Помоги проекту - поделись книгой:
На лошадях китайцы работать не привыкли, не было в них умения, сноровки, а без конной тяги, по характеру работ и из-за больших расстояний, обойтись было невозможно. Приходилось покупать значительные партии лошадей, заводить для них упряжь и нанимать русских возчиков.
Пришлось мне здесь впервые познакомиться с «особыми условиями» работы. Начальник 3-го участка, где сосредотачивались мои работы, старый инженер, статский советник Онофрович, захвативший из России штат служащих, в их числе трех начальников дистанций, откровенно заявил мне следующее:
— Хотя вы и получили работы от высших властей, а именно от помощника начальника отделения инженера Бочарова, но не забывайте, что я являюсь хозяином участка и я определяю род грунта. Прошу вас иметь это в виду. Мы сюда приехали не степями маньчжурскими любоваться, а деньги зарабатывать.
Я спрашиваю:
— При чем же тут я?
Он, нисколько не смущаясь, отвечает:
— Очень даже при чем. Вы будете отчислять с каждого сработанного вами куба земли пятьдесят копеек в нашу пользу. И пожалуйста, не делайте удивленного лица: такая постановка дела практикуется повсюду на дорогах.
Для меня не было никакого другого выхода, как согласиться на это весьма странное требование. Впоследствии об оригинальном разговоре с начальником участка я сообщил начальнику дороги Юговичу и начальнику отделения Бочарову. Оба были возмущены происшедшим, но, во избежание скандала, делу огласки не дали, примирившись с создавшимся положением.
В общем, подрядные мои работы и моя торговая деятельность развивались вполне успешно и прибыльно для меня.
Так продолжалось до оказавшегося для меня роковым Ильина дня, 20 июля, когда над моей головой грянул такой гром, что от моего материального благосостояния и щепки не осталось. Я имею в виду китайское боксерское восстание. Даже меня, человека, привыкшего уже к разным печальным неожиданностям и сюрпризам, последовавшие события совершенно выбили из колеи.
До нас во время работ наших по постройке западной ветки Китайско-Восточной железной дороги доходили не раз смутные слухи о том, что где-то на юге, в Пекине, за тысячу верст от нас, вспыхнуло восстание, возглавляемое сектой «Большого кулака». Слухам этим мы не придавали особенного значения. Работы шли в полном порядке, без перерыва подвозились к месту работ продукты и товары. За несколько дней до 20 июля я вернулся из поездки в Иркутск. Моя жена, приехавшая из Сретенска с десятимесячным нашим первенцем-сыном в Хайлар, чтобы провести вблизи меня лето, сообщила мне, что в мое отсутствие наш дом посетил новый командующий китайскими войсками, китаец, получивший образование в Германии. Остановился он на жительство во дворе кумирни, перед въездом в Хайлар. Вместе со своими маленькими дочерьми он побывал в нашем магазине, что-то купил там для них, а затем зашел с визитом к моей жене. Он просил передать мне, что он будет рад видеть меня у себя в доме, после моего возвращения из Иркутска.
При первой возможности я постарался вернуть ему визит. При въезде во двор кумирни меня встретил взвод солдат, взявший «на караул». Откровенно сознаться, такая встреча меня несколько удивила, но, вероятно, все шло согласно китайским обычаям, как полагалось. У командующего войсками я встретил двух «больших» генералов: Ма, помощника цицикарского генерал-губернатора, и знакомого мне еще ранее генерала Чжоумяна, который являлся представителем китайского правительства по поставке лесных строительных материалов на дорогу; согласно договору с Китаем, приобретение лесных материалов на стороне, помимо официального представителя, воспрещалось. В разговоре я коснулся вопроса об основательности слухов об опасности, в связи с восстанием «Большого кулака» в Пекине. Генералы заверили меня, что для опасений нет места. Если даже восставшие и появятся в районе работ, то китайские правительственные войска, совместно с русской пограничной стражей, в состоянии оказать им достаточное противодействие. В искренности их заявлений я не сомневался, ибо думал, что материальные блага для них стоят превыше всего, а они прекрасно устроились в связи с сооружением дороги, дававшим им небывалые выгоды. Следовательно, защита дороги была прямо в их интересах.
Успокоенный, выехал я из Хайлара на Хинган и по пути остановился на станции Якеши. Верстах в 15 от станции находился каменный карьер, где обтесывали камень для мостов, и я дня через три проехал туда, чтобы осмотреть работы, не подозревая ничего худого. Весь путь вдоль постройки железной дороги был заполнен работавшими китайцами, а через три часа, когда я возвращался, я с удивлением заметил, что рабочих оставалось уже немного, да и те не работали. Старшинок-переводчиков на местах не оказалось, от рабочих же добиться ничего не удалось. В полном недоумении вернулся я в Якеши и там от своих служащих узнал, что три часа тому назад из Хайлара, от командира сотни Чеглокова, послана начальнику военного округа генералу Гернгроссу в Харбин телеграмма, в которой Чеглоков сообщал о требовании военных властей очистить станцию Хайлар к 12 часам дня и отправить всех жителей на русскую территорию. В случае невыполнения этого требования власти грозили обстрелом станции. Одновременно в телеграмме говорилось, что магазин Кулаева подвергся грабежу.
В ответной телеграмме генерал Гернгросс предлагал, захватив деньги и документы, выехать в направлении к русской границе, в Забайкалье.
От известий этих в глазах у меня потемнело. Голову неотступно сверлила мысль: что случилось с женой и сыном? Где они? Не убили ли их, не дай бог, во время грабежа?
