Помоги проекту - поделись книгой:
Паскаль Брюкнер
ДОМ АНГЕЛОВ
Да, ночью верить в свет — вот жажда идеала.
С самого утра Антонен ехал по идиллическим местам: изумрудные озера меж горных вершин, пенящиеся водопады, черный мех елей, деревушки, прикорнувшие вокруг колоколен с острыми шпилями, пестреющие цветами луга. Он выехал из Инсбрука, долго петлял и немного заблудился. В сумерках, сытый красотами по горло, он решил поскорее добраться к друзьям в Клагенфурт. Там ему предстояло учиться на языковых курсах по программе «Эразмус». Но, не доезжая перевала Фидерпасс, взятая напрокат «ауди» застряла на повороте. Мотор чихнул, вроде бы завелся, но тут же окончательно заглох. Из-под капота струился дымок. Половина десятого вечера, начало июля, юг Австрии.
Акселератор не отзывался. Стрелка показывала, что бак еще наполовину полон. Антонен открыл капот, попытался проверить карбюратор, приводные ремни — но его познания в механике были нулевыми. Он не смог бы даже поменять колесо. Темнело, он был на высоте 1500 метров, от прохладного ветерка слегка знобило. О том, чтобы добраться автостопом, в такой час в этих краях нечего было и думать. Местные жители славились недоверчивостью. В свете фар он заметил в нескольких метрах тропинку, уходившую вправо в лес. Не хватало только на кого-нибудь наехать. Он подтолкнул машину левой рукой, открыв водительскую дверцу и крутя руль. Машина поддалась, он завел ее в лес и остановил на обочине. Потом надел свитер, запер дверцы и отправился искать подмогу. В довершение всех бед, несмотря на семь лет учебы, по-немецки он говорил еле-еле. Пройдя немного, он увидел деревянный дом, криво примостившийся на вершине холма; табличка над дверью гласила «Gasthaus Frau Rufhe» — то ли гостиница, то ли семейный пансион. Окна не светились, на приколотой к двери бумажке было написано «Geschlossen», закрыто. На всякий случай он постучал.
Тихонько.
Потом все громче и громче.
Он уже колотил изо всех сил в дверь, в ставни, раня руки о деревянные доски, уверенный, что никто его не слышит. Он сопровождал стук градом ругательств, орал «
И вдруг заметил ее.
Темная фигура отодвинула занавеску в чердачном окне. Это была женщина маленького роста, в чепце на макушке.
Она смотрела на него.
Невозмутимая.
Он содрогнулся.
Она, похоже, ничуть не боялась незнакомца, ломившегося в ее дом среди ночи. Может быть, она уже позвонила в полицию? Горы, казалось, притихли, наблюдая за этим поединком незваного гостя и хозяйки. Устыдившись своей истерики, он поднял правую руку в знак приветствия.
—
Женщина в окне не шевельнулась.
Бесконечно медленно ползли минуты.
Всматриваясь в темноту, он вдруг понял, что она исчезла. Куда она могла деваться?
— Алло, алло, — повторил он, — есть здесь кто-нибудь?
Говорить по-французски в этих местах было нелепо. Дом необитаем, ему померещилось. Поднялся ветер, заколыхал низкие ветви елей, суровых стражей вершин. Он вздрогнул и решил, что пора вернуться. Он проведет ночь в «ауди», завтра утром, в лучшем случае, кого-нибудь разыщет. И вдруг женщина показалась снова, на этот раз в приоткрытом окне над крыльцом.
Он не слышал, как она спустилась, как открыла ставни. По воздуху, что ли, перелетела со второго этажа на первый?
—
Она словно оцепенела и не произносила ни слова. Он попытался объясниться на ломаном языке.
— Auto
Он различал женщину плохо, но она явно была не первой молодости. И вдруг низкая, на диво мощная нота взмыла от порога. Незнакомка заговорила зычным голосом с густым акцентом, раскатывая «р».
—
Казалось, барабанные палочки застучали в голове. Тон не допускал возражений, это был приказ немедленно убираться.
Он уже повернулся, чтобы уйти, но тот же зычный голос вдруг окликнул его:
—
Он остановился.
—
Лязгнул тяжелый замок, скрипнули петли, и дверь приоткрылась. В слабом трепещущем свете то ли свечи, то ли лампы стояла крошечная сгорбленная женщина в чепце и ночной сорочке. Крестьянка из старинных сказок. Жестом она пригласила его войти. Она что-то бормотала себе под нос, и он прислушался: в потоке ее речи редкие внятные слова мелькали золотыми самородками. Насколько он понял, пансион закрыт на лето и откроется только в конце ноября, к лыжному сезону. Она тут просто сторожиха. Это слово она повторила трижды. Если он хочет, она может приютить его на ночь. Тощим пальцем, высовывавшимся из митенки, она указала наверх. Этот палец — кожа да кости — испугал его.
Она шагнула навстречу. Недолго думая, он пустился наутек, добежал до машины, заперся в ней и включил фары, рискуя разрядить аккумулятор. Он всматривался в темноту, боясь, как бы старуха силой не затащила его к себе. Сердце отчаянно колотилось в груди. Наконец он погасил фары, опустил спинку водительского сиденья и свернулся калачиком. Минут через десять, не в состоянии уснуть, он одумался. Он просто смешон. Женщина пожалела его, а он повел себя по-хамски. Собравшись с духом, он открыл дверцу, достал из чемодана туалетные принадлежности и вернулся к дому.
