и Основных законов 1906 г., торжественно провозгласивших, что «никакой за­кон не может последовать без одобрения Государственного Совета и Государственной Думы...» В противовес этому в манифесте 3 июня утверждалось, что только царю принад­лежит право изменять избирательный закон — «отменить оный и заменить его новым». Именно поэтому данный акт царизма, совершенный одновременно с роспуском II Думы, был расценен современниками и вошел в историю как го­сударственный переворот.

Новый избирательный закон коренным образом пере­распределял число выборщиков в пользу помещиков и крупной буржуазии за счет демократии — рабочего класса и крестьянства в первую очередь. Рабочие потеряли около половины выборщиков, крестьяне — больше половины (56%). На их долю приходилось около четверти всех вы­борщиков, в то время как помещики, составлявшие нич­тожную часть населения страны, получили половину их общего числа (49,4%). Количество городов с прямым пред­ставительством сократилось с 26 до пяти (Петербург, Мос­ква, Рига, Киев, Одесса). Только в шести губерниях (Пе­ле

тербургской, Московской, Владимирской, Костромской. Харьковской и Екатеринославской) рабочие получили право посылать в Думу по одному депутату. Число обя­зательных крестьянских депутатов равнялось 53 — по од­ному от каждой из 53 губерний европейской части Рос­сии. Выбирались онЬ, как и рабочие депутаты, губернски­ми собраниями выборщиков, в большинстве которых преобладали представители землевладельческой, т. е. по­мещичьей, и первой городской, т. е. крупнобуржуазной, курий. Резко сокращалось представительство националь­ных окраин. Все народы Средней Азии, Якутской области, кочевники Астраханской и Ставропольской гу­берний и нерусские народности Забайкалья вообще ли­шались представительства в Думу. Кавказу из 29 мест было оставлено 10, Польша вместо 37 теперь посылала 14 депутатов. В целом число депутатов Думы сокращалось с 524 до 442.

Все антидемократические черты старого закона — мно­гостепенность выборов, лишение избирательных прав жен­щин, военнослужащих, имущественный и другие цензы — разумеется, сохранились. Всего избирательным правом пользовалось не более 15% населения. Даже царь и его министры окрестили новый избирательный закон «бессты­жим».

Поводом к разгону II Думы послужило обвинение со­циал-демократической фракции в подготовке вооруженно­го переворота. На основании этого обвинения Столыпин потребовал от Думы устранения 55 социал-демократиче­ских депутатов (всего с.-д. фракция насчитывала 65 чело­век) и санкции на немедленный арест 16 из них. Прово­кация была настолько грубой и явной, что тут же была разоблачена прессой. Не дожидаясь ответа от Думы, Сто­лыпин разогнал ее и арестовал социал-демократическую фракцию.

Вдохновителем третьеиюньского государственного пе­реворота был Совет объединенного дворянства, который с самого начала своего возникновения в 1906 г. стал играть по отношению ко всем другим черносотенно-монархиче­ским организациям и партиям роль руководящего идейно­го центра. По форме Совет представлял собой объединение 32 (позже 37) губернских дворянских обществ. На деле это была настоящая политическая партия крепостников- помещиков со своим центральным комитетом (Постоянный

2 А. Я. Аврех

совет объединенных дворянских обществ), регулярными съездами, программой, партийной кассой и т. д. Организа­ция, благодаря тому, что в нее входили многие дворяне, занимавшие видные посты, имевшие обширные связи при дворе, в правительстве, Государственном совете и т. д., оказывала огромное влияние на всю политику правитель­ства, особенно в критические для контрреволюции 1906— 1907 гг. Первый председатель Постоянного совета (до 1912 г.) граф А. А. Бобринский, ярый реакционер, круп­нейший землевладелец и сахарозаводчик, имел возмож­ность излагать взгляды «объединенных дворян» непосред­ственно царю во время аудиенций, которые обычно испра­шивались для преподнесения «трудов» очередного дворян­ского съезда «обожаемому монарху».

V Совет объединенного дворянства не только потребовал отмены закона И декабря 1905 г., но и разработал основ­ные принципы нового избирательного закона, и именно они были реализованы правительством в законе 3 июня.

Характерно, что свой курс на государственный перево­рот Совет провозгласил одновременно с курсом на разру­шение общины, ставя оба эти требования в неразрывную связь, рассматривая их как части единого целого. Позже, в секретном циркуляре, Постоянный совет отмечал, что и указ 9 ноября и закон 3 июня — дело его рук. «Проекти­рованный на 2-ом съезде новый избирательный закон,— говорилось, в частности, в циркуляре,—в своих основаниях весьма близко подошел к тому, который объявлен 3-го июня 1907 года ж дал нам третью Государственную Думу» [33].

Но реакция не смогла бы совершить государственный переворот, если бы ей не была обеспечена поддержка бур­жуазии. Октябристы эту поддержку оказывали прямо, тре­буя изменения избирательного права в духе закона 3 июня, предлагая свои проекты и схемы новой избирательной сис­темы; кадеты, в силу своего положения партии «народной свободы», помогали реакции прикрыто, но их помощь на деле было гораздо более эффективной и важной, чем октяб­ристская. Весной 1906 г. кадеты помогли царизму получить во Франции двухмиллиардный заем, спасший его от фи­нансового краха и пошедший на подавление революции. «...Кадеты,— указывал В. И. Ленин,— помогли правитель­ству в прошлом году получить два миллиарда из Франции

на военно-полевые суды и расстрелы, ибо Клемансо прямо заявил кадетам: займа не будет, если партия кадетов офи­циально выступит против займа» [34]. «Кадеты отказались это сделать и тем помогли достать деньги на контрреволю­цию» [35]. Кадеты во II Думе в принципе одобрили представ­ленный правительством бюджет. И хотя Дума не успела принять его, это одобрение сыграло большую роль в ук­реплении веры в кредитоспособность царизма на европей­ских биржах.

Кадеты помогли царизму совершить государственный переворот своей трусливой политикой «бережения Думы», означавшей отказ от всяких конфликтов с властью. В част­ности, согласно этому лозунгу, кадеты решили отнестись к правительственной декларации молча, не выражая прави­тельству ни доверия, ни недоверия. Им удалось протащить в Думе соответствующую формулу перехода (резолюцию). В связи с этим маневром В. И. Ленин писал: «Правитель­ство безусловно вынуждено распустить Думу. Ему выгод­но, чтобы она разошлась молча, покорно проделывая конституционную комедию, не открывая глаз народу на неизбежность государственного переворота. И трусливые кадеты своей бесподобной, несравненной „исторической44 формулой: „отнестись молчаливо44, вместо „выражаю не­доверие44 сказать „не выражаю доверия44,— только помога­ют правительству совершить молчаливый государствен­ный переворот» [36].

В этом отношении весьма примечательно признание ка­дета Ф. А. Головина, председателя II Думы, сделанное им позже в своих «Воспоминаниях». «Немедленно (утром 3 июня.— А. А.),— писал Головин,— я поехал в помещение к.-д. фракции. Там я застал спокойствие. На мой вопрос, не собираются ли в Выборг или еще куда (т. е. выступить с протестом на манер «Выборгского воззвания».— А. А.) и что вообще намереваются делать бывшие члены Думы, мне заявили, что решено принять совершившееся вполне спо­койно и разъехаться по домам» [37].

Третьеиюньский блок. Два большинства. Третьеиюнь- ский государственный переворот обеспечил переход от Думы с кадетским «центром» к Думе с «центром» октяб-

киотским/«Опыт кадетской конституций Кончился кр&- хом»,— писал В. И. Ленин. Опыт этот «не удался... не по­тому, что у кадетов или у правительства не было доброго желания (сотрудничать.— А. А.), а потому, что объектив­ные противоречия русской революций оказывались слиш­ком глубоки» [38]. Кадеты не сумели выполнить свою основ­ную миссию — договориться в Думе с левыми, прежде все­го с трудовиками, и тем самым обеспечить путь «реформ». В связи с этим царизм встал перед необходимостью «об- карнать избирательные права „левых44 и отдать решение в руки октябристов»[39]. «Смена второй Думы третьей Ду­мой, — писал В. И. Ленин еще до выборов,— есть смена кадета, действующего по-октябристски, октябристом, дей­ствующим при помощи кадета»[40]. Итоги выборов в III Думу полностью подтвердили эти слова. В 1907 г. чис­ленный состав фракций, который в последующие годы не претерпел сколько-нибудь существенных изменений, вы­глядел следующим образом: крайние правые — 50, уме­

ренно-правые и националисты — 97, октябристы и: примы­кающие к ним — 154, прогрессисты — 28, кадеты — 54, му­сульманская группа — 8, польское коло (вместе с литов­ско-белорусской группой) — 18, трудовики — 13, социал- демократы — 20 (затем 14 за счет отсева случайных эле­ментов) .

Бросается в глаза, что ни одна из помещичье-буржуаз- ных партий, не говоря уже о левых, которых было ничтож­но мало, не имела в Думе абсолютного большинства. Боль­шинство зависело от октябристов. В случае, если они голо­совали совместно с правыми, создавалось право-октябрист­ское большинство, при голосовании с прогрессистами · и кадетами — октябристско-кадетское. »Таким образом, ок­тябристы в III Думе становились тем же самым, чем были кадеты в первых двух думах — партией «центра», главной партией, решавшей судьбу думских голосований. Так ок­тябристы и голосовали. Единый контрреволюционный по- мещичье-буржуазный думский блок попеременно делился на два большинства, и в этом заключалась главная особен­ность третьеиюньской системы. Здесь перед нами обнару­живается важнейшая черта третьеиюньского избиратель­ного закона — бонапартизм. Два большинства были не случайным, а рассчитанным результатом. «Избирательный закон в III Думу,— отмечал В. И. Ленин,— так и подстро­ен, чтобы получить эти два большинства» [41]. «...Третьеиюнь- ская система,— писал он позже,— сознательно создала два думских большинства: правооктябристское и октябри­стско-кадетское» [42][43][44].

«Бонапартизм,— писал В. И. Ленин,— есть лавирова­ние монархии, потерявшей свою старую, патриархальную или феодальную, простую и сплошную, опору,— монархии, которая принуждена эквилибрировать, чтобы не упасть,— заигрывать, чтобы управлять,— подкупать, чтобы нравить­ся,— брататься с подонками общества, с прямыми ворами и жуликами, чтобы держаться не только на штыке. Бона­партизм есть объективно-неизбежная, прослеженная Марк­сом и Энгельсом на целом ряде фактов новейшей истории Европы, эволюция монархии во всякой буржуазной стране» и.

Два большинства, по замыслу творцов третьеиюньского закона, были тем средством, которое позволяло царизму лавировать между помещиками и буржуазией и, играя на их противоречиях, оставаться хозяином положения. По­скольку Дума предназначалась в конечном итоге для того, чтобы осуществить известный минимум буржуазных ре­форм, большинство не могло быть отдано в руки правых партий. Но не годилось и либеральное большинство, так как в таком случае Дума отдавалась буржуазии, а царизм отнюдь не намеревался делиться о ней политической влас­тью. Исходя из этого и определялись задачи первого и вто­рого большинства. Право-октябристское большинство должно было осуществлять «охранительные» функции — проводить в жизнь карательно-полицейские законопроек­ты и умерять запросы октябристов и кадетов по части «реформ», а октябристско-кадетское большинство должно было обеспечить проведение «реформ». «Правительству,— писал В. И. Ленин,— необходимо либерально-октябрист­ское большинство, чтобы пытаться вести Россию вперед при сохранении всевластия Пуришкевичей»

На чем же основывалась уверенность Столыпина, что партия, во главе которой стоял московский капиталист

А. И. Гучков, будет блокироваться со своими соседями справа по меньшей мере с такой же готовностью, с какой она будет голосовать с прогрессистско-кадетскими либера­лами? Ответ лежит в классовой природе октябристов.

В статье «Опыт классификации русских политических партий», написанной еще в 1906 г., В. И. Ленин отметил одну характерную особенность в образовании русских пар­тий, заключавшуюся в том, что интересы класса помещи­ков и класса капиталистов выражали «не две, а три груп­пы политических партий: кадеты, октябристы и черносо­тенцы». Эту особенность В. И. Ленин объяснял чрезвычай­ным обострением революционной борьбы (в стране, «когда практически крайне трудно отделить защиту самодержа­вия от защиты во что бы то ни стало монархии, когда группировка по экономическому признаку (за прогрессив­ный и за реакционный капитализм) естественно пере­крещивается политической группировкой (за теперешнее правительство и против несло)» [45]. Октябристская партия исключительно наглядно иллюстрирует этот ленинский тезис.

По программе она была партией буржуазной, которая выражала интересы крупного капиталиста и крупного по­мещика, начавшего перестраивать свое хозяйство на капи­талистический лад. Но в большинстве партия состояла из помещиков и чиновников, которые ничем не отличались от правых. Особенно это было заметно на фракции октябрис­тов. Один думский обозреватель насчитал в ней собственно октябристов-буржуа всего 15 человек[46]. По уверению «Биржевых ведомостей», правый фланг «Союза 17 октяб­ря» совершенно смыкался по своим взглядам с «Союзом русского народа», а левый фланг только нюансами отли­чался от правых кадетов [47]. Другая газета, «Русское сло­во», предприняла даже специальное обследование, чтобы выяснить природу и численность октябристской партии, и пришла к выводу, что октябристов как подлинно буржуаз­ной партии, собственно, нет: «Нет октябристов. Есть толь­ко А. И. Гучков» [48]. Сам Гучков считал, что во фракции

«настоящих» октябристов только 100 человек, остальные — «примыкающие» (фракция так и называлась: «фракция

Союза 17 октября и примыкающих»). В одном из интервью он заявил: «У нас вы едва ли можете добиться еди­нообразного голосования; а заставить говорить в одном и том же направлении — об этом и думать нечего» [49].

Газета П. П. Рябушинского «Утро России», выражав­шая политические настроения той части московской бур­жуазии, которая, в отличие от ее другой — октябрист­ской — части, стремилась к созданию чисто буржуазной партий, следующим образом характеризовала октябристов: «Октябристов многие считают буржуазной партией. В дей­ствительности это далеко не так, как свидетельствует со­ставленный в Госуд. Думе официальный справочник». Из 124 членов фракции на 1910 г. было 80 землевладель­цев и только 10 земледельцев. По званию фракция насчи­тывала: дворян — 72, купцов — 13, крестьян — И, при­сяжных поверенных — 7, профессоров — 7, врачей — 3, землемеров — 1. «Преобладание в партии дворянского эле­мента придает партии тот феодальный облик, который со­вершенно исключает возможность возлагать на октябрис­тов какие-либо надежды в смысле правильного усвоения интересов русской промышленности. Союз 17 октября — это, в сущности, союз аграриев. Неудивительно поэтому, что октябристов так влечет в сторону к правым и национа­листам — двум фракциям с громадным преобладанием дворянских и землевладельческих интересов» [50].

О полном преобладании во фракции помещичьих эле­ментов свидетельствует тот факт, что только 35 октябрис­тов были избраны городскими куриями, а остальные, за исключением 10 избранных крестьянами, были посланы в Думу теми же помещиками, которые посылали в нее и пра­вых. Октябристы, следовательно, были правой партией, ко­торая защищала интересы не только помещиков, но и опре­деленной части торгово-промышленной буржуазии. Из это­го следует, что свое лидерство во фракции Гучков мог со­хранить до тех пор и в той степени, в какой это устраивало большинство фракции. А большинство, верное своей при­роде, как правило, предпочитало голосовать с правыми и неохотно шло на голосование с кадетами. Помещичья часть фракции допускала блок с кадетами лишь по тем во­просам, по которым считали нужным блокироваться она и ее соседи справа. Подлинным представителем фракции был не буржуа Гучков, а крупный екатеринославский поме­щик, настоящий правый по своим взглядам, М. В. Родзян­ко. Таким образом, Столыпин мог не беспокоиться, что ок­тябристско-кадетское большинство вдруг начнет действо­вать самостоятельно, без его воли и согласия. В. И. Ленин называл октябристскую партию в III Думе правительст­венной в том смысле, что она являлась орудием политики Столыпина, партией правительства.

Такой характер октябристской партии был обусловлен прежде всего страхом буржуазии перед революцией, при­ведшим к расколу ранее единого либерально-буржуазного лагеря на три партии: октябристов, мирнообновленцев и кадетов. Московская буржуазия, которая в основном и составила либерально-буржуазное крыло октябристской партии, напуганная размахом революции, провалом так­тики кадетов, устами Гучкова одобрила военно-полевые суды и решительно отказалась от игры в «парламента­ризм» и «ответственное министерство», выдвинув взамен лозунг лояльного сотрудничества «общества» с «истори­ческой властью» на базе третьеиюньской «конституции». Московских тузов роднило с крепостниками-помещиками также то, что они во многом сохраняли черты буржуазии эпохи первоначального накопления, которая по приемам эксплуатации, отношению к казенному сундуку, полити­ческим взглядам и т. п. недалеко еще ушла от своего союзника.

Тот же страх перед революцией обеспечил функциони­рование октябристско-кадетского большинства. После сво­его провала кадеты в третьеиюньский период круто повер­нули к открыто «веховской» политике. «Партия кадетов,— писал В. И. Ленин,— есть партия ,,Вех“» [51]. Во время кам­пании по выборам в III Думу в конце октября 1907 г. ка­деты на своем V съезде объявили, что они идут в Думу для «органической» законодательной работы в качестве «ответ­ственной оппозиции», в отличие от оппозиции «безответ­ственной», т. е. социал-демократов, которым Дума нужна только как трибуна. Еще раньше, в сентябре, лидер каде­тов П. Н. Милюков, зарабатывая своей партии это меотеч-

ко «ответственной оппозиции» в будущей Думе перед пра­выми и октябристами, заявил, что у кадетов есть «враги слева» и что кадеты перестают таскать «левого осла» на своей спине[52]. Чтобы было ясным, что речь идет только о большевиках, а не о меньшевиках, которые по-прежнему остаются друзьями, Милюков писал: «В лице самого г. Плеханова мы имеем дело не с врагом, а с другом... Вот когда победят все эти влияния (меньшевистские.— А. А.), мы скажем спокойно и решительно: у нас нет врагов на­лево» [53].

Главный смысл решений V съезда состоял в том, что кадеты шли на блок с октябристами в качестве младшего партнера. Попытки нескольких «левых» кадетов воспроти­виться этому закончились тем, что они были изгнаны из ЦК. Октябристы полностью одобрили резолюции кадет­ского съезда. Оценивая его итоги, В. И. Ленин в статье «Приготовление „отвратительной оргии“» писал: «Чтобы законодательствовать в III Думе, надо так или иначе, пря­мо или косвенно, соединиться с октябристами и встать все­цело на почву контрреволюции и охраны ее побед... Прак­тическая проводимость (кадетских законопроектов.—

А.) зависит от октябристов. Выяснить проводимость — значит с заднего крыльца забежать к октябристам. Поста­вить свою инициативу в зависимость от этого выяснения— значит в угоду октябристам урезывать свои проекты, зна­чит поставить свою политику в зависимость от „октяб­рей"» [54].

Итак, соотношение сил в третьеиюньском блоке сложи­лось вполне определенно. Первое большинство господство­вало над вторым; правые верховодили над октябристами, а те в свою очередь помыкали кадетами. Сам октябристский «центр» был очень непрочен и противоречив, поэтому вся­кие сколько-нибудь серьезные осложнения обостряли внутрифракционную обстановку, вызывая угрозу раскола. «Избирательный закон 3 июня 1907 года,— писал

Оглавление

1

Следующая глава