Я узнал, что, по получении телеграммы Гернгросса, весь штат участка в спешном порядке направился из Хайлара к русской границе, и ожидавшие меня с нетерпением на станции Якеши служащие мои торопили меня ехать вдогонку за уехавшими. Я тотчас же вскочил на коня и поздним вечером нагнал на станции Чжеромте, в 20 верстах от Якеши, группу уехавших, кои составляли 3-й участок. В их распоряжении имелось несколько сот лошадей, запряженных в телеги и тарантасы, и 150 верблюдов, принадлежавших забайкальскому казаку Пинегину, работавшему у меня на подвозке леса для гражданских сооружений. На ночной остановке мы устроили баррикады из повозок, на случай ночного нападения.
Утром в лагерь наш явились шесть монгольских чиновников, называемых «бошко», и стали упрашивать русских изменить их первоначальное решение и не покидать мест. Они были твердо убеждены, что несколько сот монгольской конницы, соединившись с сотней русской охранной стражи, в состоянии выбить китайские войска из Хайлара. Однако начальство решило выполнить требование высших русских военных властей об эвакуации на русскую территорию.
Неподалеку от Чжеромте нас нагнал 4-й, хинганский, участок, численностью приблизительно около тысячи человек русских, на нескольких сотнях подвод, во главе со строителем 4-верстного хинганского тоннеля, инженером Бочаровым. Вся эта масса русских, опасаясь нападения со стороны китайцев, двинулась на Хайлар, а в это время, как мы узнали, китайские войска, в количестве 3 тысяч человек, пришедших неожиданно монгольскими степями из Пекина, занимали высоты над Хайларом, с двумя пушками, наведенными на станцию Хайлар.
От Чжеромте я ехал в тарантасе с начальником участка. Моя оседланная лошадь, привязанная к тарантасу, шла сзади. Въехав на станцию Хайлар, мы увидели, что станция действительно занята китайскими солдатами. Ротмистр Чеглоков не выполнил телеграфного распоряжения генерала Гернгросса и отправился, вместе с хайларским 2-м участком, к русской границе, на казачью станицу Цурухайтуй. Генерал Гернгросс, давая распоряжение, обязал Чеглокова проводить через Хайлар, под охраной находившейся в его командовании сотни солдат, 3-й, 4-й и 5-й чжаланьтунский участки, и лишь в конце эвакуировать свой, 2-й, участок. Чеглоков же игнорировал приказ и, испугавшись надвигавшихся событий, бежал в степь и там, в безопасности, на расстоянии 30 верст от Хайлара, остановился ожидать оставшиеся участки.
При въезде на станцию Хайлар я, не сказав никому ни слова, отвязал своего коня и верхом отправился в старый монгольский город Хайлар, в расстоянии одной версты от станции, а остальные, под охраной монголо-китайской конницы, двинулись по направлению к русской границе, к казачьим станицам на реке Аргуни.
На пути в город мне преградил дорогу монгольский разъезд. Монголы старались объяснить, что лучше будет не ехать в Хайлар, а повернуть к русской границе. Я, наезжая грудью своего крупного коня на их мелких монголок, настаивал, что мне необходимо повидаться с амбанем, то есть с губернатором. Может быть, среди монголов нашлись знавшие меня, не знаю, но, во всяком случае, потолковав между собой, они отделили восемь человек, которые поехали сопровождать меня в кумирню, к командующему войсками, где пять дней тому назад я был встречен почетным караулом.
Командующий принял меня любезно. Я нервным тоном, не владея собой, задал ему вопрос: где моя семья и что с ней сталось? Через переводчика командующий ответил приблизительно следующее:
— Я являюсь представителем военной власти. Что произошло с отдельными лицами в городе, знать не могу. Если это вас интересует, поезжайте лично и наведите справки.
В сопровождении тех же восьми монголов, которым, вероятно, командующий отдал распоряжение проводить меня, я въехал в город. Около громадных глухих ворот занимаемого мной двора мы остановились, и стражники мои постучали в ворота, которые приоткрылись и пропустили нас внутрь. Во дворе оказались трое монголов, охранявших наши склады и магазин. Не было никаких признаков грабежа, все на своем месте, повсюду порядок и чистота. Склады и жилые помещения заперты на замки. Впрочем, все это в то время меня не интересовало. Я кинулся к помещению, которое занимала жена моя с ребенком, — двери оказались на замке. Я через окно заглянул в комнату: не потревоженные стояли знакомые вещи, в комнате было чисто прибрано.
Тут один из моих провожатых, молодой монгол, подошел ко мне и сказал:
— Твой бабушка, парнишка русска земля ходил.
Обрадовался я несказанно. Узнай я об этом раньше, я и в Хайлар не поехал бы. Только я собрался сесть на лошадь, догонять ушедших — стража задержала меня и не пускает, прося осмотреть склады, магазин и контору, чтобы я воочию мог убедиться, что все находится в целости и сохранности. После осмотра двинулся я наконец в обратный путь. Охрана проводила меня до станции, а дальше я поехал один. Дорога шла над речкой, у подошвы высокого горного хребта. Два раза в пути меня останавливали. Один раз с горы спустились монгольские чиновники. Низко кланяясь и приседая, они подъехали ко мне и в немногих словах, которые я мог понять, старались выразить свое соболезнование по поводу случившегося. Их «худо есть, худо есть» должно было означать: мы, монголы, здесь ни при чем и происшедшему не сочувствуем. Нагнал я эвакуировавшихся в открытой степи, там, где ожидал отставших ротмистр Чеглоков. Люди располагались на ночлег. Начальник участка пожалел меня и дал мне прикрыться свое демисезонное пальто. Ночи стояли холодные, а на мне, кроме чесучового костюма, ничего не было.