Старуха все еще стояла неподвижно на пороге, поджидая его. Она знала наверняка, что он вернется. Он снова пробормотал
—
Он был выше ее по крайней мере на две головы. Она показала ему лестницу, жестом пригласив наверх. Света не было, электричество отключено. Он не только оказался далеко от дома — он словно перенесся на столетие назад. Старуха бормотала без умолку, выговариваясь за месяцы вынужденного молчания: она перекатывала слова на зубах, точно камешки. Он не понимал ее говора, да она еще и пыхтела, останавливаясь на каждой ступеньке, чтобы отдышаться. Он боялся, как бы ей не стало плохо. Она показала ему каморку под крышей, без удобств: «Надеюсь, вас устроит», — повторила она не меньше трех раз. Карманный фонарик в ее руке отбрасывал на стены огромные тени. В доме было сыро и пахло плесенью с легкой примесью запаха душистых букетов, которые расставляют в гостиницах средней руки. Антонену подумалось, что надо остаться совсем уж без гроша, чтобы проводить зимние каникулы в этой халупе. В комнате стояла железная кровать без простыней, с матрасом в подозрительных пятнах, расшатанный стул и умывальник без ковшика и мыла. Стены вздулись и местами облупились.
Старуха с тревогой ждала его одобрения. Косичка редких седых волос, бородавка на подбородке, обломки зубов во рту — и представить невозможно, что она была когда-то веселой и резвой девушкой. Даже ее чепец казался изъеденным молью. Ее тело со временем усохло, почти исчезло: она утопала в обтрепанном зеленоватом халате. Она, однако, была не из боязливых, ее невозмутимость впечатляла.
Он предложил ей немного денег, она отказалась:
—
Она оставила ему огарок свечи, коробку спичек, пожелала доброй ночи и затворила дверь. Ключа не было. В этом бардаке Антонен никак не мог заснуть. Ему хотелось есть, но на ужин рассчитывать не приходилось, оставалось прибраться. Для начала он умылся холодной водой, потом, закрыв туалетный несессер, немного навел порядок. В треснувшем зеркале отразился молодой человек с тонкими чертами и встревоженным выражением лица. Он провел пальцем по плинтусу, и толстый слой пыли привел его в отчаяние. Он поискал тряпку, чтобы пометить эту незнакомую территорию: уборка успокоила бы его. Завтра на рассвете только его здесь и видели. Деньги в уплату он оставит на кровати, пойдет за помощью в ближайшую деревню и выпьет хорошего кофе по-австрийски с
Вообще-то она пугала его. Она не отличалась добродушием пожилых людей, чью агрессивность притупило время. Старуха сверлила его любопытными глазками и, казалось, знала о нем такое, чего не знал он. Он лег на кровать одетый, сняв только ботинки. Пружины жалобно скрипнули, он укрылся траченным молью одеялом, стараясь не касаться его лицом. Он морщился при мысли, что придется спать в незнакомом месте, топографию которого он не успел освоить. Свечу он задул: бояться в чужой стране — значит бояться вдвойне, если ты лишен языка.
Он уже проваливался в глубокий сон, когда дверь вдруг открылась, визгливо скрипнув петлями. Он вытаращил глаза и уставился в темноте на створку, которая медленно отходила от стены. Его пробрал озноб. Надо проснуться, рассеять эту галлюцинацию. Но нет! Темная фигура неспешно вошла в комнату, аккуратно задвинула щеколду и мелкими шажками направилась к кровати. Вот уже старуха склонилась над ним, обдавая кислым дыханием, словно гнилыми фруктами потянуло из погреба.
—
Она шептала ему в лицо. Он сделал усилие, чтобы понять. Она повторила фразу, вцепившись одной рукой в одеяло. Ситуация выходила из-под контроля. Он ударился в панику. Нет, не посмеет же она? В ответ на его увещевания она твердила одно:
—
— Да почему же в мою кровать?
Ткнув в него указующим перстом, она пихнула его с неожиданной для нее силой. Он подвинулся, из остатков уважения к старшим. Старуха плюхнулась рядом с ним — она оказалась тяжелее, чем он думал, кровать закачалась, как лодка на воде. По-прежнему протестуя, он попытался отгородиться от нее сложенным одеялом, но она властно шикнула на него, и он притих. Она поднялась и с трудом выпросталась из халата. На ней была простая ночная сорочка, совсем коротенькая, открывавшая тощие ноги; она снова легла, повернулась к нему, обхватила рукой, как примерная супруга, и будто бы задремала. Она громко дышала, каждый долгий вдох заканчивался всхрапом. Антонену было и страшно, и противно.
В голове роились дикие мысли. Каждая выпуклость этого живого скелета больно ранила его. Нет, сейчас он встанет, вернется в машину. Не так он понимал законы гостеприимства. Но она все равно его выследит, постучит в окно, уляжется на него ледяной владычицей, стиснет в жутком объятии. Он весь дрожал — от хозяйки не исходило ни малейшего тепла. Не желая трогать «это», он прятал руки между ног. Он был чересчур вежлив. Спустя некоторое время, решив, что старуха уснула, он хотел было высвободиться, отодвинуться к краю кровати, но страшные пальцы, похожие на когти хищной птицы, сжались, вернув его к действительности.
