Украина.точка.РУ

Он вечно ходил куда-то с этими фотографиями и получал инструкции, что и как делать, а потом Цветаев отправлялся на задания и совершал подвиги.

– Да за тобой охотились серьёзно, ляха бляха! – наконец-то сообразил Жаглин. В его голосе прозвучали нотки зависти, гипс не давал ему возможности участвовать в операциях. – А мне одни рядовые попадаются, – Жаглин кивнул на подоконник, где стояла банка, на три четверти полная рублёвок.

– Будет и на твоей улице праздник, – почему-то зло среагировал Пророк, и скулы его стали твёрже. – Если по всем правилам, то «сетку» накинут. На весь город сил у них, конечно, не хватить, а на наш район достаточно, или будут накидывать на каждый по очереди, пока не добьются результатов.

До этого они, чтобы далеко не ходить, облюбовали нижнюю часть Липок, на Кловском спуске. Оттуда страха ради пришлось уйти после того, как пропал Орлов. Никто не верил, что он предаст, но Пророк был непреклонен: «Устав писан кровью! И баста!» Чёртовы принципы Пророка! Поэтому они поднялись на два квартала выше, под скворечню белых ворон, Гончара, 30. Орлов об этой квартире не знал. Знал только одни Пророк. Все планы были у него в голове, а записей он принципиально не вёл.

Он потянулся и бросил в банку сотню, а потом налил водку.

– Что толку… – отозвался Цветаев, с огорчением понимая, что особо гордиться нечем.

Ложная это была гордость. Не для этого они здесь сидели, чтоб допускать такие промахи. Он только сейчас сообразил, что рядовой бандерлог не стал бы никого выслеживать. Рядовой трясётся от страха в развалинах до утра. Чёрт! – он всё понял. Надо было самому догадаться, что немец нужен был живым.

– Ладно… – согласился он униженно, – я завтра снова туда пойду.

– Не пойдёшь! – заверил его Пророк. – У тебя новое задание.

– Какое? – с недоверием спросил Цветаев и в знак протеста со стуком поставил рюмку на место.

И опять глухая злоба поднялась в нём. Ох, как он не любил себя в таком состоянии и гасил подобные вспышки, понимая, что на войне они неизбежны и что как бы ты хорош ни был, всем не угодишь, особенно Пророку.

– Пока не знаю, – хитро ответил Пророк и снова подмигнул, но на это раз Цветаев сделал вид, что не заметил его реверанса. – Ладно, давай, рюмка – не микрофон.

Третий тост был за тех, кто не вернулся, и они выпили стоя и молча, не вытирая губ. И снова перед ним промелькнула череда лиц всех тех, кто погиб, и Димы Краснова, и Политыкина, и Генки Белоглазова, который казался старым и не сберёг себя, и Андрея Сергеева из Песок (его дом стоял над рекой Волчьей), он не умел говорить по-украински и, похоже, на этом попался, и конечно же, Гектора Орлова, с которым Цветаев дружил и учился в одном классе, а потом часто пересекался в компаниях. Орлов пропал при невыясненных обстоятельствах, и Цветаев чувствовал, что Кубинский считает Орлова дезертиром, но не говорит об этом. Он не упоминал также по понятным причинам третьего друга – Лёху Бирсана, вычеркнул его из памяти, словно его и не было с ними ни в школе, ни потом, когда на Востоке началась революция. После истории с Орловым они не ходи на задание толпой, а действовали исключительно по одиночке. Существовала, правда, маленькая надежда, что кто-то жив, просто не может подать весточку. Каждый раз, согласно принципам Пророка, они меняли явку, и каждый раз Пророк мрачнел всё больше. «Думаете, мне ждать надоело. Никому не надоело, а мне надоело?.. Самый хороший учитель в жизни – опыт. Берёт, правда, дорого, но объясняет доходчиво. Так что не валяйте дурака». После таких слов с ним никто не хотел спорить, и все чувствовали себя виноватыми.

Они высосали бутылку и проглотили все пельмени. В тарелке остался мутный бульон с перцем. Цветаев наклонился и выпил бульон, и ощущение сытости наполнило его. Глаза стали слипаться, мир сделался фрагментарным: момент, когда между бровей у Пророка легла тяжелая складка, Цветаев пропустил.

– Какой сегодня день? – вдруг спросил Пророк, мрачнея с каждой минутой всё больше и больше.

Рваная губы дёрнулась, и в глазах появилась тоска. Завёлся Кубинский, тяжело думал Цветаев, с трудом разлепляя веки. Теперь будет злиться на весь белый свет. А куда деваться? Он сам себе слово дал биться до полной, абсолютной победы, и мы за компанию с ним тоже слово дали, но от этого мы не стали хуже или лучше, мы такие, как есть, мы такими были всегда и, надеюсь, останемся такими же впредь.

– Суббота.

– Чётная или нечётная?

– Чётная, – уверенно ответил Жаглин, в надежде, что Пророк посвятит его в свои тайны. Он усердия он даже вытянул шею и замер.

– Так, – поднялся Пророк, не обращая внимания на него и глядя поверх голов, – я пошёл, – сказал он, забирая рваный червонец.

У него действительно был большой лоб не только в физическом плане, но и в плане пророка. Пророк предсказывал будущее, и с его слов оно казалось лучезарным. Трудно было в это не поверить, ещё чуть-чуть усилий, ещё чуть-чуть, и ещё, и ещё, и мы победим – так говорил он.

– Куда, ляха бляха?! – удивился Жаглин.

Последнее время Пророк не брал его с собой. Жаглин мучился догадками. Это была мужская ревность к обстоятельствам, о которых Жаглин даже не подозревал.

– На свидание, – буркнул Пророк.

Естественно, что ему никто не поверил: Жаглин, потому что ничего не понимал, Цветаев, потому что понимал слишком многое. Теперь будем охотиться исключительно на наёмников, догадался он, вот в чём суть. И короткое чувство гордости наполнило его как первооткрывателя, хотя он на них уже охотился, но об этом никто не знал, а он, как и Пророк, не был болтливым.

– Вот так всегда… – буркнул Жаглин, провожая взглядом Пророка, – доброго слова не дождёшься.

– А я на боковую, – сказал, поднимаясь, Цветаев.

Ему-то что: он-то знал правду. Но Жаглину об этом говорить было нельзя. «Что знаю двое, – предупредил Пророк, – то знает и свинья».

– Ляха бляха! Какой спать?! Какой спать?! – ещё больше занервничал Жаглин. – У меня заначка есть! – Он демонстративно полез под стол. – Погоди… ну, погоди! – упрашивал он. От натуги лицо у него пошло красными пятнами.

– Нет, я пас, – Цветаев показал ему средний палец и едва догрёб до дивана.

У него от усталости и сытого желудка даже ноги не гнулись. Он ещё несколько мгновений слышал, как Жаглин внушал в свойственной ему манере:

– А слабо пойти и взять настоящего пиндоса?! – Жаглин ржал в отдалении, как конь. – Слабо?!

– Настоящего?.. – равнодушно спросил Жаглин, погружаясь в сон, как в трясину.

Настоящий пиндос это хорошо, миролюбиво решил он, но зачем?

– Да он к Зинке Тарасовой ходит каждый день! Возьмём?! Тошке нос утрём! – Жаглин издал глупый смешок.

Но Цветаев лишь махнул рукой: «Утрём!» и провалился в сон. Сна он не видел и с любимой Наташкой не встретился, а проснулся с таким ощущением, словно не спал. Жаглин тряс его за плечо.

– Чего? – спросил он, отмахиваясь, как от комара.

– Уже пять вечера, а Тошки нет, – пожаловался Жаглин и для жалости шмыгнул носом.

– Ну и что? – Цветаев повернулся на другой бок, намереваясь выспаться за все бессонный ночи.

– Пойдём языка брать! – Жаглин снова, как собака, цапнул его за плечо.

– На фиг язык! – брыкнулся Цветаев и совершенно ненарочно попал Жаглину по мужскому достоинству.

Жаглин был бы не Жаглиным, если бы не умел терпеть боль. Он только пробормотал:

– Падла, – и уселся на холодную батарею отопления. – Фу-у-у… – глядел он осоловело, какая же ты падла, Жека! – Чего лягаешься?! Ляха бляха!

Если дружить не умеет, пусть боится. Цветаев сел на диване, потёр лицо и проснулся окончательно. За окном было ещё светло, только свет был не белый, а жёлтый, вечерний. Где-то далеко-далеко одиночными стреляли из автомата. Он давно стал специалистом и мог на слух определить тип оружия, М-16, разумеется. «Калаш» стреляет не так. Звук у него резкий и окончательный, словно кто-то гвоздь заколотил с одного раза, и всё, а М-16 била с шершавым придыханием, как астматик, и гвоздь, естественно, с одного раза заколотить не мог. Последнее время чаще всего такая стрельба означала одно: бандерлоги выследили очередную жертву, например, «беркутовца» и выкуривают его из квартиры. Можно было пойти и вступиться за него, но Пророк крепко-накрепко запретил любое самовольство: «Мы здесь не для того сидим, чтобы страдать хернёй!» Цветаев с ним не был согласен, но поделать ничего не мог. Дисциплина и конспирация, мать их за ногу, превыше всего.

Поэтому идея прищучить мифического американца и таким образом действительно утереть нос Пророку, Цветаеву чисто теоретически понравилась. Не понравилось только то, что делать это надо днём, прилюдно, всё-таки он привык к ночи, а днём он себя чувствовал словно голым в толпе. К тому же к Жаглину не было особого доверия, в разведку он с ним не пошёл бы, потому что Жаглин был всё же распиздяй, вахлак, Шура Балаганов, и всё такое прочее. Такие люди за свои слова отвечают лишь наполовину, вторую часть в виде ответственности перекладывая на кого угодно, но только не на самого себя.

– Водка есть? – спросил он не с целью выпить, а чтобы Жаглин перестал причитать над своими яйцами.

– Водки нет! – нагло молвил Жаглин. – Фиг тебе, а не водка! Если бы не рука, я бы сам!..

Он демонстративно показал свои гипс, мол, не ты один вкалываешь. Цветаев едва не усмехнулся. Дело в том, что Жаглину не дано было умение воевать, он относился к этому так, словно к прогулке в супермаркет, исповедуя принцип эвентуальности, то есть случая, а случай на рукоблудной войне, как впрочем, и на любой другой – самая дрянная штука. На случай только дураки да сумасшедшие надеются. Цветаев же любил всё просчитывать, а что не мог просчитать, то предполагал. Может, поэтому он до сих пор жив.

– Ну тогда пошли! – неожиданно для себя решился он и поднялся.

Он только забыл, что идти за американцем, вопреки приказу Пророка, нельзя было ни к коем случае, однако им действительно овладело желание утереть нос Пророку, чтобы он не смотрел на него с презрением.

– Куда?.. – с тоской спросил Жаглин. – Куда?..

Цветаев только мотнул головой. Во рту стояла вязкая слюна, как после любой пьянки. Он поплёлся в ванную, чтобы напиться из-под крана, совершенно забыв, что ещё два дня назад они притащили из ближайшего супермаркета упаковку с минеральной водой.

Цветаев полоскал рот зубной пастой, разглядывая лицо. На виске красовалась свежая царапина, которую он вначале не заметил. Значит, немец всё же зацепил меня. Чего только в драке ни бывает, решил он и ответил сварливо:

– За языком, куда ещё?

– А-а-а-а… это всегда пожалуйста! – обрадовался Жаглин, успокоился и слёз с батареи. – Ляха бляха! Ты только скажи, брат. Я за тебя в любую драку впишусь! – пообещал он.

– Старик, оружия не бери, – посоветовал Цветаев, выходя из ванной.

– Почему? – удивился Жаглин, и на лице у него появилось тоскливое выражение.

– По качанную. Чего объяснять!

Они уже проходили это сотни раз. Ясно же, что днём они сойдут за местных обалдуев, ищущих выпивки. Хотя местные тоже таскали огнестрельное оружие. Но чем чёрт не шутит: чем меньше будем привлекать внимание, тем лучше, подумал Цветаев. Он надеялся только на свой нож да на реакцию.

– Ты как хочешь, а я возьму! – упёрся Жаглин. – Ляха бляха!

Он всегда таскал собой два пистолета: один на поясе, другой – почти игрушечный, на лодыжке. Калибр у этого игрушечного пистолета был такой крошечный, что для серьёзного дела, конечно же, абсолютно не годился. Но Жаглин любил играть в войну, которая называлась рукоблудной, и Цветаев уступил.

– Ну идём или нет? – спросил он, стоя у двери, делая вид, что не замечает, как вооружается Жаглин.

Он надел джинсовую рубаху, под которой легко прятался нож. Им овладело нетерпение, и Жаглин с его неумение быстро мобилизоваться, слегка раздражал его. Ну да недолго, решил он с облегчением. Судя по всему, зазноба американца жила совсем рядом. Сбегаем туда-сюда, легкомысленно решил он.

– Идём!

Жаглин блестел, как начищенный пятак. После пьянки он всегда выглядел так, словно его облили маслом. Ну и хорошо, решил Цветаев, чем натуральнее, тем лучше.

Дом этот, старой постройки, они выбрали исключительно по той причине, что третий подъезд его просматривался только с одной точки, и его можно было незаметно покинуть и свернуть в арку.

Бои здесь почти не велись, это в районе Крещатика всё было принесено в жертву майдану, а здесь бандерлоги сожгли пару высоток и на этом успокоились. Остальные – хлопотно, думал Цветаев. Хлопотно и скучно. Любая революция рано или поздно испускает дух. Киев мечтал о превентивном ядерном ударе по России. Великая тень Грушевского[5] витала над Липками. Горожане то там, то здесь пробовали обороняться, но после того, как на Подолье бандерлоги расстреляли «клятую» сотню дружинников, город ужаснулся и побежал. С того момента судьба его была предрешена. «Герои в истории»[6] покрыли себя вечным позором в неспособности самоорганизоваться. Гора родила мышь.

– Слышь, – вдруг сказал Жаглин доверительно, – говорят, что Юльку шлёпнули.

– Не может быть! – удивился Цветаев, ему было не до политических ребусов.

– Я тебе говорю, ляха бляха! – как всегда, с жаром начал Жаглин. – По радио слышал!

С тех пор, как правый сектор стал контролировать телевидение, они слушали только московское радио, хотя и у националистов можно было почерпнуть новости. Но они побили все рекорды по части дезинформации.

– Утка, – высказался Цветаев со всей убедительностью, на которую был способен. – Фейк![7]

Как это Капительман могут убить, если её охраняют не хуже президента России, и кто – американцы! А они мышей не ловят, они свою систему выстраивают. Значит, система дала сбой, решил он. Ха-ха, убедительно!

Арка с другой стороны была завалена мусором, через который пришлось пробираться чуть ли не на карачках. Пахло мочой и вездесущими кошками, а может быть, дождём, который в это лето был особенно надоедливым. Вот и сейчас он сыпанул, и серый асфальт покрылся темными пятнами. Где-то в на левобережье непонятно громыхнуло – то ли миномет, то ли гром.

– Может, и фейк, – поутих Жаглин. – Но всё равно здорово! Ляха бляха!

Он мотнул головой, и светлые, жирные волосы разлетелись у него во все стороны. В таком виде он сам походил на бандерлога правого сектора, немытого, запаренного частыми вылазками.

– Почему? – скрывая раздражение, спросил Цветаев.

– Одной сволочью меньше! – патетически воскликнул Жаглин.

– А Вальцмана-Кровавого?

– Вальцмана не знаю. Зяму знаю.

На очереди целая синагога: Коган, Фротман, Гурвиц, Этизон и кролик Бакай, сразу всех не взорвёшь, подумал Цветаев.

– А жаль, – искренно среагировал он и выглянул из арки.

Я не против евреев на бытовом уровне, подумал он, но еврей-политик – это кровь, это мясо. Еврей исторически в меньшинстве и чтобы доказать своё, он не погнушается ничем. Вот почему у них ничего не получается. Подсуетились, а не вышло. А славянами должен управлять славянин без комплексов неполноценностей, и баста! За это боремся, на этом стоим и стоять будем!

– Говорят, её взорвали! – с чувством справедливости добавил Жаглин, его глазах блеснули праведные слёзы.

Но Цветаев уже не вникал в суть разговора, а до слёз Жаглина ему не было никакого дела, его заботило другое. Вечернее солнце заливало улицу жёлтым светом. Прямо напротив чернела сгоревшая высотка, и весенние запахи тополиных почек перебивал смрад гниющей плоти. Здесь засела милиция. Ушли они или сгорели, никто не знает. Собственно, и весь сказ. Гастроном в полуподвале ещё не разграбили. Они, обвязавшись полотенцами, ходили сюда, разгоняя крыс, в поисках съестного и алкоголя. Голод не тетка, и не такие запахи вытерпишь. На другой стороне Леси Украинки тоже высилась высотка, в её стенах чернели дыры от гранатомётов. Хорошая позиция для снайпера, решил Цветаев, если кто-то за нами охотится, то обязательно усядется там: пол-улицы вправо, пол-улицы влево, идеальный сектор обстрела. Вопрос заключался в том, где перейти эту самую улицу. Жаглин сказал:

– Давай прямиком! Была не была. Ляха бляха!

В этом был он весь со своей эвентуальностью.

– Ещё чего! – возразил Цветаев и остановил Жаглина, который готов был бежать куда угодно, лишь бы схватить своего мифического американца.

«А знаешь, он сегодня не придёт к твоей Зинке, – ехидно хотелось сказать Цветаеву. – Стоит ли рисковать?» И хотя Кубинский строго придерживался принципа: в своём районе не охотиться, после Алекса Фогеля надо было поостеречься. Вдруг кто-то действительно накинул на город «сетку»? Тогда дела дрянь. Он покосился на Жаглина. Жаглин был милиционером до мозга костей и мыслил категориями «увидел-напал». Ему, собственно, и руку прострелили из-за пренебрежения простыми правила: не возвращайся на место охоты, не ходи днём и не пренебрегай маскировкой. Какое из этих правил нарушил Жаглин, трудно было понять, может, плюнул не в том месте, а может, шлялся днём, как у себя на даче.

– Пошли назад, – неожиданно согласился Жаглин, всем своим видом показывая, что презирает Цветаева из-за трусости.

Они вернулись во двор, через который вышли на соседнюю улицу, где её замыкала пустая баррикада из мешков с землёй, опутанная колючей проволокой, миновали ещё один квартал и оказались перед спуском в метро «Печерская». Мостовая здесь была усыпана пеплом из сгоревшей напротив библиотеки. На стене дома было написано с ошибками, кроме последнего слова: «Исус, Расия, водка»[8].

Странный запах тлена витал в воздухе, словно Киев не выдержал греха, который сам и породил, и начал вымирать с окраин. Только вдалеке пронеслась машина да прохожий шмыгнул в подворотню. А в былые времена здесь было не протолкнуться, вспомнил Цветаев. Они гостили в этом городе у родственников. Где теперь эти родственники? Сколько он их ни искал, так и не нашёл. Русофилов арестовывали по одному подозрению в симпатии к России. Их свозили в ровненский лагерь номер один под Антополь, в Луцкий лагерь «Киверцы», под Тернополь в «Золочев» и в Дрогобыч, был ещё фильтрационный лагерь в Коростене. Большинство получали от полугода до десять лет исправительных работ и жёлтую справку негражданина. Тех же, кто попадали в Коростень, никто никогда не видел. Там работали «украинские гестаповцы» от СБУ, особый пятый отдел по перекодировке агентуры противника, там потрошили людей по технологиям ЦРУ, а затем засылались для проведения терактов в Россию. Россия их ловила, в свою очередь перекодировал и отправляла назад, на Украину.

И город, который постепенно превращался в руины, давно просыпался не от привычных и потому незаметных звуков, а от пустопорожней стрельбы и криков: «Україна понад усе!»[9]

Всё это время словоохотливый Жаглин сосредоточенно молчал. Молчал даже кода они под прикрытием сгоревших машин спустились вниз, молчал даже когда увидел в свете фонарика стодолларовую банкноту и дёрнулся, чтобы схватить её.

Холодный пот пробил Цветаев быстрее, чем он крикнул:

– Стой!

Жаглин так и застыл с протянутой рукой. Хорошая реакция у него оказалась. Цветаев едва не перекрестился.

– Смотри, растяпа! – зло сказал он.

В луче фонарика блестела леска. Она терялась в груде мусора у противоположной стены и была прикреплена к гранате РГД-5[10]. Усики были разогнуты, и чека готова была выскочить от малейшего прикосновения. Корпус гранаты было обложен гроздями и обмотан изолентой.

– Сейчас бы мы с тобой беседовали с Богом. А доллары твои фальшивые! Такие в каждом ларьке продаются! – объяснил он не без сарказма.