Ранним утром поднялись с мест и, пройдя за день 70 верст, добрались до станицы Старый Цурухайтуй. Радость встречи с женой, радость сознания, что оба мы живы и здоровы, сделала малозначащим и несущественным все оставшееся позади. Чего-чего только не услышала жена моя за три дня, сколько пришлось ей пережить тревог и волнений, когда беженцы из уст в уста передавали слух о взятии меня в плен и даже о том, что меня уже нет в живых. В Цурухайтуе жена остановилась на квартире казака, занимавшегося мелочной торговлей. В ее распоряжение отвели отдельную комнату, дали грязную подушку и постлали на пол кусок войлока, который и служил ей постелью. Багаж у нее, как и у меня, был необременительный: кроме платья на себе, ничего не было. Хотя мой заведующий успел захватить из магазина в Хайларе кассовую выручку, около 1500 рублей, но купить что-либо из одежды и постельного белья в казачьих поселениях было невозможно.
Когда рабочие на станции Якеши и под Хинганом узнали о содержании телеграммы генерала Гернгросса, они, захватив семьи, на сотне имевшихся в их распоряжении лошадей, мне принадлежавших, на двухколесных таратайках направились кратчайшим путем к русским пограничным постам совершенно пустой, незаселенной степью, которая в настоящее время носит название Трехречья и имеет на своем пространстве около 50 казачьих беженских поселков. Рабочим при отъезде из Якеши было дано право забирать товары из местного отделения, в предположении, что если ими не воспользуются русские рабочие, то оставшийся без охраны товар все равно растащат рабочие-китайцы. На переезде через реку против станицы Цурухайтуй, по просьбе моих служащих, полиция обыскивала при выходе с парома рабочих, ехавших с Якеши на моих лошадях, и отбирала вещи, принадлежавшие лично нам и случайно оказавшиеся в Якеши, в моем временном помещении. Лошади и товары не отбирались. Забавно было, засунув руку в карман возвращенного мне демисезонного пальто, найти там золотой десятирублевик — забавно потому, что золота я никогда в карманах не носил. При обыске обнаружили и также вернули нам столовое серебро с нашими инициалами.
Картина бегства из Хайлара, со слов моей жены, рисовалась следующим образом. В день объявления ультиматума об очистке линии дороги командующий китайскими войсками в 9 часов утра прислал в наш дом сообщение, что Китай объявил войну России, и посоветовал, чтобы моя жена и штат служащих спокойно собирались к отъезду из Хайлара. Наш же бой, который принял это поручение, передал его в таком виде, быть может исказив умышленно, что начальство требует спешного выезда, а в противном случае «шибко стреляй, война будет». Вероятно, нашего боя подговорили преподнести эти сведения в том виде, как он сделал, жившие неподалеку от моего дома пекинские купцы, какими-то способами заранее проведавшие о надвигавшихся событиях и знавшие о запасе серебра на моем складе. Надеясь на внезапность известия, они рассчитывали в первые моменты общей растерянности погреть руки около чужого добра. И действительно, служащие мои не только не захватили моих и своих вещей, но даже оставили на местах ящики со своими собственными сбережениями, в полной надежде, что ничего серьезного нет: вероятно, произошло недоразумение между солдатами охраны и китайским населением, что бывало неоднократно и ранее; скоро все разъяснится и можно будет вернуться спокойно по местам. Но оказалось не так.
Неожиданная новость вызвала панику между единственными русскими обитателями города Хайлара, нашими служащими, среди которых было несколько семейных. В первую очередь все кинулись на станцию, где находилась русская военная охрана и участковое начальство по постройке дороги, чтобы узнать о действительном положении дел. Собралось там и несколько сот рабочих с линии. Станция гудела, как потревоженный улей: каждый старался перекричать другого. Шум стоял невероятный. Начальник охраны Чеглоков предложил поместить женщин и детей в строившееся на станции водонапорное здание, а мужчинам стать в ряды охраны. Предложение это поражало своей нелепостью, потому что людей вооружить было абсолютно нечем, и оно, естественно, не нашло отклика среди рабочих. Жена моя и служащие одними из первых бросились, в чем были, в сторону русской границы. Возвращаться в Хайлар, с риском лишиться жизни, никто не хотел.
Прибывший на станцию начальник Хайларского округа, монгол Лагайда, которому принадлежали дома, где мы квартировали, пытался уговорить поехать обратно моего кладовщика, чтобы он присмотрел за оставшимся имуществом. Лагайда ручался головой за безопасность кладовщика, но все его слова были напрасны: мой служащий наотрез отказался вернуться в Хайлар. Жена и ее спутники хорошо сделали, что уехали первыми; позднее к переправе через реку нахлынули сотни подвод, а паром был всего только один, и очень небольшой. У страха глаза велики: каждый старался первым попасть на противоположный берег, все толкали друг друга. Возникали драки. Во время бестолковой суматохи утонуло два человека. Моим служащим посчастливилось встретить на другой стороне перевоза казака из Цурухайтуя, который вез на продажу в Хайлар два воза картошки. За 100 рублей казак согласился подвезти беженцев до Цурухайтуя. Картошку сбросили и посадили на телегу детвору и женщин. Мужчины шагали рядом. Купец Лопатин, ехавший по делу в Хайлар, узнав о развертывавшихся событиях, поспешил обратно в Цурухайтуй, захватив в свою кибитку мою жену с ребенком, которых он встретил на перевозе.
По выезде наши западные участки разместились по пограничным станицам Нерчинского округа и занялись приблизительным подсчетом причитавшихся подрядчикам сумм. На основании подсчетов подрядчикам выдавались скромные авансы. В частности, я получил в счет произведенных работ 40 тысяч рублей. Вот как судьба смеялась опять надо мной! В дело был вложен весь мой капитал, который к тому времени превосходил 200-тысяч рублей плюс 70 тысяч рублей, следуемых моим кредиторам, сретенским и иркутским купцам, за проданный ими мне в кредит товар. По обоюдному соглашению я заплатил половину причитающегося с меня долга из полученного аванса, а вторую половину обещал погасить в течение одного года. Таким образом, у меня на руках оставалось всего 5 тысяч рублей — точно все мое богатство мне только во сне приснилось. Но я был молод, полон сил, энергия еще не остыла, да и обстоятельства складывались для меня благоприятно. Удвоив усилия, я снова принялся за работу.
Когда русские войска заняли линию постройки железной дороги, строители поручили мне нанять в Забайкалье 500 человек рабочих и купить в Томской губернии 200 лошадей с упряжью и телегами. Удачно выполненная операция эта принесла мне 10 тысяч рублей прибыли. Одновременно я продолжал торговлю задержанными в пути, из-за боксерского восстания, товарами, не попавшими в город Хайлар и остававшимися на станции. Видя растущий со стороны потребителя спрос на товары и на основании богатого жизненного опыта, я пришел к выводу, что существовавшие условия удивительно благоприятствовали развитию торговой деятельности.
Естественно, что для успеха дела пришлось уделить много внимания и забот рационализации торговли на местах, во-первых, и закупке товаров, во-вторых. Для закупки товаров я решил отправиться в Москву лично, хотя и отчетливо представлял себе те трудности, которые могли возникнуть из-за того, что я не знал фирм, а фирмы, в свою очередь, не знали меня. Представитель известной московской фирмы Коншина в Иркутске, некто Виноградов, самоуверенный и бойкий господин, предложил мне выписать мануфактуру, как это практиковалось неоднократно ранее, через его посредство. Я отказался и признался ему, что собираюсь поехать в Москву собственной персоной. Виноградов не пропустил случая уколоть меня, заявив с оттенком превосходства:
— Вас никто в Москве не знает, и вам трудно будет делать закупки. Если и сумеете купить, то вас непременно обманут.
Я не остался в долгу и ответил:
— Если меня и обманут, то не больше одного раза. А какая у меня гарантия, что, покупая товар через вас, я не буду обманут много раз?
Виноградов в этот раз ушел от меня обиженный, но накануне моего отъезда зашел ко мне с рекомендательным письмом на имя фирмы Коншина, в котором предлагал фирме открыть мне неограниченный кредит, как человеку надежному, с хорошей деловой репутацией. Поблагодарив Виноградова за любезность, поехал я завязывать знакомства в московском торговом мире, располагая капиталом в 25 тысяч рублей, которые мне с трудом удалось собрать.
Приехав в Москву, я остановился в гостинице «Боярский двор». Первым долгом пошел я в фирму Коншина, с письмом Виноградова. Там произошел у меня короткий деловой разговор с директорами, примерно такого содержания:
— На какую сумму вы предполагаете сделать закупки?
— Приблизительно на двадцать — двадцать пять тысяч рублей.
— Хорошо. Приступайте к отбору.
— Какую скидку с цен прейскуранта вы мне предоставите?
— Вы будете пользоваться скидкой согласно установленному в фирме положению.
По заведенному обычаю, фирма Коншина сбрасывала 5 процентов с цен прейскуранта лицам, пользовавшимся сомнительной коммерческой репутацией, и лицам, впервые вступающим в деловые отношения с фирмой; следующая категория покупателей пользовалась 8-процентной скидкой, и, наконец, наибольшая допустимая скидка в 10 процентов предоставлялась крупным, солидным коммерсантам.
Товары я отбирать не торопился, а занялся ознакомлением с рынком. В течение трех-четырех дней мой номер в гостинице подвергся буквально осаде со стороны комиссионеров крупных московских фирм.
— Мы можем предложить вам товар на самых льготных условиях…
— Да, но я могу купить только в кредит, а ваша фирма, не зная меня, отпустить товар в кредит не согласится.
— Почему не согласится? Если Коншин вам доверяет, значит, можем доверить и мы.
Каждый день повторялось одно и то же. Каждый день, чуть не хватая меня за руки и толкая в спину, честно зарабатывая свой хлеб, комиссионеры старались заставить меня посетить контору представительствуемой ими фирмы, и всякий нахваливал свой товар. Так началось мое хождение по конторам. Куда ни придешь, повсюду встречаешь внимание и предупредительность со стороны господ директоров. Такое отношение ко мне вызвано было не только готовностью фирмы Коншина продать мне товар, что вызвало такую же готовность и в других фирмах; были и другие причины. В Москву в это время съехались крупные коммерсанты из Иркутска и Забайкалья, и от них заинтересованные лица получили сведения о том, что я, как коммерсант, заслуживаю полного доверия.
Уже несколько раз присылали от Коншина узнать, почему я задерживаюсь с отбором товаров. Надо было что-то отвечать. Через представителя фирмы я просил передать директорам свой запрос о предоставляемой ими скидке и сроках платежа и на другой же день получил приглашение посетить контору фирмы. Меня встретили те же и будто не те директора — настолько изменилось их отношение ко мне. В результате переговоров мы сошлись на 8 процентах скидки и отсрочке платежа на двенадцать месяцев. В кредит я отобрал товара на 200 тысяч рублей, а на наличные деньги накупил всевозможных гастрономических товаров: консервов, колбас, ветчины и прочего, примерно тысяч на 10.
Да, удивительные были тогда времена взаимного доверия — точно в сказке! Теперь же и близкие люди не поверят ни в чем друг другу — не только на год, но даже и на день.
Железная дорога функционировала тогда только до Иркутска, поэтому товар из Москвы в Маньчжурию шел два месяца. Придя к месту назначения, товар моментально расходился, и из ближайших городов подвозились без перерыва все новые и новые партии разнообразных товаров. В течение года сумма в 200 тысяч рублей сделала не менее пяти оборотов и принесла мне прибыли новых 200 тысяч рублей. Из Японии тогда экспортировались панно, ширмы, вышивки, альбомы и тому подобное и охотно, как заморские диковинки, расхватывались русскими, занятыми на постройке дороги.
Расскажу о том, как мы вновь водворялись на места постройки после боксерского восстания. С запада — из Читы, Нерчинска, Сретенска — двигались на Хайлар батальоны русских войск и казачьи полки, общей численностью 10 тысяч человек, под командованием генерала Орлова. Из Амурской области, от Благовещенска, подвигались войска, примерно такой же численности, под командованием генерала Ренненкампфа. Каждый из генералов прилагал все усилия, чтобы занять первым центр Маньчжурии, богатый город Цицикар. Успех выпал на долю генерала Ренненкампфа.
Отряд Орлова, шедший на Хайлар, вошел в соприкосновение с китайской армией, пытавшейся преградить ему дорогу в Маньчжурию. Это было в 40 верстах от Хайлара, на станции Амгуни, где отряд расположился в долине для приготовления обеда. Китайская артиллерия, подкрепленная конницей, куда входили 6 тысяч китайцев и 800 монголов, открыла по русским войскам орудийный огонь. Но китайские снаряды, пролетая высоко над головой, ложились где-то позади, не причиняя русским никакого вреда, и наши солдаты сварили обед и не спеша, спокойно пообедали. Затем, однако, пришла в действие и русская артиллерия. Начался обстрел из гаубичных орудий, осыпавших китайцев градом шрапнели. Первые же выстрелы заставили броситься врассыпную монгольскую конницу, не сочувствовавшую китайцам. Бегство монголов только усилило панику среди китайцев, произведенную артиллерийским огнем, и не прошло и часа, как вся китайская армия последовала примеру монголов. Казачья конница, преследовавшая отступавших китайцев, прижала их к берегу Аргуни. Страх, наведенный казачьими саблями, заставил китайцев броситься вплавь через Аргунь, причем во время переправы, по самым грубым подсчетам, погибло около 3 тысяч человек. Происшедшей стычкой, по существу, закончились все военные операции генерала Орлова.
Монгольская конница, бежавшая в Хайлар, очевидно, принесла туда такие потрясающие вести, что все поголовно торговое население Хайлара, состоявшее сплошь из китайских купцов, бросилось вон из города, оставив там все свои богатства, заключавшиеся в серебре и пушнине, которой были забиты склады. Первой в город ворвалась казачья конница, сосредоточившая все свое внимание на принадлежавших мне запасах водок, вин, закусок и папирос в моих складах. Остальное казаков не интересовало. За конницей появилась пехота со своим начальством, генералом Орловым, и начальником тыла армии, станичным атаманом города Акши, полковником Воробьевым. Оба начальника, а особенно полковник Воробьев, оказались распорядительными, хозяйственными людьми. Все находившиеся в Хайларе склады и торговые помещения, брошенные в данный момент хозяевами, были взяты под строгий контроль, повсюду были выставлены караулы.
После занятия города генерал Орлов обратился к начальнику строительного отделения Бочарову с просьбой указать фамилию и местожительство лица, поставлявшего продукты на строившуюся дорогу. Получив от Бочарова ответ, генерал Орлов, через его посредство, предложил мне принять на себя поставку всех необходимых для его отряда продуктов — на пути следования отряда из Хайлара в Цицикар. Отчасти из-за подавленного настроения, в связи с полным расстройством своих дел, отчасти из-за незнакомства с условиями подобных поставок я намеренно дал уклончивый ответ и, пользуясь случаем, запросил генерала Орлова: если я соглашусь принять на себя снабжение армии всеми необходимыми продуктами, вернут ли мне сохранившиеся товары, припасы, имущество и занятые под ними склады? Орлов ответил, что он этого не сделает, так как и товары, и припасы, и помещения нужны ему самому.
Тогда я отказался от предложенной поставки и тотчас же послал из Забайкалья в Хайлар своего служащего, дав ему поручение выяснить, что сохранилось из имущества после нашего бегства, и, кроме того, вывезти из Хайлара контору со всеми торговыми документами. В кибитке, на тройке лошадей, мой служащий пустился в путь из Цурухайтуя и, прибыв в Хайлар, обратился за содействием к генералу Орлову. Генералу показалась оскорбительной просьба моего служащего, и он, не на шутку рассердившись, начал топать ногами и кричать:
— Да как вы смеете предъявлять какие-то требования? Что вы сделали? Бросили все и убежали! Теперь брошенное принадлежит нам, потому что мы его завоевали.
Служащий мой пытался было объяснить, что хозяин послал его вывезти контору и хочет только выяснить, что сохранилось из принадлежащего ему имущества. Генерал снова закричал:
— Повторяю вам, ничего вашего здесь сейчас нет! Все завоеванное нами принадлежит нам. Понятно? А теперь извольте убираться отсюда подобру-поздорову.
Кто-то из военных посоветовал моему служащему обратиться к адъютанту Орлова, человеку вдумчивому и спокойному. Адъютант сразу же спросил:
— Вы побывали уже у генерала?
— Да.
— Что же он ответил на вашу просьбу?
Получив самую подробную информацию о происшедшем, адъютант сказал:
— После этого я, к сожалению, ничем помочь вам не могу. Если бы вы, перед тем как идти к генералу, повидались со мной, может быть, мне удалось бы подготовить его отнестись к вашей просьбе иначе. Теперь же я за это дело не возьмусь, потому что принятое им решение ничто не в силах изменить.
Однако мой служащий оказался человеком не робким и со смекалкой. Он умудрился поздно вечером заехать во двор, где помещалась моя контора, погрузить в кибитку все документы и благополучно вывезти их. Произошло все следующим образом. В ямщиках у моего служащего находился ловкий цурухайтуйский казак, по фамилии Кутенков, в недавнем прошлом работавший у меня в качестве переводчика монгольского языка. Дворы больших китайских усадеб неизменно имеют пару огромных ворот: одни ворота выходят на центральную улицу, а другие, не уступающие первым в величине, — на боковую; в данном случае ворота выходили в открытую степь и охранялись забайкальскими казаками. Кутенков договорился с забайкальцами, среди которых у него оказались знакомые, заехал поздно вечером со степи во двор и «похитил» контору, которая впоследствии, когда предъявлялись убытки к Китаю, оказалась крайне необходимой.
В ту осень и зиму, о которых идет речь, я лично не имел возможности побывать в Хайларе, так как был занят вновь организацией снабжения продуктами и товарами строящейся дороги. По возвращении из Москвы мне посчастливилось встретиться со знакомым коммерсантом, прибывшим из Хайлара, и услышать от него последние новости о тамошнем положении.
Между прочим он рассказал мне:
— Когда я подъехал к вашим палаткам, то подумал сначала, что произошло какое-нибудь несчастье: целая толпа солдат стояла там, около тысячи человек. Оказалось, что это были все покупатели.
Удовлетворить полностью требования каждого солдата-покупателя было невозможно, поэтому, чтобы не обидеть никого, была установлена стандартная покупка, заранее приготовленная, заключавшая в себе четверть фунта сахара, восьмую фунта махорки и по нескольку золотников других продуктов. Почти так же нуждался в необходимых продуктах и командный состав. В своих «задушевных» беседах покупатели ругали моих служащих и за ничтожные заготовки, и за полнейшую неприспособленность «торговых помещений». Надо сказать, что «торговыми помещениями» служили простые шалаши. Служащие мои, как могли, оправдывались, обвиняя в создавшемся положении военные власти, которые наотрез отказались вернуть нам приспособленные торговые помещения. Во время сильных морозов жившие в войлочных юртах мои люди, страдая от холода, обратились к начальнику тыла, полковнику Воробьеву, за разрешением им взять две или три из сорока принадлежавших мне железных печей. Воробьев заявил: «Не могу. Мне самому они нужны».
Навстречу обозам из Забайкалья, груженным продуктами, отправлявшимися в Хайлар, шли другие обозы, увозившие из Хайлара в тыл, в Акшу, пушнину и шкуры из брошенных китайцами на произвол судьбы складов. Куда впоследствии делись эти пушнина и шкуры из опустошенных складов, ведают лишь Бог да хозяйственный атаман Воробьев.
Когда страшное по своему значению и внутренней силе, но ничтожное по внешнему выявлению боксерское восстание было подавлено, мы водворились на прежних местах. Повсюду виднелись следы разрушения, оставленные эвакуировавшейся армией. Постройка Китайско-Восточной железной дороги продолжалась лихорадочным темпом, в стремлении нагнать потерянное время. То обстоятельство, что постройка производилась по воле и на средства Министерства финансов, позволило закончить все работы, за исключением прокладки хинганского тоннеля, в одно лето. Задержка платежей за работы, столь обычная на других дорогах, здесь совершенно отсутствовала. Сооружение хинганского тоннеля закончилось лишь два года спустя, и до его окончания поезда ходили по обводным путям.
Если Воробьев в Хайларе приналег на пушнину, то генерал Ренненкампф после взятия Цицикара отдал должное внимание серебру, «поддержав» таким образом престиж русских в Маньчжурии. Серебро в слитках по 4 ½ фунта в каждом, изъятое из банков и частных предприятий, складывалось в ящики и отправлялось на быках и лошадях преимущественно в Хайлар, где приемка производилась счетом ящиков. Весом ящиков и числом слитков в каждом ящике не интересовались. Результаты такого небрежного контроля сказались позже: в руках охраны, сопровождавшей транспорты серебра, поднакопилось значительное количество слитков ценного металла, который долго впоследствии расходовался ею на собственные нужды.
Когда армия эвакуировалась из пределов Маньчжурии, я выехал в Петербург, чтобы предъявить правительству иск о понесенных мной убытках. Все требования, налагавшиеся на меня договорами по производству построечных работ и поставке на дорогу товаров, съестных продуктов и фуража, с моей стороны были выполнены. Что произошло между Россией и Китаем, какие у них были соглашения относительно условий постройки дороги — это меня совершенно не касалось, так как это были государственно-дипломатические вопросы. За нами же, подрядчиками, несомненно, имелось неоспоримое право на получение с российского правительства сумм, причитавшихся нам за выполненные работы и поставки.
По приезде в Петербург я решил прежде всего обратиться к военному министру, генералу Куропаткину. В субботу самого Куропаткина на приеме не было, его заменял в этот день генерал Максимович, которому я подал заявление с просьбой компенсировать мне стоимость товаров и продуктов, захваченных в Хайларе генералом Орловым. Сумма иска выражалась цифрой в 80 тысяч рублей. Максимович отказался принять это прошение и предложил мне в следующую субботу передать прошение лично в руки военного министра. Я ответил, что мне проживать в Петербурге лишнюю неделю не позволяют мои дела. Тогда Максимович дал мне карточку, которую я должен был вручить в понедельник дежурному адъютанту в домашней канцелярии Куропаткина; карточка содержала в себе просьбу к военному министру принять меня, если он найдет это возможным.
В понедельник, в назначенное время, я встретился в приемной Куропаткина с его адъютантом, который доложил обо мне министру, и вскоре я был им принят. Куропаткин отнесся ко мне необыкновенно доброжелательно, тотчас же прочитал мое несколько необычное прошение, причем мне показалось, что факты, изложенные там, были ему уже отчасти известны, и обратился ко мне со следующими словами:
— Что же делать, господин Кулаев? Всему охотно верю, но ведь, знаете, когда лес рубят — щепки летят. Да, помимо всего прочего, финансовый план Военного министерства совершенно не предусматривает подобных расходов.
— Но, ваше превосходительство, — возразил я, — зачем же было свой же родной лес рубить, чтобы мы щепками оказались? Ведь задачи и призвание наших защитников должны были быть совсем другими…
Куропаткин, заканчивая аудиенцию, обещал переговорить с министром финансов, в чьем непосредственном ведении находилась дорога. По-видимому, деятельность генерала Орлова пришлась военному министру не по вкусу. Исполнил ли он свое обещание, я не знаю. Позднее я обратился непосредственно к министру финансов, графу Витте, с запросом о компенсации убытков, понесенных мной по всем пяти складам товаров, которые были расположены по линии строившейся дороги. Витте, после ликвидации боксерского восстания, лично выезжал на места событий, где организовал специальные комиссии из инженеров и консульских чиновников для выяснения убытков дороги и частных лиц. В момент пребывания Витте в Хайларе мой доверенный передал ему лично заявление о понесенных мной убытках, которые выражались суммой 320 тысяч рублей. Комиссия, рассматривавшая претензии, за недостаточностью оправдательных документов, урезала названную сумму на 70 тысяч рублей. 250 тысяч рублей, присужденных мне в компенсацию убытков, я получил приблизительно через год после боксерского восстания, много месяцев спустя после поездки моей в Москву, когда острая надобность в оборотном капитале для меня уже миновала. Начиная с этого момента можно считать, закончилась полоса неудач в моей жизни.
С 1902 года я осел на постоянное жительство в Харбине, располагая капиталом в 500 тысяч рублей.
На первых же порах мое внимание было привлечено к перспективам, связанным с мукомольным делом. Я учел то обстоятельство, что Маньчжурия является богатой земледельческой страной и что в ней имеется множество дешевой рабочей силы, не знавшей, куда себя применить. Нужно было только наладить обработку сельскохозяйственных продуктов и найти рынок сбыта их.
В крае работала одна мукомольная мельница, под фирмой «Первая Маньчжурская мукомольная компания», перерабатывавшая в день до 1500 пудов крупчатки. В 1902 году мной была построена мельница с суточным производством в 4 тысячи пудов. Пшеницу мы стали закупать только отборную, по цене от 20 до 23 копеек за пуд. Возросший спрос на пшеницу вызвал увеличение в крае посевов ее в столь широких размерах, что вновь появившиеся крупные мельницы не успевали перерабатывать выбрасываемое на рынок количество зерна.
Во время Русско-японской войны благодаря дождливому лету урожай пшеницы оказался плохим: зерно собиралось недозревшим, сырым. Между тем спрос на пшеницу еще усилился, когда в крае находилась русская армия, являвшаяся крупным потребителем. Цена на пшеницу поползла вверх, достигнув 2 рублей за пуд. В крае возникали все новые мукомольные предприятия, возглавляемые людьми малоопытными в этом деле. В начале войны для нужд армии потребовались миллионы пудов муки. Мука была продана армии по очень высокой цене, и мукомолы нажили на этой сделке сотни тысяч рублей. Рассчитывая на затяжной характер войны и увлеченные возможностью крупных и легких заработков, мукомолы, пользуясь широким кредитом со стороны Русско-Азиатского банка, купили большие партии пшеницы по ненормально высоким ценам. Но им пришлось жестоко обмануться в расчетах. Война закончилась скорее, чем они ожидали, и мукомолы остались с дорогой, сырой и недоброкачественной пшеницей на руках. Их положение еще ухудшилось в силу того обстоятельства, что интендантство ликвидировало имевшиеся в его распоряжении запасы сырой, скоропортящейся муки, достигавшие сотен тысяч пудов, по 10 копеек за пуд.
Результаты всей этой легкомысленной авантюры не замедлили сказаться. Самые крупные мельницы, принадлежавшие Акосу, Ковальскому, Мыслинскому и Мягкову, остались должны Русско-Азиатскому банку 3 миллиона 500 тысяч рублей. Правление банка в Петербурге сильно встревожилось этим обстоятельством. В Харбин приехал сам директор банка Путилов. После энергичных усилий ему удалось объединить пять мельниц — очевидно, он полагал, что соединенными силами легче будет покрыть задолженность банку. В число директоров вновь созданного предприятия входил представитель банка Рихтер. Для развития деятельности предприятия банк передал в распоряжение директоров 500 тысяч рублей и гарантировал неограниченный кредит под закупленную пшеницу. Объединенные мельницы за год переработали 3 миллиона 500 тысяч пудов зерна, не получив не только никакой прибыли, но истратив еще неизвестно куда дополнительный оборотный капитал в 500 тысяч рублей.