Он мог бы отпихнуть ее ногами, но бить человека, давшего вам приют среди ночи, нехорошо. Есть вещи, которые делать нельзя. Может быть, в горах такой обычай — спать в одной комнате, или просто ему попалась одинокая сумасшедшая, истосковавшаяся по ласке. Поднялся ветер, домик заскрипел, заколыхались и застонали обступавшие его ели. Казалось, они окружили дом, готовясь взять его штурмом и покарать их обоих за этот противоестественный союз. Старая ведьма сжимала его все крепче. Кровать словно втягивала их, ему казалось, что они погружаются в густой ил, который вот-вот засосет их с чавкающим звуком. Вскоре на дом обрушились потоки воды. Теперь он боялся, что полчища похотливых баб хлынут из подвала, из шкафов, чтобы затискать его насмерть. Крик застрял у него в горле.
В конце концов он все же уснул. А когда проснулся, было уже светло, дождь стучал по стеклам, барабанил по крыше. Профиль ведьмы, по-прежнему прижимавшейся к нему, вырисовывался в полутьме. Нос, словно согнутый палец, приоткрытый безгубый рот, сморщенные, воскового цвета щеки. Приободрившись от дневного света, он попытался высвободиться, но старуха точно закоченела. Он взял тощую, похожую на сухую деревяшку руку, попытался ее оттолкнуть.
—
В голосе не хватало напора. Его акцент ему самому резал слух. Он потряс свою соседку, слегка, потом сильнее и сказал по-французски:
— Пожалуйста, мне надо встать!
Голос вдруг сорвался на визг, им снова овладела ярость.
— Отвали, старая, я ухожу!
Выругавшись, он почувствовал себя увереннее. Подтянув колени к подбородку, резко перекатился на правый бок, вырываясь из старческих объятий. Ему удалось высвободиться, но длинные обломанные ногти хозяйки вцепились в его футболку, и та порвалась. Он дернулся так, что приземлился на пол, и тотчас вскочил, не успев почувствовать ни удара, ни боли. Освободившись, он заговорил со старухой по-французски с запальчивостью хорошо воспитанного юноши, с которого слетает лоск. Изъясняясь на чужом для нее языке, он ощущал безнаказанность. Его собеседница никак не реагировала — могла бы хоть возмутиться. Наконец он потряс ее за плечо. Она не шелохнулась, глаза ее были полузакрыты, кожа серая. Из приоткрытого рта с обломками зубов не вырывалось ни вздоха.
Он попятился, снова позвал ее, побежал к умывальнику и, набрав в пригоршню воды, брызнул ей в лицо. Капли сползали по сморщенным щекам, затекали за ворот ночной сорочки. Золотая цепочка с образком Пречистой Девы, соскользнув по шее, лежала во впадинке у левого плеча. Он взял образок, приложился к нему губами, надеясь на бог весть какое чудо. Старуха лежала неподвижно. Он снова потормошил ее, ударил по щеке.
— Нет, только не это, не сейчас!
Он стучал зубами, не в силах унять дрожь. Быстро собрал вещи, закрыл несессер, посмотрел, чтобы ничего не осталось в комнате, забрал банкноту в 50 евро, которую собирался дать ей в уплату. Потом расправил вокруг старухи постель, подоткнул одеяло, отряхнул на всякий случай подушку, чтобы, не дай бог, не оставить ни волоска.
—
Он на цыпочках спустился по лестнице, несколько раз чуть не упав, — ноги подкашивались. Ему с трудом верилось, что чокнутая старуха дождалась именно этого дня, чтобы испустить дух в его объятиях. Он отпер замок, бесшумно отворил входную дверь.
Было шесть часов утра, и, к счастью, ледяной дождь окутал все вокруг серовато-белым туманом. Он проскочит незамеченным. Ветви деревьев отряхивали капли, блестя от влаги, их верхушки тонули в облаках. В горах приятно пахло мхом и гнилым деревом, его ноги глубоко погружались в мягкую землю. Где-то журчали ручьи, он слышал их, но не видел. Примятая ливнем трава почти скрывала дорогу, по которой, должно быть, ходили редко. Антонен побежал, пригнувшись, боясь, что полуголая хозяйка вот-вот выскочит из-за куста и силой затащит его обратно в царство мертвых. Ему чудились притаившиеся за елями скелеты, они звали его, ухмыляясь. В этом лесу густой сумрак царил даже днем, и это страшило его. Он испугался, что заблудился, не узнав дощатой лачуги, крытой дранкой, на краю откоса. Вчера вечером ее здесь не было. У двери, словно поджидая кого-то, стоял стул. Вдалеке слышалось урчание мотора, видно, где-то в поле увяз в грязи трактор. Запыхавшийся Антонен жадно глотал ледяной воздух, стараясь не поскользнуться. Он открыл машину, в салоне было сыро, по окнам стекали струйки. Частый дождь стучал в ветровое стекло, слепил его, казалось, этот ливень не кончится никогда.
Машинально он включил зажигание. О чудо: мотор завелся. Должно быть вчера, нервничая, он сам залил его. Он запустил дворники, включил на полную мощность отопление, чтобы отпотели окна, резко дал задний ход, развернулся, не глядя на пустую в этот час дорогу, забыв о всякой осторожности. Включил первую скорость, взревела коробка передач, шины взвизгнули. Автомобиль вильнул, зацепил обочину, заюзил, рассыпая из-под колес ветки и комья земли, чуть не врезался в поросшую кустиками скалу. Антонен все жал на педаль, ему хотелось уехать подальше от окаянного дома. Руки свело, так он вцепился в руль. Он чувствовал себя виноватым, хоть и не сделал ничего плохого — всего лишь попросился на ночлег. Только через час езды сердце застучало ровнее. Он проехал еще километров двадцать, не встретив ни одной живой души, и остановился у бензоколонки на автобане А2, не доезжая Клагенфурта, чтобы заправиться. Несколько раз проверил машину, чтобы убедиться, что старуха не прячется в багажнике или за водительским сиденьем. Потом, отыскав телефонную кабину, набрал местный номер.
— Ромен, это Антонен, я буду через час. Машина забарахлила, пришлось в ней ночевать. Еду.
Он выпил двойной шоколад с подсохшим штруделем, корочка которого крошилась на зубах. Окружающие — дальнобойщики, семьи на отдыхе — косились на него с подозрением. Может быть, они уже всё знали, вести разносятся быстро. Не в силах сдержаться, он заперся в туалете, и его вывернуло всеми его страхами. Он несколько раз вымыл руки и залепил себе перед зеркалом пару пощечин.
Ничего не произошло, он все выдумал.
Ему было двадцать лет.
Часть первая
Незримый скандал
Глава 1
Аккуратный юноша
Еще долго после своего австрийского злоключения Антонен Дампьер шарахался на улицах от встречных старух: все они казались ему реинкарнацией хозяйки, преследующей его, чтобы вновь умереть у него в постели. Если порой, в порядке искупления, он помогал пожилой особе нести покупки, то исподволь выспрашивал, не бывала ли она в Австрии. Во сне ему снова виделись старушечьи объятия, руки, сжимающие его, точно путы, приоткрытый рот. Всякий раз, заводя интрижку с молодой девицей, он попадал в тенета старого кошмара, просыпался среди ночи с криком, уверенный, что лежащая рядом женщина умерла и держит его в плену, и безжалостно ее будил. Большинство убегали наутро как ошпаренные. О случившемся с ним он никогда никому не рассказывал.
За это время он стал риелтором в агентстве по элитной недвижимости «Урбалюкс» в Маре, получив экономический диплом и диплом юриста. Работал с отдачей, но и с осторожностью. Он был помешан на чистоте и предавался этой страсти, точно любимому виду спорта или боевым искусствам: душ он принимал по два-три раза на дню, а свою квартирку в квартале Монторгей содержал в почти безукоризненном состоянии. Его любимым времяпрепровождением в выходные было посещение хозяйственных отделов супермаркетов: он восхищался изобретательностью производителей моющих средств и никогда не уходил без солидного запаса всевозможных аэрозолей, жидкостей и порошков. Вместо того чтобы складировать все это под раковиной, он завел специальный шкафчик в спальне, который запирался на ключ. Он хранил бутылочки с жавелевой водой и нашатырем, как другие хранят марочные вина, в металлическом ящичке, под надежной защитой от сырости и огня. Его последней покупкой за бешеные деньги на eBay был миниатюрный, величиной с ладонь, беспроводной пылесос с детектором обнаружения мусора.
Каждый год он нанимал приходящую уборщицу, специально чтобы подловить ее. Он устраивал в комнатах бардак, уходил на два-три часа и возвращался, когда его не ждали. И начинался сеанс унижения: он чуть ли не с лупой высматривал грязь в углах, потеки на посуде, темные следы под чашками, мутный налет на стаканах и отсылал ее, часто в слезах, с суровым приговором: неумеха. Он гордился, преподав урок. Уборка — понятие обманчивое. Квартира безупречна лишь на первый взгляд. Пройдитесь с микроскопом по всем плоскостям: слои пыли покрывают мебель и паркет, девственная белизна выглядит серой. Одежда в комодах обычно сложена кое-как. У Антонена же было безупречно все, до самого последнего ящика. Что с лица, что с изнанки. Человек чист не потому, что больше не грязен: это первый этап на пути искупления. Его двухкомнатная квартира благоухала морозной свежестью.
Единственный сын, Антонен потерял обоих родителей в автокатастрофе, когда ему исполнился двадцать один год. Его отец, инженер-строитель, был из левых, ностальгирующих по СССР, коммунист в душе, больше по убеждениям, чем по принадлежности. Мать, преподавательница французского и активная феминистка, постоянно донимала мужа критикой слабых мест реального социализма. Этот спор они вели много лет.
— Разве можно свести христианство к инквизиции? — протестовал отец.
— Дурак, — фыркала мать, — религия никогда не обещала рая на земле.
Их гибель на национальной автостраде Дижон-Понтарлье — отец не пропустил грузовик — показалась сыну форменным издевательством. Он получил хорошее воспитание, никогда ни в чем не нуждался. Но эта родительская оплошность так его разочаровала, что он не мог горевать.
Антонен был юношей уравновешенным, но подверженным приступам неукротимого гнева. Про таких говорят: кулаки наготове. Ему случалось ударить без всякой причины, на улице или в метро, человека, чье лицо ему не нравилось. Каким-то чудом его ни разу не побили, но всё впереди. Отец и мать претили ему своей систематической недисциплинированностью. У них не было решительно ничего общего, кроме беспорядка, который они за собой оставляли, предоставив единственному сыну убирать за ними. Иначе говоря, с девяти лет он стал слугой своих родителей — добровольным слугой. Так он выказывал им сыновнюю любовь. Вечером, когда он возвращался из школы, со стола были еще не убраны остатки завтрака, постели не застелены, мусорное ведро переполнено. Он приучил себя вставать утром на полчаса раньше, чтобы навести в доме порядок. Ему случалось даже накрывать на стол, а потом и готовить для всех обед. Он огорчал своего отца, со страстью начищая ваксой его ботинки, и ошеломлял мать, представлявшую его как новый тип мужчины, который с малых лет приобщился к самой неблагодарной работе: натереть полы, вымыть посуду, пришить пуговицу, аккуратно выгладить белье, не подпалив ткань. Он умел даже гладить прямо на человеке, в случае срочности, помещая смоченную водой тряпицу между тканью и кожей. Антонен с детства обладал обостренным обонянием и постоянно обнюхивал себя в «стратегических» местах, хоть гигиену соблюдал безукоризненную. Его мать говорила тогда: Ангелок обезьянничает. Она была феминисткой не только на словах: независимость свою она демонстрировала во всем. Она крутила несколько романов одновременно, отринув буржуазную верность, копируя свою личную жизнь с модели Сартра и Бовуар. Муж обличал ее декадентские нравы и аморальность обеспеченной дамочки. Это был еще один, куда более мучительный, повод для ссор. Дойдя до ручки, она бросала ему:
— Заведи любовниц, тебе это пойдет на пользу.
Не выдержав нападок, он уходил и запирался в своей комнате. Увы, безнадежно моногамный, он даже не пытался изменять. В них столкнулись два варианта левизны: политика и анархия. Коллективная эмансипация или индивидуальная. Преобразование общества или распущенность нравов. Не раз, лет до десяти, мать Антонена, когда не успевала договориться с няней, брала его с собой в холлы гостиниц, где встречалась со своими мимолетными любовниками. Она оставляла его под опекой портье — за скромное вознаграждение, — с горой комиксов. Вечером, дома, он должен был говорить отцу, что они ходили по магазинам, и тот делал вид, будто верит. Лгал он легко, но от взгляда «старика», взгляда побитой собаки, ему делалось не по себе. Позже он слышал отголоски разражавшихся в гостиной сцен. Адюльтер был для его матери гигиеной души, правом, завоеванным в нелегкой борьбе с мужским превосходством. Сама она, впрочем, отвергала этот допотопный термин — по ее собственному выражению, она «порхала». Ничего личного против мужа она не имела, лишь провозглашала свою свободу, отыгрываясь за века порабощения. Чтобы успокоиться во время семейных ссор, Антонен расстилал и застилал свою постель до тех пор, пока голоса не стихали и муж с женой не мирились, утомившись, на ложе, в котором давно не водилось ничего супружеского. После этого он, в свой черед, приходил в ярость. Тогда родители запирали его в чулане без окон, полном ненужных вещей, которые он бил и ломал все до единой. Потом они заставляли его все убрать. Отец ставил матери в вину мягкотелость сына: что за занятия — вязать, шить да подметать? Она ему — типично мужские вспышки гнева. Ирония в том, что агрессивность досталась ребенку от родительницы, от нее и только от нее он унаследовал эти припадки ярости. Его родители побывали однажды на Кубе, с профсоюзной делегацией Сент-Уана по приглашению Гаваны. Отец был шокирован разрухой, мать же не переставала клеймить Фиделя, настоящего «фашиста» пошиба Муссолини или Франко, с сальсой в придачу. Но вечерами она уходила танцевать одна и возвращалась на рассвете, пропахшая табаком, алкоголем, мужским потом. Отец приходил в ужас, когда молодые люди перешептывались при виде их, свистели вслед его супруге, называли ее
— Опять твоя стариковская музыка?
По словам близких друзей, ко времени аварии они были близки к разводу: мать, недовольная своей судьбой, только и ждала удобного случая бежать из супружеской тюрьмы. Она влюбилась в профессора философии из Нанта, последователя Делеза, который мог предложить ей более интересную, более насыщенную жизнь. Не исключено, что отец, который был за рулем, намеренно проигнорировал стоп-сигнал. Эти двое взрослых, проповедовавшие сыну свободу, честь и справедливость, своим личным примером перечеркнули каждую из этих ценностей. Антонен чувствовал себя мячиком для пинг-понга, которым перебрасывались родители. Он сохранил от их ссор одну уверенность: энергия — женское качество, слабость — мужское.
У левых родителей часто вырастают дети-консерваторы: их воспеванию бунта малыши следуют буквально и в результате выворачивают их уроки наизнанку. Старики призывали к отказу от табу? Их отпрыски становятся пуританами. Напуганный примером отца и матери, Антонен очень рано решил поставить крест на политике и на любви. Первая, понял он, делает человека идиотом, вторая сбивает с пути. Зато он сохранил от их воспитания вкус к двоичной системе. Его отец делил человечество на эксплуататоров и эксплуатируемых, мать на фаллократов и их жертв, он же разделил его на чистых и нечистых. Они все трое были манихеями. Антонен не хотел пускать на самотек свою жизнь, он хотел ее упорядочивать. Каждую минуту он чувствовал себя ответственным за порядок или хаос в своем мирке. Ему случалось просыпаться ночью, чтобы поставить ровнее стул, расправить складку на занавеске. Как другие дети заглядывают под кровать, боясь притаившегося там чудища, так он высматривал в темноте малейшую перемену обстановки вплоть до теней. Непарный носок в стиральной машине, хлебная крошка, валяющаяся на полу бумажка — все это были нарушения порядка, за которые он краснел.
Ему претил физический контакт с людьми в общественном транспорте. В любой толпе зрело зерно тлена, и это портило поездку. От свинтусов, дышавших в лицо, его тошнило. Он мечтал о магнитном обнюхивателе у входа в метро, который не пропускал бы дурно пахнущих пассажиров. Ребенком в часы досуга, в доме, где они жили, у Порт-де-Баньоле, он любил стирать белье соседям за скромную плату. Они выставляли для него за дверь пакеты с тряпьем, прилагая подробный список. Он возвращал вещи в тот же вечер, еще теплыми от утюга. Отец говорил: кончится тем, что ты откроешь прачечную. Чистота была его крестовым походом, всю свою жизнь он подчинил этой подспудной мании. Другие выходят в море, отправляются в дальние края, он же сжигал свои корабли, орудуя веником и тряпками. Но Зло возрождалось, всегда возрождалось. Искоренив грязь, он порой ударялся в слезы, радуясь эфемерной победе и сознавая, что война заранее проиграна.
Его начальником в агентстве был красавец-мужчина, голландец по происхождению, с благородным лбом римского императора, Ариэль Ван Хейфнис. Этот меланхоличный бизнесмен презирал свою работу, считая ее лакейской, — он предпочел бы руководить художественной галереей, музеем, может быть, даже симфоническим оркестром. Типичный случай предпринимателя, запоздало подцепившего культурный вирус. Это не мешало ему держать в ежовых рукавицах пятнадцать человек, работавших под его началом. Он владел искусством полупохвал, недомолвками сводя на нет комплименты. Своих сотрудников он жалел, если они работали с удовольствием. Сам он позиционировал себя философом недвижимости: он продавал не квартиры, а пространство персонального расцвета. Будучи сторонником фэн-шуй, китайской доктрины, проводящей параллель между циркуляцией земной энергии и меридианами человеческого тела, он никогда не показывал дом или квартиру, не процитировав Конфуция, Будду, Марка Аврелия, Кришнамурти. В каждом жилище он стремился обнаружить притаившуюся легенду, тайную мечту. Тесные квартирки на седьмом этаже без лифта он описывал как каюты лайнеров, сулил морской круиз, погружение в океан посреди города. В торгах ему не было равных, и от этой смеси алчности с высокой духовностью Антонену делалось не по себе. Ариэль придумывал сказочный Париж, таивший в себе множество параллельных судеб. Каждая улица обладала своим романтическим секретом, за каждой дверью дремал незнакомый мир. Он блестяще составлял объявления о продаже, изобретая новые концепты: кухня-столовая без стульев, где едят стоя для облегчения пищеварения; этическое окно, медитативный кабинет, трансцендентальная зала, — которые интриговали потенциальных покупателей. Он продавал здания поэтажно, с максимами одна другой лучше на каждую жилплощадь. Просторная и светлая квартира в Бельвиле становилась скандинавским лофтом с горячей водой в чанах, инуитским ковром, эскимосским иглу. Он предлагал ее со слоганом: станьте дикарем у себя дома! Виллы в Нормандии и Иль-де-Франсе предназначались аристократам духа, «экологически ответственным», и превращались в роскошные фермы с экологически чистым огородом, солнечным обогревом, ветряными двигателями в саду. У каждого клиента он спрашивал его астрологический знак, в том числе и по китайскому гороскопу, льстил их тяге к естественному, заботился о планете.
Ариэль носил серые или синие костюмы, роскошные ультраплоские часы на запястье, полускрытые рукавом. Он свято верил в достоинство галстука и не расставался с ним даже летом, в самую жару. Он походил на певца Брайана Ферри, кумира 1980-х, элегантного солиста британской группы «Рокси Мьюзик». В меру эксцентричный, он также состоял в ЛЗММ, Лиге защиты медведок метро, вымиравших с тех пор, как закон против курения лишил их основной пищи — никотина, который они высасывали из брошенных на пути окурков. Ариэль стремился идти в ногу со временем: преданный душой и телом высоким технологиям, фанатичный приверженец компьютера, он не брал в руки бумажных газет и читал новости только с экрана. Но был у него, в глазах Антонена, один серьезный недостаток: он вел рассеянный образ жизни. В часы досуга он бегал за женщинами, не пропуская ни одной юбки. Это был его невроз. Особую слабость он питал к вдовам. Траур так шел им. Он заговаривал с ними в церквах, на отпеваниях, представляясь другом усопшего. С апреля по сентябрь он прогуливался по кладбищам, вкушая контраст весны и лета с погребальными процессиями. Солнце призывало провожающих жить, покуда не положат в свой черед в землю. Он следовал за катафалками, оказывая знаки внимания безутешным вдовам, и через несколько недель или месяцев они, не устояв, мешали горе с изменой почившему в бозе супругу, столь скоро забытому. Этот опыт убедил его в неблагодарной человеческой природе. В своих рейдах к покойникам он часто встречал строго одетую, немного чопорную даму, которая не пропускала ни одного погребения и промокала глаза шелковым платочком, наблюдая за процессией. Она тоже подцепляла вдовцов прямо у раскрытой могилы. Однажды она, приподняв вуаль, заговорщицки подмигнула ему. Что до законной супруги Ариэля, высокой голландки, белокурой и роскошной, с густым акцентом — она могла в любой момент явиться в агентство, чтобы застукать мужа с поличным. Антонен плел небылицы, объясняя временное отсутствие ее супруга.
Ариэль начинал официантом в парижском кафе, откуда был уволен за неуместные комментарии: будучи полиглотом, он мог хоть кого отговорить от трапезы. Разубеждая клиентов, он хаял кофе с молоком, смерть для печени, кока-колу, яд для слизистых оболочек, мог десять минут разглагольствовать по поводу какого-нибудь сэндвича с ветчиной, указывал на погрешности в диете, рекомендовал или не рекомендовал те или иные вина, распространялся о вреде твердых и мягких сыров. Короче говоря, английские, испанские, немецкие туристы, желающие вкусить французской кухни, шарахались от него и уходили голодными. Он скрупулезно считал калории и в ресторане делил свою порцию надвое, чтобы не толстеть. Он мог бы оставлять еду на тарелке, но нет — один вид ее был дня него оскорблением. Если официант медлил убрать излишки, он под шумок перекладывал их вилкой в пластиковые пакетики. Зрелище было неаппетитное. Политически он был левым, по крайней мере, до дня выборов, когда его рука сама собой опускала в урну бюллетень кандидата от правых. Он не мог иначе. После этого он вновь становился убежденным прогрессистом, и его друзья были ему под стать: экс-леваки из богатых, образумившиеся «анфан террибли», дедки в джинсах, шестидесятилетние старички в прикиде рокеров. Каждый вечер он приходил поболтать с Антоненом, опекал его как родного сына, хотел вылепить по своему подобию, только сетовал, что тот так мало интересуется прекрасным полом. Скабрезные намеки оскорбляли стыдливость молодого человека. При всей своей сдержанности Ариэль пускался порой в откровенности, от которых Антонену становилось не по себе:
— Знаете, я, как все, глупо боюсь старости. Почему столько мужчин и женщин ищут все новых партнеров? Да чтобы обмануть время: новое тело — это оплот против смерти, короткая победа над дряхлением. Моя первая жена, ныне покойная, была божественным созданием, в прошлом манекенщицей. На моих глазах ее длинные ноги мало-помалу покрывались целлюлитом — так плющ съедает растрескивающийся под ним мрамор. Мне стало страшно.
Ариэлю хотелось быть одновременно Казановой, Жаном Нувелем[2] и Франсуа Пино[3], равно как и безусловным хозяином элитной недвижимости. Каждую неделю он боялся, что жилищный пузырь лопнет и хлынут лавиной дурные новости. Еще он подумывал создать в Париже соколиную охоту для истребления голубей, разрушающих камень своим едким пометом. С восторгом воображал он полчища хищных птиц: соколов, ястребов, сарычей, атакующих в небе голубок и вяхирей. С некоторых пор, признался он Антонену, у него небольшая проблема со зрением. На всех мужских головах ему мерещились кипы. Он всматривался в лысины в поисках следа от круглой шапочки. Даже на головах Папы и святых ему виделось черное блюдечко поверх волос. Он уже показался окулисту, который его успокоил, и собирался посетить психотерапевта.
— У меня есть на этот счет две гипотезы: либо я, сам того не зная, еврей, и мое подсознание возвращает меня к корням. Либо я провидец, и все эти люди принадлежат к народу Моисееву. Представляете, Антонен, что, если Бенедикт XVI еврей и я один это вижу? Вот была бы сенсация!
Глава 2
Несостоявшаяся продажа
Пришла весна, облачив деревья пышной листвой. Воздух благоухал. Это был один из тех феерических дней, когда Париж ошеломляет, без счета расточая свои красоты. Вдоль широкого проспекта близ парка Монсо тянулись, насколько хватало глаз, бежевые фасады богатых домов. За коваными оградами играли красками миниатюрные парки. Фонари в виде канделябров на высоких мачтах чередовались с платанами в цвету. Даже тротуары казались девственно чистыми, без неблаговидных меток столичных собак. Была середина дня, май месяц. Антонен — ему исполнилось уже двадцать девять лет — поджидал чету бразильцев, желающих приобрести недвижимость во Франции. Предметом купли являлась квартира в двести пятьдесят квадратных метров, на шестом этаже, с панорамным видом на столицу, четыре спальни, тенистый внутренний двор, сдвоенная гостиная-столовая. Повсюду дубовый паркет, белые стены, потолки с лепниной, три мраморных камина. Антонен многого ждал от этой продажи — она стала бы подтвержденим его риелторских талантов. Пришел он заранее, чтобы осмотреться и навести лоск. Он носил с собой в кожаном чемоданчике мини-пылесос, набор тряпок из микрофибры, складные щетки и метелки — всё, чтобы нанести последние штрихи опрятности и чистоты. Он осмотрел каждый уголок, проверил все краны, спустил воду в четырех туалетных комнатах, прошелся вдоль и поперек по балконам, нет ли где голубиного помета или сухого листа, нарушающих гармонию. Покрытый лаком паркет блестел, как замерзшее озеро. Ремонт был сделан идеально, краской не пахло, никаких потеков не осталось. За десять минут до прихода господина и госпожи Жоан Луис да Силва, уроженцев Сан-Паулу, коммерсантов, торгующих экологически чистым спиртом, Антонен спустился на лифте, огромном, как кабина подвесной дороги, в холл здания, просторное помещение из черного вулканического камня, с хрустальной люстрой, украшенной медными шарами, с красными кожаными креслами и зеркалами на стенах, от которых кружилась голова. Все это смахивало на вестибюль дома свиданий в духе бель-эпок. Двустворчатая входная дверь, высокая, как замковые ворота, открывалась легким нажатием пальца после набора семизначного кода. Посередине сияла латунная ручка. Через запасной выход можно было пройти в подземный гараж.
Антонен знал досье назубок, Ариэль Ван Хейфнис заставил его вчера повторить все слово в слово, подкрепив урок виртуальным визитом на сайте агентства. Он зубрил его вечером перед сном, повторял вслух в полдень, перекусывая сэндвичем. Теперь он с бьющимся сердцем ждал момента встречи. То была основа основ, Ариэль объяснял ему это тысячу раз: надо убедить покупателя в исключительности предлагаемого товара. Столько людей жаждут его купить, что ему придется набавлять цену, чтобы оказаться счастливым обладателем. Взяв клиента за горло, продавец становится хозяином положения и волен сокращать сроки. Раздуть, приукрасить, запутать — такова формула удачной сделки. Более того, добавлял Ариэль, надо, как на войне, предъявлять ультиматум, не давать времени на размышление. Еще совет: не допускайте, чтобы клиент столкнулся со следующим или предыдущим, как у психотерапевта или в борделе.
Антонен вышел на тротуар, сощурился от света, раздул потревоженные пыльцой ноздри. С возрастом он становился аллергиком, каждую весну у него слезились глаза. Было ровно шесть часов. Медленно подкатил лимузин, черный БМВ с тонированными стеклами; похоже, водитель искал нужный номер. Они пунктуальны — это плюс. Антонен шагнул навстречу с дежурной вежливой улыбкой на лице. И тут боковым зрением он заметил выше по бульвару две пошатывающиеся фигуры, которые шли, держась друг за друга и агрессивно переругиваясь. Два подгулявших клошара с бутылкой в руках приближались быстро, почти бегом, несмотря на заплетающуюся походку. Они покачивались в шатком равновесии, точно пара танцоров, переплетясь ногами. Лица и тела, казалось, жили отдельно от ног. В других обстоятельствах Антонен бы и внимания не обратил на пару пьянчужек на прогулке. Он нахмурился. Куда это они так резво скачут, два шельмеца? Они приближались с воплями, прохожие испуганно сторонились. Это был какой-то двухголовый болид, летящий в безумном менуэте. Досталось от них двум мирно клевавшим крошки голубям. С неожиданным проворством один из забулдыг пнул птицу ногой, попав прямо в брюшко. Раненый голубь завалился набок, отлетел как мяч, поднялся и попытался взмахнуть крыльями, но на него обрушились новые удары — башмак гуляки раздавил его, превратив в месиво из перьев, лапок и кровавой плоти. Послышался треск ломающихся косточек, и птицу с сальным смехом размазали по тротуару.
Антонен не успел опомниться, так быстро все произошло. Парочка была уже совсем близко, обломки костей прилипли к их подошвам. Чета бразильцев высаживалась из лимузина, шофер, бритоголовый колосс с наушником и фуражкой под мышкой, придерживал перед ними дверцу. Стройные и подтянутые, они одновременно сняли темные очки, выйдя из машины. В них была непринужденность людей, обласканных роскошью от рождения, которые знают, что мир принадлежит им.
Будущие покупатели были всего в паре метров от Антонена, он уже протягивал им руку, ладонь которой подернулась влагой, вот их пальцы соприкоснулись, и тут раздался вопль. Тандем пьяниц распался. Тот, что покрепче, продолжал двигаться зигзагами вперед, другой остановился, точно вагон, оторвавшийся от состава. Он качнулся с ноги на ногу, согнул колени и рухнул мешком у стены здания, стукнувшись подбородком о камень. Антонен толком не разглядел: может быть, это спутник толкнул его? Какая разница! Он так долго готовился к этой встрече, что придумать экспромтом запасной план оказался не способен. Извинившись перед бразильцами, он собрался было помочь пьянчуге или хотя бы поднять его и увести в сторонку, чтобы не портил вид, но тут лежащий приоткрыл окровавленный рот, икнул, надул щеки и, длинно выругавшись, сблевал. Вытаращив глаза и не думая сдерживаться, он изрыгал желчь с бормотухой и кусочками пищи. Слабое поползновение помочь превратилось у Антонена в отчаянное желание убрать отсюда негодяя.
— НЕТ, НЕ ЗДЕСЬ, НЕ СЕЙЧАС!
Несколькими минутами раньше, несколькими метрами дальше его бы это не тронуло. Но этот неотесанный мужлан сблевал под ноги хозяевам замка.
— ИСЧЕЗНИ! СДОХНИ!
Поделиться книгой: