Время собираться

– Я ужасно проголодался! – сказал Карл. – Просто ужасно.

Глава 5

Верн проснулся. Он лежал в постели и чувствовал, как его заливает солнечный свет. Если он откроет глаза, то ослепнет. Он отвернулся, и за веками снова потемнело. Он зевнул. Одеяло было перекручено. Он приоткрыл один глаз, чтобы посмотреть на часы.

Часов не было. Перед ним была голая, облупившаяся стена, вся в пятнах грязи и трещинах. На миг ему стало страшно. Он быстро сел. В другом конце комнаты спал Карл. Его светловолосая голова пряталась под одеялами, видна была лишь рука, во всю длину свисавшая с кровати. Пошарив по полу, Верн нашел очки. Пристроив их на нос, он стал медленно выбираться из постели.

Было только восемь часов. Он вернулся, сел рядом со своей одеждой, ворохом сваленной на пустой кровати, и, зевая, потер руки. День был солнечный и теплый. В окно были видны деревья и тщательно подстриженные кусты, которые росли напротив мужского общежития. За ними синяя птичка скакала в траве рядом с кучей шлака. Наконец он встал и начал одеваться.

Восемь часов – какая рань! Годами он просыпался так по обязанности, но теперь нужды в этом больше не было. Не было больше дела, к которому следовало приступать. Все осталось позади, в прошлом. Он разжал пальцы, и его рубаха упала на пол. Зачем он вообще встал? Для чего? Делать все равно нечего.

Он прошлепал назад к своей кровати, скользнул в постель и натянул на голову одеяло. Карл немного пошевелился во сне. Верн стал смотреть на него. Какой он длинный! Голова и ноги торчат с разных концов кровати. Он улыбнулся.

Глядя на юношу, который похрапывал, разбросавшись на постели, Верн опять вспомнил Тедди. Его улыбка погасла. В тот вечер, вернувшись домой, он застал ее в своей постели, где она спала без задних ног. Грязная и пьяная.

Он отпустил себя назад в прошлое.

Ее туфли валялись рядом. Юбка задралась до талии, оголив худые белые ноги. Чулки сползли, они сморщились и обвисли.

Верн вышел в прихожую и запер входную дверь. Потом вернулся в спальню. Она перевернулась, так что ее лицо было теперь обращено в другую сторону. Но дышала она по-прежнему тяжело. Что подумал управляющий? Понял ли он, что она пьяна? Или решил, что она нездорова?

Почему она пришла к нему?

Он присел на край кровати. Трудно было совместить ее с Доном Филдом. Дон был такой неуклюжий, старомодный. Его бросало от одного бессмысленного занятия к другому: он охотился за старой дженетовской записью «Нью Орлианз Ритм Кингз», зачитывался давно забытой научно-фантастической серией в допотопном журнале «Эйр Уандер Сториз», ходил в одно и то же занюханное кафе потому, что там было мало народу и подавали какой-то особый соус. Все, что он делал, было наособицу, похоже на культ.

Зато эта девица явно в курсе всех последних тенденций. Может быть, Дон ее мимолетное увлечение. Трудно сказать. Дон никогда раньше о ней не говорил.

Наблюдая за ней в ожидании, когда она проснется, Верн закурил сигарету.

В жизни Верна Тилдона случалось немало бед. Как у большинства малорослых мужчин. Коротышку всегда тревожит то, на что высокий попросту плюет. Как цвета за пределами обыденного спектра невидимы для человеческого глаза, так и многие проблемы Верна были незаметны для окружающих.

Он вырос в Вашингтоне, Ди Си. Большая часть его детства прошла среди унылых заснеженных улиц и пустырей городишки Джексон Хайтс, под боком у настоящего города. Зимой он и его брат катались на санках. А когда на улицу было нельзя, играли дуэтом на пианино. Подростком он даже не вспоминал о нем. Переключился на гобой, на котором играл в школьном оркестре.

Потом бросил и гобой тоже. Он глупо выглядел, играя в школьном оркестре. К тому же репетировать нужно было днем, когда другие ребята слонялись по городу, а еще время от времени надо было надевать ярко-красную с золотом форму школы, в которой он походил на билетера из кинотеатра. После школы он чаще всего был один. Едва заканчивалась репетиция, как он мчался в музыкальный магазин слушать пластинки.

В том возрасте он слегка заикался, как будто от возбуждения. От этого он был робок с людьми.

Брат окончил колледж и уехал из дома. Иногда от него приходили письма. Верн много читал и одно время тоже думал продолжать учебу. Но в девятнадцать, когда он окончил школу, отец убедил его в том, что было бы совсем неплохо подзаработать для начала немного деньжат. На семье уже давно лежит тяжелое бремя – не мешало бы помочь. И он поступил в бухгалтерский отдел большого универсального магазина, где перепечатывал ежемесячные отчеты и опорожнял корзины для бумаг.

Девятнадцатилетним парнишкой, который все еще страдал заиканием и иногда, берясь за гобой, выдувал из него пару мелодий, он повстречал девушку-одногодку, которая любила книги и музыку достаточно для того, чтобы между ними возникла временная связь. Она была высокой блондинкой, с волосами как спелая пшеница. Ее родители приехали со Среднего Запада. У нее были синие глаза и мягкий, задумчивый голос. Вдвоем они гуляли, читали, ходили на воскресные концерты. И планировали будущую совместную жизнь.

Однажды в дождливый вечер, когда родители ушли в кино, Верн с девушкой поднялись наверх, где, непрестанно хихикая, перешептываясь и то и дело боязливо поглядывая в окно, они с колотящимися сердцами задернули шторы и забрались в маленькую деревянную кровать, в которой Верн спал с детства. Там, в этой комнате, где еще живы были его марки, модели самолетов – свидетели и спутники его недавнего детства, – где молча стоял в углу гобой, Верн и девушка лежали, обнявшись, сердце к сердцу, колено к колену и дрожали, крепко сжимая друг друга.

Снаружи лил дождь. Шуршали шины автомобилей. Комната была тиха, не считая тех звуков, которые они производили сами. Сначала девушка была сдержанна, боязлива и холодна. Но потом, когда все вроде бы кончилось и он уже думал вставать, с ней произошло что-то странное, чего он так и не понял. В одно мгновение ее напряженное тело расслабилось, холодность испарилась. Его притянуло назад и с силой прижало к ее обжигающе-горячему животу, напрягавшемуся в конвульсиях, от которых его избавило лишь внезапное возвращение семейства и необходимость срочно натягивать на себя одежду.

Он был спасен. Его отец повез ее домой, Верн и девушка всю дорогу молчали. После того случая их отношения постепенно сошли на нет.

Он продолжал работать в бухгалтерии. Мысль об университете уходила все дальше. В двадцать один год он встретил другую девушку. Она была высокой, спокойной и темноволосой. Ее сокровище продавалось дорого, он в одночасье обнаружил себя женатым обитателем однокомнатной квартирки, где в ванной постоянно сушились лифчики и панталоны, в кухне пахло крахмалом и разогретым утюгом, а ночью на соседней подушке неизменно оказывалась ее кукольная голова в бигуди.

Брак продлился несколько месяцев. Где-то между ним и Второй мировой войной – он так и не вспомнил, когда именно, – мысль о колледже окончательно выветрилась из его головы и была забыта. Как только это случилось, гобой навсегда перекочевал в чулан. Заикание тоже прошло, а еще он отпустил маленькие черные усики. Но, когда он закуривал сигарету, его руки по-прежнему дрожали, в движениях оставалось слишком много суетливого и резкого.

И тогда на помощь приходил алкоголь. Алкоголь показывал ему смешную сторону событий, которые обычно заставляли его уходить в себя на много дней. С его помощью он обнаружил, что может поквитаться с людьми, его быстрый язык и насмешливый ум не щадили никого. Холодная жесткость начала прокрадываться внутрь него, звучать в его словах. Жесткость сослужила ему хорошую службу, это было полезное качество.

Когда началась война, он пошел в армию. При его росте и комплекции толку с него было мало, но в те дни не бросались парнями, у которых хорошо варит котелок. И он закончил войну, обучая других тому, чего не умел сам.

Усики исчезли, зато он узнал, сколько может выпить прежде, чем дойдет до точки невозврата. Волосы поредели. Стали мягкими и тонкими. Он надел очки в роговой оправе и открыл для себя французские манжеты. Музыка, которую он когда-то играл на гобое, была почти забыта. Почему-то разреженный воздух классических высот обострял в нем чувство изоляции и одиночества, дистанция, которая отделяла его от желанной цели, стала еще больше. Что это была за цель? Он и сам не знал. Никому и ничему он не позволил бы стать у себя на дороге, если бы только знал, где эту дорогу найти.

Но человек не может все время думать о том, что так и не нашел свой путь, свою нишу, свою колею и свою компанию. Рано или поздно он просто перестает беспокоиться. Верн снова женился. Девушка попалась полная и осведомленная, раньше она работала секретаршей у очень важных людей. В ней он находил напор и целеустремленность, которых у него самого не было. Она точно знала, чего хочет от жизни: муж, дом, кухня, мебель, тряпки. Круг ее общения был узок и мал и так же тверд и негибок, как ее лакированные красные ноготки.

Все, что Верн еще сохранил в памяти о музыке и книгах, моделях аэропланов и его яркой форме, похожей на театральную, скоро испарилось. Рядом с Анной музыка, книги, идеи были вполне реальны, вот только существовали они лишь как средства для достижения иной цели. Он поймал себя на том, что снова прислушивается к своей внутренней мелодии, составлявшей когда-то неотъемлемую часть его самого.

Как-то вечером он встал с дорогого дивана в изящно обставленной гостиной, выключил громадный телевизор и отправился в ближайший бар.

В один из последовавших за этим дней, которые прошли все как один, в тумане, его, пьяного, глубокой зимой бросили замерзать в канаве где-то в Вашингтоне, откуда его подобрали и отвезли в городскую тюрьму. На следующий день его выпустили. Он слонялся по городу руки в карманы и смотрел, как катаются на санках дети.

Покончив со вторым браком, он собрал свои немногочисленные пожитки и переехал в Нью-Йорк. Вкус к музыке, который у него когда-то был, испортился. Он начал просиживать долгие часы в темных барах, где, постукивая пятидесятицентовой монеткой по столу, наблюдал за посетителями и слушал фальшивую, горькую музыку коротышки негра и разных смешанных групп. Со временем знание джаза сослужило ему службу. Он получил работу на маленькой радиостанции, где поначалу переворачивал джазовые пластинки в утреннем эфире, через год у него уже была своя программа.

Он, как игла проигрывателя на дорожку, начал соскальзывать в жизнь, которая ему, похоже, подходила. Чем? Он и сам не знал. Он был слишком тщедушен, чтобы продолжать пить, как раньше, по утрам все сложнее становилось вытаскивать себя из постели. Его друзьями были опустившиеся, погруженные в себя маньяки джаза да редкие кокетливые гомосеки и лесбиянки с мужскими голосами. Дым и фальшивые звуки, полудолларовые монеты и бесконечные коммивояжеры. Как-то раз он встал перед зеркалом и посмотрел на себя, потирая желтую, отвисшую кожу на шее. Крошечные волоски на ней торчали, как обломки перьев, глаза глядели, точно не видя. Он напоминал себе дохлого цыпленка, ощипанного и обугленного, которого забыли на крючке и он висит, засыхая и коробясь с годами. Сморщенный, засушенный остов какой-то птицы…

А потом он побрился, умылся, надел чистую рубашку, выпил апельсинового соку, почистил туфли, и все было забыто. Он надел пальто и отправился на работу.

Тедди шевельнулась. Верн отпрянул, бросил на нее взгляд. Потушил сигарету и встал, суровый и холодный. Подошел к окну, опустил шторы и зажег свет.

Наконец девушка перекатилась на бок, к нему лицом. Он видел ее зубы, мелкие и ровные, длинный разрез рта, слишком длинный для такого узкого лица. Вдруг она открыла глаза. Моргнула и тут же увидела его. Потом зашевелилась, стараясь сесть.

– Господи. – Она вздрогнула, икнула. – Исусе.

– Как самочувствие?

– Давно я тут лежу?

– Сейчас почти семь тридцать.

– Так поздно? Помогите мне встать, будьте душкой, а?

Пошатываясь, она встала. Верн придержал ее за руку. Она подтянула чулки, расправила юбку. И направилась в ванную.

Верн закурил новую сигарету и стал ждать.

Наконец она вышла, нашла свои туфли. Надела их, сидя в изножье кровати.

– Не хотите отвезти меня домой?

– Сейчас?

– Отвезете?

– Конечно. – Он принес ей пальто и сумочку, которые она бросила в гостиной. Ее нечесаные волосы были в беспорядке. Измятая одежда в грязи. Когда он прошел вперед, чтобы открыть ей дверь, ему в нос ударила кислая, нездоровая вонь: пот, перегар и моча.

Молча спустившись, они сели в машину.

Все время пути Тедди почти не открывала рта. Опустив стекло, она смотрела в окно на проплывавшие мимо вывески и фонари. Несколько раз Верн пробовал заговорить, но передумывал и продолжал молчать. Подъехав к ее дому, он встал у обочины.

Тедди толчком распахнула дверцу и вышла. Внезапно она остановилась.

– Верн, хотите посмотреть мою квартиру? Вы ведь у меня еще не были.

– Не слишком, – медленно ответил он. – Поздно.

– Ну, как хотите. – Она помешкала. – И совсем еще не поздно.

– Для меня да.

Она повернулась и медленно пошла прочь через тротуар к зданию. Верн вышел. Закрыл окна и запер машину. Тедди стояла и ждала.

– Передумали?

– Только на пару минут. – Верн смотрел в сторону, в дальний конец улицы. Дома на ней были высокие, стояли плотно, одинаковые и непривлекательные с виду. Внизу, у подножия холма, начинался торговый квартал – куча сырых, кишащих крысами бакалейных лавок, хозяйственных, итальянских пекарен, заколоченная кондитерская. Ветер принес откуда-то газету и прилепил к тощему телефонному столбу.

– Идете? – окликнула его Тедди с крыльца.

Они поднялись на ее этаж. Она открыла дверь и быстро прошла по комнатам, зажигая по дороге свет. Кругом был беспорядок. На низком столике стояли две полупустые бутылки виски и пепельница, с верхом заваленная окурками. Одежда валялась повсюду: на стульях, на торшере, на книжном шкафу, даже на полу. Он медленно вошел внутрь.

– Я переоденусь, – крикнула ему Тедди, входя в спальню. Краем глаза он заметил неприбранную постель, раскрытые ящики комода, еще одежду. На стене над кроватью висела большая фотография – худая ню, долговязая и костлявая, с грудями, как грушки. Он вошел в комнату, чтобы рассмотреть фото. Тедди скрылась в ванной. – Я сейчас.

На фото была она.

Верн вернулся в гостиную. Одна стена была сплошь синяя, как одно большое темное полотно. Значит, она сама красила квартиру. Повсюду на стенах были репродукции: Модильяни, Кандинский, Иеронимус Босх. Патефон с пластинками, джаз и камерная музыка. Абстрактные скульптуры с подвижными частями, целых три.

Он медленно опустился на диван, скрестил ноги. Минуту спустя Тедди вошла в комнату и остановилась у дверей, опершись о притолоку и сложив руки на груди.

– Хотите что-нибудь выпить? – спросила она.

– Нет. Я сейчас пойду. – Верн вытащил трубку и насыпал в нее табаку. Молча закурил.

– Как вам моя квартира?

– Ничего. Коврики хорошие. – Он встал и подошел к боковой стене, на которой висели китайские циновки. Оттуда можно было заглянуть в кухню. Стол был заставлен грязными тарелками, чашками и стаканами. Он сунул руки в карманы и отошел.

– Холодновато тут как-то. Может, из-за цвета. – И он пощупал джутовую ткань.

Тедди смотрела на него без всякого выражения. На ней был алый халат, подпоясанный веревочным шнуром. И шлепанцы. Она зажгла сигарету и стояла, куря, высокая и строгая в своем пламенеющем шелковом одеянии. Черты ее лица заострились, сходство с птицей усилилось, нос стал, как клюв, глаза в черных кругах запали. Она подошла к кушетке.

– Я сама красила. Стены.

– Я так и подумал.

Верн снова сел, теперь на стул у двери. Тедди раскинулась на кушетке и задрала ногу, шевеля пальцами. Оба молчали.

– Поздно уже, – сказала наконец Тедди.

Верн встал.

– Я знаю. Что ж, было приятно.

– Уже уходите?

– До встречи.

– Спасибо, что зашли.

Он подошел к двери и взялся за ручку. Тедди по-прежнему лежала на кушетке, длинная и костлявая, с темными безжизненными волосами, мокрые пряди прилипли к шее.

– Вид у вас довольно замученный, – сказал Верн.

Тедди улыбнулась.

– Слушай, малыш. Ты душка. Беги пока. Скоро увидимся.

Он рассмеялся.

– Ладно.

Он медленно спустился по лестнице и вышел на улицу. Воздух был холоден и полон жизни. Звуков не было, не считая отдаленного бормотания из какого-то бара у подножия холма.

Он сел в свою машину и поехал.

Дон Филд притопал к нему на станцию на следующий день, когда Верн закончил смену. Под мышкой он держал журнал, на нем были темные очки и спортивная рубашка.

– Приветствую, – сказал ему Верн по пути от студии к машине. – Как дела?

– Средне. Твои?

– В порядке. – Верн сел в машину. Дон остался стоять. – Тебя подвезти?

Дон немного подумал. Медленно залез внутрь.

– О’кей, – сказал он покорно.

Они влились в поток машин, везших людей с работы домой.