А между тем мы, на своей небольшой мельнице, под фирмой «Русское мукомольное товарищество», переработав всего 1 миллион пудов пшеницы, заработали 200 тысяч рублей, то есть по 20 копеек на пуд.
Тогда правление банка, убедившись в бесцельности изобретенного им способа вернуть долг, обратилось ко мне и моему компаньону с предложением вступить в объединение мукомольных предприятий и взять на себя управление предприятием, обещая нам разные преимущества. С нашей стороны предложение это встретило категорический отказ, после чего А. И. Путилов прислал мне приглашение приехать в Петербург для совместных переговоров относительно все того же мукомольного дела, на что я согласился. Одновременно со мной были вызваны в Петербург и владельцы объединенных мельниц. В результате наших переговоров было достигнуто следующее соглашение. Владельцы мельниц передают таковые в эксплуатацию банку на десять лет; после этого срока банк возвращает владельцам их мельницы очищенными от всяких долгов. Тотчас же вслед за соглашением правление банка передало на компанейских началах все объединенные мельницы «Русскому мукомольному товариществу».
Работа мельниц под нашим руководством в течение одиннадцати лет оказалась вполне успешной: банк полученной прибылью покрыл долг в 3 миллиона 500 тысяч рублей, и соответствующая сумма пришлась на нашу, то есть мою с компаньоном Бликановым, долю. А владельцы объединенных мельниц продали или заложили большинство принадлежавших им акций Русско-Азиатскому банку, который, таким образом, превратился в главного хозяина мельниц и с которым мы продолжали работать на первоначально заключенных условиях вплоть до революции. Можно было гордиться достигнутыми успехами не только в отношении колоссальных прибылей, получаемых нами, но и широтой размаха в постановке дела, захватившего в сферу своего влияния Западную Сибирь.
Мельница, построенная мной в Новониколаевске, являлась самой крупной в крае. Она могла перемолоть в крупчатку 8 тысяч пудов в сутки. Другая наша мельница, в Чите, перерабатывала в сутки 3 тысячи пудов зерна. Во Владивостоке «Русское мукомольное товарищество» выстроило шестиэтажную железобетонную мельницу, которая могла перемолоть в крупчатку 8 тысяч пудов зерна в сутки. Постройка этой мельницы обошлась товариществу в 1 миллион золотых рублей. На всех мельницах, принадлежавших товариществу, включая мельницы в Маньчжурии, в сутки перерабатывалось 30 тысяч пудов зерна, то есть как раз столько, сколько можно было сбыть. На территории России обслуживались нами нужды населения Томской, Енисейской, Иркутской губерний, Якутской, Забайкальской, Амурской и Приморской областей, Камчатки и Сахалина. Половина производства харбинских мельниц находила сбыт в Маньчжурии: в Цицикарской, Мукденской, Гиринской провинциях и Квантунской области, вплоть до Дайрена. Нам удалось вытеснить с рынка преобладавшую там до того времени американскую и канадскую муку.
Достигнутыми результатами в области завоевания рынка я, откровенно признаюсь, гордился, причем меня влекло даже не желание увеличить свой капитал, но чисто спортивный интерес, труднообъяснимое, захватывающее чувство — стремление выйти победителем в соревновании. Я не хочу относить выпавший на мою долю успех за счет только моего ума. По моему мнению, самое дело, в процессе своего развития, указывало, что следовало делать, как поступать в каждый данный момент. Работа создавала настроение, будила энергию. А вот когда не повезет — так уж не повезет, и будь ты хоть семи пядей во лбу, все равно, не только крупного — самого мелкого и то создать не сможешь. Не буду принимать в расчет годы моей юности, когда мной было сделано много ошибок по неопытности из-за излишней доверчивости к людям; но ведь в средние годы я не был глупее, чем потом, а между тем, несмотря на все старания, приложенные в течение десяти лет к «золотому» делу, я никакого успеха не имел. Иногда дело и казалось как будто верным, а смотришь — кончается провалом. Но зато в полосе благополучия удача сопровождает человека, как тень. Расскажу далее один случай, как иллюстрацию вышесказанного.
После разочарований, которые принесло мне олекминское золотопромышленное дело в Тунгире, я внутренне обещал себе, что это будет моей последней попыткой, что в будущем ничто не заставит меня вернуться к этой работе, но вышло иначе. Среди массы разнообразных дел вывернулось между прочим богатое золотое дело в Забайкалье, близ города Нерчинска, а именно Дарасунские золотые прииска, расположенные по речке Дарасун. Рассыпное дарасунское золото много лет разрабатывал Михаил Дмитриевич Бутин — руками вольных рабочих и каторжан, под надзором воинской охраны. Дарасунские прииска считались уже выработанными, потерявшими всякую ценность, как вдруг в 1915 году, совершенно неожиданно, на них обнаружилось богатейшее рудное золото.
Открытая золотая жила выходила на поверхность земли. Вначале, для пробы, военным инженером Пеленкиным были закуплены в Чите десять штук обыкновенных, применяющихся в домашнем обиходе ступок. Пущенная в ход фабрика, где руда размельчалась в ступках, натолкла за зиму 6 пудов высокопробного рудного золота. Летом Пеленкин установил один чугунный бегун — особый вид жернова — и за несколько летних месяцев получил 14 пудов золота, не затратив на добычу руды ни одного патрона динамита и собирая с поверхности выветрившуюся кварцевую жилу. Разработками было установлено, что золотоносная жила шла по поверхности на расстоянии более версты, но надо полагать, судя по мощности жилы, что она тянулась на большое расстояние.
Поделиться книгой: