Мартин-Плейс

А Изер продолжала, словно он упрекнул ее:

— Ну, так я постараюсь что-нибудь запомнить. Только когда он добирается до конца проповеди, в голове просто все уже перепутывается.

Разными путями они пришли к одинаковому выводу! Дэнни улыбнулся.

На углу Изер сказала:

— Отсюда я лучше пойду одна, Дэнни, — и спросила, потому что хотела слышать подтверждение: — Но мы ведь погуляем и в следующую субботу, правда?

— Ты, наверное, снова отпросишься к Мери Брюэр?

Изер на минуту задумалась. Ему не надо было так спрашивать. Это нехорошо, нечестно!

— Пожалуй, я сначала зайду к Мери, — ответила она, внимательно вглядываясь в его лицо. — Мери всегда сидит над учебниками. Я попрошу, пусть она мне что-нибудь объяснит.

— А потом ты можешь случайно встретиться со мной на улице?

— Ну конечно! Я так и придумала! — Изер, казалось, вот-вот захлопает в ладоши от радости, что он понял и оценил ее хитрость. — Да кроме того, мама никогда не разговаривает с миссис Брюэр.

— Ну, так чего же лучше! — Его иронический тон, по-видимому, смутил Изер, так как в ответ она только неуверенно промолчала. — Послушай, — сказал Дэнни, беря ее за локоть, — если твоя мать узнает, будет скандал. Мне все равно, что бы они там ни говорили. А тебе? — Он инстинктивно употребил слово «они» для обозначения сил, враждебных им обоим. — А тебе? — повторил он настойчиво.

— И мне тоже, Дэнни, — Изер решительно замотала головой.

Он погладил ее по щеке — это закрепило их договор — и сказал:

— Ну, пока, Изер.

Поворачивая за угол, она помахала ему рукой, и он помахал в ответ. Он шел по Токстет-роуд, тихонько насвистывая. Предвечернее солнце сильно припекало. Скоро уже лето, подумал он, дни станут длиннее. Даже время года благоприятствовало ему. Мысленно он уже бродил с Изер по парку в летние вечера. Он чувствовал, как их сердца и мысли сливаются в гармонии беспокойных поисков. Он видел, как строит свою собственную жизнь и ее жизнь, и воображал, будто он свободен.

11

— Проваливай! — завопил Слоун из толпы.

Пегги дернула его за рукав:

— Не надо, Арти!

Он ухмыльнулся, обнял ее за талию и, наклонившись к ней, замурлыкал: «Только любовь я могу подарить, крошка, лишь о любви я могу говорить, крошка!»

Она прильнула к его плечу. Со времени их первого вечера в «Палэ» все, что он ни делал, казалось ей правильным и безупречным.

Молодой человек на трибуне встряхнул головой и провел рукой по волосам. Он говорил с большим воодушевлением, впиваясь взглядом в лица толпы, и каждый его жест был выходом для нервной энергии, порождаемой глубочайшим внутренним убеждением.

— …И повторяю: они приспосабливают человеческие жизни к движению машин — машин, которые не устают пожирать мускулы и ткани людей, самую их жизнь. Рабочие всего мира не имеют права закрывать на это глаза. Иначе часы истории будут переведены на сто лет назад и вновь возникнет та индустриальная преисподняя, какой была фабричная система Англии в прошлом веке! И это не пророчество пессимиста, не теория, а истина. Таков новый порядок в стране, достойной героев — порядок табельных часов и полицейской дубинки! На вас! — Он указал пальцем в толпу. — И на вас! И на вас! На каждом из вас лежит обязанность уничтожить эту угрозу, это чудовище, этого Франкенштейна, иначе он высосет ваши силы и выбросит вас на свалку, как сломанные винтики. Помните, — крикнул он, — рабочие, работающие быстро, умирают молодыми!

— Значит, ты дотянешь до ста лет, — заорал Слоун.

— Но вы-то не доживете, чтобы это проверить!

В толпе засмеялись. Слоун злобно усмехнулся. Кем, собственно, воображает себя этот типчик?

А типчик говорил:

— Из хаоса войны возник хаос мира. А почему? Да потому, что машины, производившие прежде средства уничтожения, теперь превращают людей в придаток к конвейеру. А для чего все это делается? Для повышения заработной платы, для увеличения покупательной способности, чтобы вы приобретали больше производимых товаров? На этот вопрос мне отвечать не нужно. Каждый божий день вы слушаете, как на него отвечают: чтобы воспрепятствовать инфляционной тенденции. А в ком воплощается эта инфляционная тенденция? В вас! Производите! Все быстрее и быстрее! Накапливайте излишки, которые не будут возвращены вам в виде заработной платы, — так кто же их купит, когда склады будут переполнены?

— Я! — рявкнул Слоун. — Я миллионер!

— Миллионер! — палец оратора указал прямо на него. — Поглядите-ка на того, кто миллионер по субботним вечерам.

Пегги потянула Слоуна за рукав:

— Ну пойдем, Арти. Мне надоело это слушать.

Слоун презрительно бросил в сторону трибуны:

— Убирайся в свою Россию! — и взял Пегги под руку. Они неторопливо пошли через «Домейн» по направлению к картинной галерее.

— Почему такие люди всегда недовольны? — спросила Пегги. — Почему они все время произносят речи?

— А просто завидуют тем, кто получше, — небрежно процедил Арти. — Не хватает умишка хорошо устроиться, вот и начинают ругать все подряд.

— Я рада, что ты не такой, Арти!

Он обнял ее за талию так, что его рука прикоснулась снизу к ее груди.

— Ты же меня знаешь, крошка. Счастливчик Арт Слоун, к вашим услугам.

— Будем знакомы, Счастливчик, — кокетливо сказала Пегги.

Он принялся негромко напевать, и они пошли, чуть-чуть раскачиваясь в едином ритме — оба были хорошие танцоры.

— Но ты еще не сказал мне, Арти, куда мы идем. Так куда же?

— На свидание, — сказал он доверительно. — Наше с тобой. Чай на двоих и полутемный уголок в одном известном мне местечке. В отличном местечке: его рекомендует сам Арт Слоун, и значит, оно первый класс.

— Для нас хорошо только самое лучшее, правда, Арти? — спросила Пегги, подыгрывая ему.

— Ты быстро схватываешь суть, крошка! — Он вдруг повернулся к ней, прищелкнув пальцами. — Совсем забыл сказать тебе, Пегги: Дэйв Фримен устраивает в «Палэ» самый большой безостановочный марафон во всем Сиднее. Сперва он проведет отборочные соревнования. Чтобы попасть в финал, надо доказать, что ты способен выдержать не меньше пяти часов подряд. А не выступить ли в финале Слоуну и Бенсон и не отхватить ли сотню?

— Сотню, Арти?

— Как сказано, и никаких скидок за выплату наличными. Разве я не говорил, что мы будем партнерами в танцстудии «Идеал»?

— Ой, Арти! По-твоему, мы можем победить?

— Никаких «можем», крошка! И нам предложат фотографироваться для рекламы — ну, ты знаешь: «Мистер Арт Слоун и мисс Пегги Бенсон, победители безостановочного танцевального марафона в «Палэ», носят бальные туфли Гилберта, курят сигареты «Кэпстен» и так далее и тому подобное. А за это тоже платят не меньше десятки за штуку, так что выиграем мы не сотню, а побольше. Участники платят по десять шиллингов с головы.

— И неизвестно, что из этого дальше может получиться…

— Снова в точку! Займешь первое место в таком марафоне, и уже есть с чего начать.

— А хорошо было бы начать вместе, правда, Арти?

— Так оно и будет. Тебе нравится вот тот многоэтажный дом на холме?

— Очень! Мне вообще нравятся дома на Кингс-Кросс.

— Мы снимем квартиру на верхнем этаже! — Слоун воодушевился, его глаза блестели. — Откуда все видно. Чтобы по ночам внизу горели огни всего города. Вот что мне по вкусу!

— И мебель у нас будет хорошая и все остальное тоже!

Пегги теснее прижалась к нему. Если бы она не пришла на танцы, когда он ее пригласил, ничего этого не было бы! И она все еще ходила бы гулять с Элис, которая без конца твердила, что ее ни один мужчина не проведет, нет уж, — пусть только он появится!

— Все будет хорошо, правда, Арти? — сказала она вслух.

Хорошо! Ну конечно же! Он сказал:

— Экстра-класс! Вот как это будет. Мы знаем, чего хотим, крошка. Не то что этот типчик в парке. Вот уж он доводит свою жену, если только он женат!

Пегги тихонько засмеялась.

— Ты ведь не будешь меня доводить, Арти?

Его рука под ее локтем украдкой скользнула выше.

— Ты же меня знаешь, Пегги. Я из тех, кому можно доверять.

— И ты мне тоже можешь доверять, Арти. А я всегда думаю то, что говорю.

— Ну, а я хочу говорить то, что я думаю, всегда, не заботясь, кто там еще что говорит. Если человек может всегда прямо говорить все, что думает, значит, он на коне.

12

Вокруг бухты царило тихое спокойствие. Дети играли на узкой полоске пляжа и плескались в лениво набегающих волнах. Родители сидели на песке с книгами и журналами, либо прогуливались по берегу. Большие особняки над обрывами, их широкие лужайки и безупречные сады, их частные пристани и лодки представлялись Риджби надежным оплотом безмятежного существования, зримым воплощением весомого и таинственного богатства.

Для Эдит Саймонсен они были прошлым, а в настоящем воплощали только тихую печаль о покойном муже, человеке, который оказался неудачником, но не в ее глазах. Потеря особняка для нее символизировала не его банкротство, а банкротство окружающего мира.

Эти воспоминания заставили ее снова посмотреть на человека, который сидел с ней рядом. Но, разумеется, подобные сравнения нелепы. С одним она прожила большую часть своей жизни, другого знала всего несколько месяцев: отношения, которые больше всего походили на молодые побеги, пробившиеся из старого пня.

Он был неизменно заботлив и внимателен, а его нежелание касаться своего прошлого скорее говорило о хорошем вкусе, как и его одежда. Однако некоторая его робость порой заставляла ее задумываться, каким, собственно, был его прошлый опыт. Вот как в тот воскресный вечер, когда она впервые пригласила его к себе.

Когда она вернулась из кухни, он рассматривал серебряный подсвечник — один из наиболее ценных обломков былого, как и итальянские часы, японские миниатюры, лиможские эмали удивительно тонкой работы, хотя и чересчур пестрые, и кушетка, которая в момент катастрофы находилась у краснодеревщика.

Он поставил подсвечник на место слишком поспешным движением, и, чтобы рассеять его смущение, она сказала так, словно эта тема интересовала их обоих.

— Английский восемнадцатый век, Джо. Какие роброны и кружевные жабо освещал он в свое время!

— Да, — ответил он и объяснил, будто оправдываясь: — Я хотел найти дату его изготовления. Мне так и показалось, что это большая старина.

Она чувствовала, что его суждения в подобных вопросах были скорее инстинктивными и довольно поверхностными, она заметила это еще во время их первого разговора в картинной галерее; но сам он был настоящим, каким бы ограниченным ни казался его опыт. Любопытство — обычная женская слабость. Что ж, ей придется подавить свое любопытство, поскольку у нее нет ни намерения, ни даже особого желания узнать больше, чем он сам хочет ей рассказать.

К этому времени Риджби уже чувствовал себя в обществе Эдит достаточно уверенно, хотя и теперь его но временам охватывало сомнение и он начинал в мельчайших подробностях вспоминать их последнюю встречу, критически оценивая каждое свое слово и движение, но, к счастью для себя, уже не так строго, как прежде. Создав некий смутный фон финансовой деятельности, чтобы как-то отвечать на ее редкие вопросы, касавшиеся его прошлого, он сумел удовлетворить ее любопытство. Теперь его гораздо больше тревожило настоящее. И на службе и дома в «Апартаментах» он ощущал себя изгнанником, вынужденным скрываться. Только в такие часы, как сегодня, он бывал свободен. Годы изгнания, часы свободы! И эти часы необходимо было превратить в годы. Другой Эдит он не встретит.

Он услышал ее слова:

— У этих особняков над обрывом ужасно самодовольный вид, словно они считают, что надежно отгорожены от всех забот мира, не правда ли?

— Да, они не похожи на многоквартирные дома и коттеджи, — ответил он. — Пожалуй, в каждом из них есть что-то от средневековых замков, какой-то феодальный дух.

Она улыбнулась.

— И все же это может быть только фасад — как мундир на манекене.

— Как и многое в жизни, — ответил он. — Вам не кажется?

— Не знаю, Джо. Я вела жизнь, которую можно назвать пассивной. И собственнический инстинкт у меня был развит мало. Может быть, благодаря счастливому браку.

— Для большинства обладание собственностью — во многом залог общественного положения. Впрочем, как вы сказали, это, возможно, только фасад, — ему показалось, что он начинает говорить о своем собственном крахе. Нужно было переменить тему. Но первой заговорила Эдит, указывая на другой берег бухты:

— Видите вон тот большой дом на мысу? У которого сад подходит к самой воде? Кажется, я его узнаю. Он называется «Пристань», и я месяца два назад провела там воскресенье. Помните, я вам рассказывала?

Риджби поглядел на дом, стоявший в гордом одиночестве, — символ всего, к чему стремился он сам и чего так и не достиг. А Эдит была там в гостях — это особенно резко подчеркнуло разницу их общественного положения, и он лишь с большим усилием заставил себя спросить:

— А чей этот дом, Эдит?

— Некоего Рокуэлла. Управляющего какой-то большой страховой компании. Морганы (те, с кем я туда ездила) наши старые друзья, но с Рокуэллами я раньше знакома не была.

Он смотрел на дом и думал об ушедших годах, о тщете всех усилий, о сухой шелухе своего обмана, о своей беззащитности и страхе.

— Отсюда он кажется настоящим дворцом, — сказал Риджби глухо.

— А вы слышали раньше эту фамилию, Джо? Я говорю про Рокуэлла.

— Нет, — Риджби тешил себя надеждой, что ответил нормальным голосом. — Она мне ничего не говорит. — И поспешно добавил: — Не пора ли нам перекусить, Эдит? В Уэнворт-Хаусе есть кафе.

Она встала, расправляя юбку.

— Как-нибудь в воскресенье я приду напоить вас чаем к вам домой. Хотите?

— Ну конечно. — он боролся с тошнотворным ощущением роковой неизбежности. — Я просто не решался пригласить вас.

Она сказала весело:

— Ну, в таком случае я намерена стать частой гостьей в холостяцкой квартире. Да и уже пора, не правда ли?

Он внутренне отшатнулся, воочию увидев, как символ своей никчемности, пятнистое зеркало в «Апартаментах», мраморную каминную доску, две-три жалкие книги, — и тошнотный страх пронизал его ноги нитью слабости.

Эдит повернулась к нему, удивленная его молчанием.