Помоги проекту - поделись книгой:
— Батюшки, метка-то конца прошлого столетия! Сорок лет уже метят рыб серебряными пластинками на проволочках, а этот кот плавает себе преспокойно со старинным кольцом.
— Ну, товарищ водолаз, — обратился профессор к Захарову, — должен вас поздравить: по колечку мы теперь узнаем возраст кота, неизвестный до сих пор науке. Рыбьи года узнавались обычно по костям, но у морских котов, лисиц и акул вместо костей хрящи, и узнать их лета невозможно было. Несите сорокалетнего путешественника в помещение, там мы узнаем, чей он и откуда.
Кота принесли в лабораторию. Профессор вооружился лупой и блестящим острым ланцетом ловко одним ударом отделил колечко от перепонки плавника.
— «Плимут № 547», — прочитал профессор короткую надпись на колечке. Не говоря больше ни слова, профессор достал с полки потрепанные и запыленные английские газеты и журналы и начал их перелистывать, искать что-то.
— Нашел! — сказал он наконец, ткнув пальцем в пожелтевшую страницу. — «Объявление», — прочитал он и с улыбкой посмотрев на Захарова, стал читать дальше: «Лицо, обнаружившее морского кота № 547, выпущенного биологической станцией, просим сообщить по указанному на кольце адресу в город Плимут, с обозначением времени поимки и прочих данных, указав при этом свой точный адрес, по которому королевская станция вышлет ему пятнадцать английских фунтов».
Захаров усмехнулся, взглянул через плечо на старичка и сказал:
— Будут вам окуляры.
— Что такое? — удивился профессор. — Какие это окуляры?
Захаров, засмеявшись, рассказал профессору, какой это невежливый королевский кот и как он несознательно вел себя в трамвае и по дороге в институт.
И заодно рассказал все злоключения и как по ошибке он принял этого кота за морскую лисицу.
В эту минуту, уговорив после долгого спора упрямого швейцара, в лабораторию ворвались Якубенко и Гераськин.
— Тише грохочите, — сказал Захаров и представил профессору своих товарищей.
— Вы что, также рыбами интересуетесь? — спросил профессор, пожимая их большие обветренные руки.
— Нет, — сказал Якубенко.
— Это Захаров рыбовед у нас, — сказал Гераськин. — Всё рыбками увлекается, не пьет, не ест, на берег не ходит. А тут вот еще вместо лисицы кота поймал.
— А разве это плохо? — сказал профессор. — Ведь ваш товарищ — самый настоящий энтузиаст. Человек, который увлекается, фантазирует, ошибается, но учится даже на ошибках… Вы знаете, как Владимир Ильич говорил, что фантазия есть качество величайшей ценности. Энтузиасты, товарищи, нам нужны. И у нас их, по счастью, немало. А вот за границей это, племя, надо прямо сказать, вымирает. Вот еще пять-шесть лет тому назад выпустили мы таким же манером несколько опытных рыб, и серебряные пластинки на спинные плавники привязали, и на всех европейских языках надписи сделали. И хоть бы что. Представьте себе, только один-единственный ершик домой вернулся. Да и того выловили где-то возле сардинских берегов моряки с нашего советского угольщика.
Профессор повернулся к Захарову и крепко пожал ему руку.
— Разрешите, товарищ Захаров, горячо поблагодарить вас от имени нашей советской науки. С сегодняшнего дня мы считаем вас нашим постоянным корреспондентом. Продолжайте в том же духе. Изучайте морское дно, ловите все, что вам покажется интересным, и сачком, и сетями, и голыми руками, и за жабры, и за хвост, и за что попало…
— Вы ему, товарищ профессор, потрудней что-нибудь задавайте, — сказал Гераськин, — в случае чего мы с Якубенкой поможем.
Под винтами
Случай этот произошел поздней осенью. Уже стояли морозы. «Красная кузница» шла морским каналом. Уступив дорогу встречному судну, она отклонилась немного от фарватера и что-то захватила с грунта своими винтами.
Несколько минут судно еще шло, вышло на фарватер и застопорило. Винты больше не проворачивались. Вода была ледяная. Я стал одеваться поплотней, даже бушлат напялил. Науменко посоветовал не надевать бушлата — мешать будет в работе лишняя одежда.
Но я заупрямился, надел, и мы впервые поспорили из-за пустяка. А он мой друг, и жили мы с ним — позавидовать надо — все делили.
Натянул я молча водолазную рубаху, взял в руку ножницы и спустился под корму на винты. Судно наше имело два винта. Я приблизился к винтам и увидел, почему они не могли работать. На лопастях было намотано много всякого хламу: тряпок, железа, цинковых тонких тросов, дранья, проволоки, пеньковых концов. Проволока даже в муфты въелась. А поверх всего накрутился толстый стальной трос.
Встал я на лопасть нижнего винта и начал разматывать тряпки, дранье, ножницами проволоку и пеньковые тросы резать. Все это было перепутано, закручено — сразу не найти, где начало, где конец. Немало я сбросил с винтов на грунт всякой дряни и, наконец, решил размотать стальной трос. Стал перебираться на другую лопасть и сорвался.
На лету я схватился за острый угол железа и распорол себе рукавицу. Зимняя рубаха — она сшита вместе с рукавицами.
Камнем упал я на грунт, стукнулся подошвами о сброшенное железо… Сразу обжало меня, и через разрезанную рукавицу хлынула внутрь костюма ледяная вода.
Наступила особенная подводная тишина. Было слышно, как колотится сердце. Поднял я кверху рукавицу, воздух вырвался через нее из рубахи, и доступ воды прекратился. Надо мне обратно на винты, там застряла моя сигнальная веревка.
Одет я был чересчур плотно. Совсем не повернуться. Схватился я за сигнал и попробовал на нем подтянуться к винтам. Дудки! Руки обратно скользят. Перестал я тогда нажимать на золотник. Жду: сейчас поднимет воздухом. Не тут-то было: выхлопывает воздух кверху через рукавицу цепью больших пузырей. Удержать бы его можно, только рукавицу вниз опустить, но тогда хлынет через нее в костюм вода.
Дело — бамбук. Надо освободить сигнал. Задрал я голову, хожу, дергаю как вожжой, но сигнал еще крепче в винтах застрял.
Потряс я тревогу по воздушному шлангу. Хорошо еще, что шланг свободен. Наверху услышали и подергали в ответ.
Да только мало проку от того, что я дал тревогу: не спустить им ко мне водолаза, надо им вторую помпу. А вторая помпа в генеральной разборке, части смазаны и под брезентом лежат… А в запасных шлангах полно пудры резиновой. Если сразу качать по ним воздух, так запорошишь водолазу глотку и легкие — задушишь. Необходимо сначала промыть шланги и раз тридцать прокачать, продуть их воздухом.
«Не управиться, — думаю, — им до вечера, надо самому освобождаться. Сигнальную веревку перережу, и меня на шланге поднимут».
Вынул из позеленевшего футляра нож. А ножи наши водолазные никогда не точились. Пилил, пилил я им сигнал, что деревяжкой — хоть бы каболку одну повредил! Сигналы-то нарочно крепкие подбираются, из смоленой трехдюймовой веревки, чтобы водолаза выдержать. Не берет нож.
Бросил сигнал и принялся за груза. Только две тонких веревки и перерезать, а там освобожусь от свинцовых грузов, и меня воздухом к винтам поднимет. Режу правую веревку, вернее, перетираю. П
Принялся я было за вторую веревку. Глядь — саженях в двух от меня опускается на грунт водолаз. Закричал я от радости. Ввинтил нож в кобуру и шагнул к водолазу. Гляжу — а это Науменко. Друг мне лучший, а теперь стал он мне во сто раз дороже.
Чтобы Науменко по ошибке шланг не перерезал, — я взял в левую руку сигнал, а пальцем правой руки показываю, что надо резать эту веревку. Науменко подошел вплотную да как толкнет меня кулаком в грудь под манишку! Покатился я по грунту, в рукавицу вода хлынула, начала заливать, уже выше колен поднялась. Вздернул я рукавицу, как свечу, встал на колени и не могу в себя прийти от удивления и обиды. Ждал ведь его на помощь, а он меня бить? Неужели за то, что его не послушался, бушлат надел? Так ведь это же пустяк.
Поднялся с грунта и пошел к нему объясниться. Для этого только надо шлем к шлему прислонить, и он услышит. Подхожу к Науменке, а он болтается из стороны в сторону. То весь воздух вытравит, и его обожжет так, что даже кренделем согнет. То забудет на золотник нажать и весь раздуется, вот-вот оторвет его от грунта. А глаза осовелые, голова мотается в шлеме, носом в иллюминатор клюет. И вдруг приятель мой задергал сигнал и ушел кверху.
А я опять один остался на грунте… Который теперь час? Не узнать под водой времени. Мне кажется, что прошло уже часов десять или двенадцать. Воды в костюме много. Коченею. Принялся чечотку свинцовыми подметками дробить, не от веселья, конечно. Плясал, плясал, уж ног не поднять. Стал вверх поглядывать, не идет ли помощь. Наконец вижу: приближается из водяного тумана две знакомые подметки, колышутся обитые красной медью, носки…
Опустился водолаз ниже. В руке у него огромный камбузный нож. У кока нашего на камбузе ножи всегда что бритвы. «Ну, — думаю, — сразу мне сигнал разрежет». Гляжу — опять это Науменко! Лицом к стеклу прилип, нос и губы сплющились.
Встал он на грунт. Помахал ножом, как саблей перед боем, и, ухватив мою сигнальную веревку, потянул меня к себе, взмахнул ножом и обрезал мой сигнал у самой груди.
Дернул я за шланг, и меня вытащили наверх. Поднялся я на борт, вижу: доктор стоит, санитары, носилки… Сняли с меня шлем и груза, стянули костюм, из него ведра три воды на палубу вылилось. От носилок я отказался, сам в лазарет пошел. Переоделся в сухое, согрелся я хорошо и вышел на верхнюю палубу. А там Ярченко трясет сигнал и говорит:
— Не отвечает Науменко, заснул, наверно!
И только он так сказал, Науменко вдруг затряс тревогу. Вытянули его из воды. Поднялся он на борт, нож в руке. Сняли с моего друга шлем. Глядит Науменко осовелыми глазами.
— Готово, — говорит, — очистил я винты.
А сам на ногах не стоит, пьяный.
— Что же ты его пьяного в воду спустил? — спрашиваю: Ярченку.
— Да он трезвый был! Сам знаешь, не пьет.
— Погоди, а вы шланги промывали спиртом?
— Промывали, — кивнул, головой Ярченко, — только вот прокачать воздухом не успели. Торопились к тебе на помощь. Наклонился я к шлему приятеля, а оттуда спиртом разит…
Глубоководники
Комсомолец старшина-водолаз Петр Гутов возвратился на свое эпроновское судно. Он переоделся и, как всегда застегнутый на все пуговицы, подтянутый и вежливый, вышел на верхнюю палубу. Когда сыграли большой сбор, он стал в строй. Командир судна объявил команде, что утром они уходят в море на поиски погибшей подводной лодки номер девять.
Гутову было уже известно о гибели «Девятки». Она шла в очень густом тумане, столкнулась с большим встречным кораблем. Удар для нее был смертельным, и она затонула. Точное место ее гибели отметить не удалось.
Наутро комсомольцы-водолазы: Гутов, Разуваев, Скрипченко, Хорошилкин, Романенко и другие отправились во главе с начальником Эпрона разыскивать лодку. Они ушли в открытое море. За ними, с кормы корабля, свесившись в воду, волочился по самому дну трал — длинная стальная веревка с грузами.
Долго продолжались поиски. Лето уже было на исходе. Казалось, что найти лодку так и не удастся. Но вот… трал вздрогнул и туго натянулся… Судно остановилось.
Что это могло быть? Разыскиваемая лодка, просто скала на дне, или подводная лодка «Единорог», которая затонула в этих местах еще до революции?
Трал показал глубину пятьдесят морских сажен. На такую глубину не спускался еще ни один водолаз в мире. Советские водолазы спускались до этого на 30 сажен. Это был предел, установленный для водолазов всех стран. Бывалый эпроновец, доктор Павловский, и тот призадумался. Таблицы, по которой он мог бы уверенно сказать, сколько времени может пробыть водолаз без вреда для себя на глубине в 50 сажен, не существовало. Неизвестно также было, с какими остановками нужно поднимать смельчака с таксой бездны на поверхность, чтобы его не разбил паралич или чтобы не наступила внезапная смерть от разрыва кровеносных сосудов.
— Товарищи, глубина не изучена, — сказал командир и испытующе посмотрел на водолазов. — Кто первый осмелится?
— Есть! — отозвались Гутов и Разуваев, и Разуваев первым вышел вперед.
Одетый в водолазный костюм, он перевалился с кормы на ступеньки железной лестницы. И вдруг тихонько шепнул своему другу Петру Гутову:
— Петя, чтобы я не сдрейфил, обмани меня по телефону, сообщи глубину меньше, чем на самом деле.
— Не сдрейфишь, — улыбнулся Гутов и надел на Разуваева шлем.
Сквозь зеркальное стекло шлема Гутов увидел, как Разуваев подмигивает ему. По шевелившимся губам товарищ Гутов понял, что тот говорил: «Не забудь, о чем я просил тебя».
Гутов дал Разуваеву в руку подводную лампочку и легонько шлепнул ладонью по макушке медного шлема: «Отправляйся».
Разуваев шагнул еще ниже по лестнице. Вода как бы расступилась перед ним, и он, раскинув руки, тускнеющей тенью ушел в черную стометровую глубину.
Через полминуты Гутов услышал в телефонную трубку Разуваева. Его бас гремел неузнаваемо. Ушам даже нестерпимо стало.
— Петя, рыбы кругом знакомятся.
— Вот и отлично, — сказал Гутов.
Через некоторое время опять донесся голос Разуваева, но уже более глухой:
— Петя, темно, как в сундуке. Взгляни-ка, пожалуйста, сколько на манометре.
Стрелка манометра показывала уже 30 сажен.
— Пятнадцать, — сказал Гутов.
— А я думал больше, — усомнился Разуваев.
Прошло еще несколько минут. Разуваев снова спросил, но теперь голос его, сдавленный глубиной, походил на мышиный писк.
Манометр показывал 45 сажен. До дна было недалеко, и через минуту Разуваев сообщил:
— Я на грунте. Осматриваюсь. Судно. Лежит торчком на высокой скале.
— «Девятка»?
— Нет.
— «Единорог»?
— Нет. Броненосец. С пушками, совершенно целый. Смешно сделан. Такого броненоеца никогда не видывал. Ах, чортов светлячок, а не лампочка. Сейчас прочитаю медные буквы.
Командир, стоя рядом с Рутовым, насторожился.
— «Русалка», — сообщил Разуваев.
Командир приказал поднимать Разуваева с грунта и, волнуясь, рассказал столпившимся вокруг него подводникам о том, как в конце прошлого столетия был построен нелепый низкобортный броненосец «Русалка». Как этот неуклюжий броненосец в сентябре 1893 года, в первый раз вышел в море, в хвосте отряда судов, под командой адмирала Бурначека, и от небольшого шторма просто захлебнулся, зачерпнув бортами волну, и всей броневой тяжестью пошел на дно. Ни одному человеку из команды спастись не удалось.
Весть о гибели совсем нового броненосца удивила все страны мира. Царское правительство постаралось заглушить разговоры о нелепой гибели корабля, а для отвода глаз предприняло несколько бесполезных попыток найти «Русалку».
Подъем Разуваева продолжался. Доктор не отходил от телефонной трубки и беспрерывно справлялся о самочувствии водолаза. Медленно тянулось время. Подводники волновались. Третий час продолжался подъем. Спешить нельзя. Организм водолаза должен постепенно привыкать к перемене давления, а кровь освобождаться от азота.
Вдруг доктор побледнел. Несколько секунд он не слышал голоса Разуваева — кажется, с водолазом несчастье.
Подводники молча окружили доктора, который, не оставляя трубки, напряженно вслушивался. Наконец он вновь услышал Разуваева и облегченно вздохнул.
Здоров!
Водолазы радостно кинулись к борту, из-за которого скоро показался скафандр с водолазом.
Когда Разуваев взобрался на лесенку борта, доктор схватил обе руки Разуваева, тревожно спрашивая, нет ли зуда в руках — признак оставшегося азота. Разуваев покачал головой. Азота не было.
Доктор сосчитал пульс и удивленно воскликнул:
— Батенька, да вы же богатырь! У вас не сердце, а бронзовый колокол!
Поделиться книгой: