Помоги проекту - поделись книгой:
Алимов откинулся на спинку кресла и озадаченно нахмурился. Ирина? Анжела?.. Выходит, роковая примадонна, из-за которой разгорелся весь сыр-бор, эта невзрачная худышка?
Красовский шевельнулся в кресле, поднялся и пошел к сцене. Сделал знак концертмейстеру, и она сняла руки с клавиатуры.
— В чем дело, Мира? — не поняла амазонка. — Почему остановились? Кто здесь? — Она козырьком приложила руку ко лбу. — Никита Сергеевич, вы?
Алимов заметил, как изменился ее голос.
— Я, — ответил Красовский, поднимаясь на сцену по шаткой приставной лестнице. — А где все остальные?
Амазонка подошла к бархатным кулисам и позвала:
— Марат, Анатолий Васильевич!
Алимов, пригибаясь, перебрался ближе к сцене. В конце ряда притаилась знакомая фигура. Стас Бажанов смотрел на амазонку не отрываясь. В глазах секретаря полыхало восторженное безумие.
Прекрасная амазонка негромко заговорила с Красовским, заглядывая ему в глаза. В ее голосе звучала тревожная нежность.
Красовский отвечал односложно, пожимал плечами, нетерпеливо постукивал концом трости по легким замшевым туфлям. Примадонна села на стул в глубине сцены и начала рассматривать кольцо на пальце правой руки.
Из-за кулис показался высокий, представительный мужчина лет пятидесяти с шевелюрой цвета соль с перцем. Он был одет с элегантным артистическим шиком. Из-под рукавов серого клетчатого пиджака выглядывали белоснежные манжеты с запонками, в вырезе рубашки виднелся шелковый шейный платок.
— В чем дело? — спросил он. — Ира, ты же сказала, что мы не нужны еще полчаса… Ох, простите, Никита Сергеевич, я вас не увидел.
— Поставьте стулья, Анатолий Васильевич, — отозвался Красовский. — Мне нужно несколько минут вашего внимания.
— Момент! — отозвался мужчина.
Он ловко расставил на сцене три стула — для себя, блистательной амазонки и симпатичного мужчины лет тридцати с интеллигентной чеховской бородкой, одетого в джинсовый костюм. Примадонна осталась сидеть на своем месте чуть позади коллег.
— Ну вот, все в сборе, — подытожил Красовский. — У меня есть пара вопросов. Анатолий Васильевич, почему вы до сих пор не были у гримера? Он жалуется, что не может начать работу над муляжом!
Артистически одетый мужчина поерзал на стуле.
— Зайду, — сказал он без энтузиазма.
— Давно пора. Почему раньше не зашли?
Мужчина ощупал гладко выбритые щеки.
— Прошу прощения за подробности, у меня было раздражение на коже. Восковые маски при этом нежелательны.
Амазонка насмешливо фыркнула.
— Анжелка, не смейся, а то побрею! — вполголоса пригрозил мужчина.
— Ради бога! У женщин полно собственных проблем! — откликнулась амазонка.
— Кстати о женщинах, — вклинился Красовский. — Анжела, костюмер говорит, что ты ни разу не была на примерке. В чем дело?
— Я сорок три раза повторила, что у меня аллергия на синтетику! — отрезала амазонка. — Никита Сергеевич, я чесаться начинаю! Зритель обхохочется! Мы оперу ставим или водевиль? Неужели нельзя сшить хитон… или тунику, вечно я их путаю… из натуральной ткани? Или три метра коттона нам не по карману?
Красовский обернулся, отыскал в темном зале сгорбленную фигуру секретаря.
— Стас! Я должен входить в каждую мелочь сам?
Секретарь встал, как пионер из-за парты.
— Никита Сергеевич, у нас же смета…
— Один костюм театр не разорит! Неужели трудно сообразить это самому? Немедленно займись!
— Слушаюсь.
Красовский снова повернулся к артистам.
— Еще замечания? Проблемы? Вопросы? — Он по очереди обвел взглядом сидящих людей. — Ира, у тебя есть какие-нибудь пожелания?
Примадонна ответила сразу, не отрывая взгляда от сверкающего перстня на пальце.
— Меня все устраивает, Никита Сергеевич, спасибо.
Красовский стукнул концом трости по носку ботинок.
— Я хочу познакомить вас с одним человеком. — Он оглянулся в темный зал и позвал: — Вадим Александрович, поднимитесь на сцену, пожалуйста!
Алимов, не ожидавший приглашения, слегка растерялся. Выбрался из ряда и пошел по узкому проходу, на ходу соображая, прилично ли выглядит. Носить костюм Вадим Александрович не любил и чувствовал себя в нем дискомфортно.
Скрипнули расшатанные ступеньки, яркий свет резанул глаза, привыкшие к успокоительной полутьме зала. Алимов остановился рядом с Красовским, чувствуя затылком жар раскаленных софитов, а правой щекой — насмешливый взгляд прекрасной амазонки.
— Прошу любить и жаловать, — Красовский сделал короткий жест в сторону Алимова. — Вадим Александрович Алимов, наш новый советник по безопасности.
Артисты вяло захлопали, разглядывая новое действующее лицо.
— В чем заключаются функции Вадима Александровича? — задал вопрос благообразный интеллигент с чеховской бородкой.
— Он должен обеспечивать вашу безопасность в театре и за его пределами, — ответил Красовский, не раздумывая.
— Ого! — вполголоса сказала прекрасная Анжела. Кто-то фыркнул.
— Знакомьтесь, Вадим Александрович, — продолжал Красовский, не замечая иронии. — Это Ирина Витальевна Извольская, наша Юдифь. Надеюсь, вы сработаетесь.
Алимов столкнулся с взглядом серо-зеленых широко расставленных глаз.
Нет, прима, конечно, не дурнушка, но рядом с красоткой амазонкой выглядит почти бесцветно. Светло-русые волосы падают на плечи блестящими прямыми прядями, узенькое тело может принадлежать девочке-подростку. Конституция, скорее всего, природная, впечатления болезненности от постоянной голодовки дама не производит. Может, ей лет тридцать, а может, и все сорок пять. У женщин такого типа понятие возраста отсутствует.
Извольская взглянула на Алимова со слабой благожелательной улыбкой и тут же снова начала рассматривать сверкающий перстень.
— Между прочим, Юдифь — это женский вариант имени Иуда, — подала голос прекрасная амазонка. — Вы не знали? Подвиг соответствует имени. Дамочка втерлась в доверие к мужчине, влюбила его в себя, а потом взяла и голову ему отрубила. Очаровательная особа.
Алимов покосился на приму, в огород которой второй раз на его глазах швырнули увесистый камешек. Извольская даже головы не повернула. Сидит, крутит на пальце кольцо, далекая, равнодушная, вся в своих мыслях.
Красовский нахмурился.
— Анжела, если Вадиму Александровичу будет интересно, он прочитает либретто.
К счастью, язвительная амазонка на этот раз промолчала.
— Анатолий Васильевич Сперанский, честь и совесть нашего коллектива, — представил Красовский мужчину в сером пиджаке.
— И бесплатный суфлер по совместительству, — добавил мужчина. Приложил руку к груди, слегка поклонился. — Олоферн, несчастная жертва, бас-профундо.
— Профундо? — заинтересовался Алимов. — А что это такое?
— Это то же самое, что бас, только лучше, — серьезно объяснил чеховский интеллигент. Артисты рассмеялись.
Алимов покосился на шутника. Симпатичное лицо немного портили бегающие выпуклые глаза и тонкие бледные губы.
— Марат Любимов, — представил певца Красовский. — Тенор, вождь аммонитян. Ну, и восходящая оперная звезда — Анжела Давыдова.
Алимов, наконец, осмелился повернуть голову.
Сказать, что она была красива, значит ничего не сказать.
Нежнейшая кожа пастельного персикового оттенка, глаза шоколадного цвета, затененные пушистыми ресницами, вздорный курносый нос и маленький упрямый подбородок. Амазонка разглядывала Алимова не таясь, с бесцеремонностью красивой женщины.
— Меццо-сопрано, служанка Ирины Витальевны, — добавил Любимов невинным тоном.
Все неловко заерзали. Примадонна подняла голову и нахмурилась. Прекрасная амазонка закинула ногу на ногу и презрительно скривила губы.
— Не прикуси язычок, Любимов, отравишься.
— Ребята, хватит, — негромко сказал Сперанский.
Амазонка отряхнула с колена невидимую пушинку. Любимов сложил губы бантиком.
— Ну, кажется, все, — подвел итог Красовский.
— Никита Сергеевич, вы забыли представить Вадима Александровича нашему концертмейстеру.
Чистый голос примадонны прозвучал негромко, но все почему-то вздрогнули. Сперанский с беспокойством оглянулся. Марат вытянул шею, пытаясь увидеть лицо женщины за роялем. Анжела обеими руками крепко взялась за сиденье стула, словно боялась упасть.
Спохватился и Красовский.
— Ох, прости, Мира. Действительно забыл. Ты все время в стороне…
— Пустяки, Никита Сергеевич, — перебила женщина. Встала, поклонилась. — Мира Ивановна Калитина. Я тут лицо без чинов, но предпочитаю обращение по имени-отчеству. Скажем, из уважения к возрасту.
Алимов неловко поклонился в ответ.
Женщине было лет сорок. Стильная стрижка, небольшие, но очень чистые бриллианты в ушах и умелый макияж были бесполезными попытками облагородить невыразительную внешность. Прелестная кружевная блузка со старинной камеей у воротника совершенно не шла простоватому лицу с маленькими карими глазами и слегка приплюснутым носом.
— Что же, у меня все, — подвел итог Красовский. — Продолжайте репетицию, не будем вам мешать. Ира, можно тебя на минутку…
Примадонна скользнула между стульями. Красовский отвел ее в сторону. Амазонка прикусила нижнюю губку.
Спускаясь по ступенькам в зал, Алимов снова взглянул на ссутулившуюся фигуру в конце ряда. Стас сидел, опустив голову, возле его губ пролегла горькая возрастная складка. Вадим Александрович понял, откуда взялся привкус синильной кислоты в аромате яблочной пастилы, которой была пропитана молодая аура секретаря, и снова подумал:
«Ну и обстановочка»…
Коляска катилась по узкой улочке. Пристяжные лошадки бежали, изящно наклонив головы в разные стороны. Такая манера езды требовала от лошадей длительной выучки, и левая пристяжная лошадь никогда не запрягалась с правой стороны.
Наконец старые деревянные домики, обступившие их с обеих сторон, исчезли. Дорога свернула к опушке леса, широкой пыльной полосой пролегла между холмами. Еще миг — и с верхушки холма открылся чудесный вид на каменный замок, окруженный каскадом больших прудов. Перед домом пестрели разноцветные клумбы, лестницы с террасы вели к причалу пруда, где покачивались лодки.
Село Обоянь получило свое название благодаря речке, протекавшей поблизости. Речушка была мелкая, грязная, местами заболоченная. Однако владелец ста пятидесяти крестьянских душ пленился живописными окрестностями и выстроил здесь большой деревянный дом.
О Никите Степановиче Переверзеве ходило множество легенд. Барин был чудаковат и больше всего на свете любил угождать друзьям. Однажды приятели, гостившие в доме, попросили хозяина прокатить их в июле на санях. Тот рассмеялся и воскликнул: «Приглашаю вас на прогулку через три дня!»
Проснувшись на третье утро, друзья помещика увидели, что двор перед домом и все окрестности покрыты сверкающими белыми кристаллами. Возле крыльца дожидались сани с теплой медвежьей полостью, запряженные тройкой белых рысаков. Оказалось, что гостеприимный хозяин успел заказать доставку из города трех вагонов соли, а ночью, когда гости заснули, крестьяне рассыпали соль повсюду, куда достигал взгляд.
Крестьяне тайком вздыхали: земля, засыпанная солью, стала мертвой и упорно не желала давать урожай. Но как пойдешь против барской воли?
Прогулка состоялась под свит, хохот и хлопанье пробок от шампанского. Особенно развеселило гостей, что встречные крестьяне и крестьянки как один были в теплых полушубках, валенках, шапках и платках. Гостеприимный хозяин ничего не делал наполовину.
Нельзя сказать, что Никита Переверзев был тиран и самодур. Напротив, помещик исповедовал широкие либеральные взгляды, а единственного сына и вовсе отправил учиться за границу.
Приехав в Обоянь после смерти отца, Алексей Никитич ужаснулся вековой российской отсталости. Открыл в деревне школу, где обучал грамоте крестьянских детей и проповедовал заграничные идеи всеобщей свободы и равенства. Гостей не любил и сам визитов не делал. Однако, как гласит поговорка, если гора не идет к Магомету…
— Барин на покосе, — заявил слуга соседу, явившемуся с визитом.
Гость уважительно щелкнул языком. Вот они, плоды заграничного обучения! Наследник — толковый хозяин, времени на пустые разговоры не тратит! Неудобно отвлекать занятого человека, но очень уж любопытно на него взглянуть!
В поле глазам гостя предстало удивительное зрелище: голый по пояс бородатый мужик, одетый в грязные штаны и лапти, косил пшеницу. Движения производил азартные, но неровные, срезал стебли то посередке, то поверху. Остальные мужики, шеренгой выстроившиеся с обеих сторон, кланялись и ловко уворачивались от острого сверкающего лезвия.
Минуту гость наблюдал за происходящим, а потом сердито спросил:
— Это еще что такое? Почему у него коса в руках не держится? Пьян, что ли?
— С непривычки, — объяснил ближайший мужик. — Алексей Никитич решили самолично урожай убирать, вот и надрываются с самого утра. Уж как ни унимали, как ни просили барина передышку дать — ни в какую! Так и машут ручками спозаранку, вон сколько пшенички перетоптали…
Сосед издал булькающий звук. Получается, потный детина с длинными немытыми волосами и есть наследник покойного Никиты Степановича? А он еще подумывал, не послать ли сына на обучение в Германию!
— Отчего сами не работаете? — спросил гость сурово, потому что очень уж растерялся. — Видите, барин утомился! Боитесь под косу попасть? Так вы сторонкой, сторонкой…
— Да мы-то что! — отмахнулся мужик. — Не за себя боимся, за Алексея Никитича! Он, касатик, часто изволит задумываться, вдруг ножку не туда поставит, оборони бог! Что тогда делать-то будем?
Гость немного потоптался на месте и уехал. На этом соседские визиты закончились, а реформаторская деятельность наследника набрала новые обороты.
Простота и народность нового хозяина пугали мужиков куда сильнее, чем розыгрыши покойного Никиты Степановича. Тот в крестьянские дела не встревал, умных разговоров с мужиками не вел. Иногда потреплет по плечу, проходя мимо, сунет ребенку конфетку или пряник, ущипнет пригожую девку за гладкую щечку — словом, вел себя как положено, по-барски.
Алексей Никитич всех дворовых девок величал на «вы» и по имени-отчеству, отчего те очень смущались, а некоторые даже плакали от обиды. С мужиками барин держался как с равными и без конца рассказывал им чудные истории из заграничной жизни. К примеру, часто толковал об английских баронах и какой-то Хартии Вольностей. Что это такое, мужики не поняли, зато уяснили, что англичане — народ каверзный и к государю непочтительный. Хотели узнать, каким образом в Англии казнят бунтовщиков — головы им рубят, как принято на Руси, либо придумали чего похитрее, однако с вопросами к барину приставать не осмелились. Заметили, что Алексей Никитич от этого приходят в неистовство, начинают размахивать ручками, кричать, что рабство сохранилось лишь в двух самых отсталых странах — России и Америке… Поэтому слушали молча, только языками цокали в особо чувствительных местах — например, когда Алексей Никитич рассказывали про казнь французского короля с супругой. Сделали вывод: французы англичан ничем не лучше, ничего святого за душой. Расходились в задумчивости, покачивая головами: ну и чехарда творится за границей!
А однажды осенней ночью случилась настоящая беда. Мужики давно заметили: осенью и весной Алексей Никитич становятся особенно беспокойны. Теряют сон, начинают бродить по дому, бормочут что-то под нос, отказываются от еды. Вот и в этот раз, видно, выдалась бессонная ночка, раз попросили мужиков собраться.
Крестьяне стояли во дворе перед домом с непокрытыми головами, хотя третий день подряд моросил холодный мелкий дождик.
Барин вышел на крыльцо в теплом халате и тапочках. Волосики всклокочены, глазки сверкают. Окинул мокрую толпу орлиным взглядом, дождался всполоха молнии, вытянул вперед правую руку и молвил страшное слово:
— Вы свободны!
Сначала мужики не поняли, какое несчастье свалилось на их мокрые головы, — решили, что кормилец хочет рассказать новую историю из страшной заграничной жизни. Но Алексей Никитич объяснил: отныне барщина и оброк отменяются, мужики могут уходить куда угодно и когда угодно, не дожидаясь Юрьева дня. Они к земле больше не привязаны.
Минуту царила страшная тишина, прерываемая вспышками молнии, а потом высокий женский голос с надрывом заголосил:
— Да на кого же ты нас покидаешь, отец родимый!
Раздался гулкий громовой раскат, и собравшиеся с плачем повалились на колени. Барин сбежал с крыльца, схватил за шиворот ближайшего мужика, ругаясь, попробовал вздернуть его на ноги. Но тот только пучил испуганные глаза, заливался слезами и, как только рука кормильца выпускала ворот, снова норовил ничком упасть в лужу. Барин заругался, запахнул халат и ушел обратно в дом.
Остаток ночи мужики провели без сна, обсуждая свою беду. Да куда же они денутся от земли? Чем жить будут? За какие грехи прогневался на них кормилец Алексей Никитич?
Утром отправили к барину парламентера со всеобщей слезной просьбой. Кормилец полулежал в кресле, укрытый теплым одеялом, и пил липовый чай — изволил простыть ночью под дождем. Парламентер, как уговорились, сразу выбросил белый платок и повалился в ноги с криком:
— Отец родной, не вели казнить!
Алексей Никитич чуть не выронил чашку, велел встать и не ломать комедию. Парламентер изложил челобитную на коленях:
— Алексей Никитич, не погуби! Если чем обидели по мужицкой глупости — вели наказать, только пускай все идет по-старому. Мы будем твои, а земля — наша.
Как и боялись, барин рассердился, даже заграничный этикет не помог. Отставил чашку, долго с жаром толковал парламентеру о великом благе свободы, а в конце изложил новые правила жизни. Отныне все, кто станет обрабатывать барскую землю, будут получать деньги. Тот, кто хочет работать на себя, должен брать землю «в аренду» и за нее платить.
Мужики слушали вернувшегося парламентера, почесывали затылки. Делать нечего, придется становиться свободными людьми — выбора-то кормилец не оставил.
Попробовали работать на барина за деньги, только этих денег не хватало даже на прокорм семейства, не говоря уж о хозяйстве.
Попробовали брать землю в «аренду», когда выучили новое слово. Вышло еще хуже, потому что плата за землю превышала все, что удавалось выручить за урожай. Мужики собирались вечерами в кабаке мрачные, озлобившиеся. Ругательски ругали проклятую свободу, непочтительных английских баронов, кровожадных французов и всю заграницу, где барин понабрался своих идей. Однажды, крепко выпив, взяли и подожгли усадьбу. Правда, тут же опомнились, затушили пожар, но Алексей Никитич все равно обиделся. Обозвал бывших крепостных «неблагодарными апашами» и продал землю вместе с деревней Обоянь купцу и промышленнику Прокофию Собянинову. А сам уехал за границу. Навсегда.
От бывшей крепкой деревеньки за два года свободы остались только горькие воспоминания. Мужики поспивались — кто от безделья, а кто от отчаяния. Кое-кто подался в город, кто-то в бега, кто-то начал пошаливать — грабить проезжавший торговый люд. Деревня обветшала, обезлюдела, угрюмо таращилась с косогора забитыми слепыми окошками покосившихся домов.
Новый хозяин был прекрасно осведомлен и о передовых реформах бывшего владельца, и о том, к чему они привели. Прокофий Собянинов сделал приобретение по двум причинам. Во-первых потому, что помнил главное купеческое правило, вбитое в голову покойным отцом: «Покупай дешево, Прокошка, продавай дорого!» А во-вторых, потому, что Прокофию Савельевичу давно нравилась особенная глина на берегах речушки Обоянь — голубоватая, с блеском. Именно из такого материала делается дорогая тонкая посуда под названием «фарфор».
Прокофий Собянинов привез в заброшенную деревню пару-тройку умельцев и слепил партию фарфоровых кружек с праздничными надписями: «Со святыми именинами», «Рождество Христово», «Гуляй, Масленица». На ближайшей ярмарке кружки разошлись мгновенно, будто их и не было. Прокофий убедился: дело выгодное.
Через год на берегу Обояни стоял большой фарфоровый завод, производивший тоненькие чайные сервизы с цветочной росписью, толстые кружки с надписями, вазы, кувшины, цветочные горшки и другие ходовые товары. Вымершая деревня оживилась, пробудилась после долгой спячки. В Обоянь начал стекаться мастеровой люд, открылись ремесленные училища для мальчиков и гимназия для девочек, появились летний театр и публичная библиотека. Деревенькая начала потихоньку отстраиваться, превращалась в маленький, но бойкий провинциальный городок.
— Не спи, залетные!
Мария Викентьевна вздрогнула, услышав щелканье кнута. Она так глубоко погрузилась в свои мысли, что не заметила, как коляска въехала в распахнутые ворота и беззвучно покатила по дорожке, посыпанной мягким мелким песком. Кучер подогнал лошадей к нижней ступеньке каменной лестницы и туго натянул поводья.
— Тпру-у-у!
Разгоряченные кони заплясали на месте.
Пожилой слуга во фрачной паре и белых перчатках повел гостей в дом мимо огромных цветочных ваз с живыми розами.
— Я тебя жду…
— Я тебя жду, — сказал Сперанский, коснувшись руки Миры. Она вздрогнула, захлопнула клавир и опустила ажурный пюпитр.
— Не жди, Толик. Мне нужно пройтись по магазинам.
— Отвезу по магазинам, — покладисто согласился Сперанский, но Мира покачала головой.
— Нет, милый. Ты терпеть не можешь шопинг. Я буду нервничать и не получу никакого удовольствия.
— Но как ты доберешься?
— Как обычно, на метро. — Мира встала и поцеловала его в щеку. — Иди, не беспокойся.
Сперанский вздохнул.
— Ну, как хочешь. Тогда до завтра?
— До завтра.
Она проводила взглядом высокую фигуру, закрыла рояль и пошла к правой кулисе, на ходу доставая из кармана ключ от гримерки.
Гримерками в театре пользовались как гардеробными. Оставляли там сумки, зонтики, пакеты… в общем, «ручной багаж», как говорят в аэропорту. Ключами сначала не пользовались — к чему? Посторонних в театре не бывает, технический персонал вымуштрован, краж не было ни разу.
Однако неделю назад Красовский собрал солистов, вручил каждому ключ и попросил не оставлять двери открытыми. Вопросов не возникло, все уже знали, что в коллективе завелась «крыса». Самих анонимок никто не видел, но содержание было известно всем. Откуда? По беспроволочному телеграфу!
Толик грешил на Марата. Мира сомневалась. Любимов — тип неприятный, но не станет он сейчас рисковать своим местом на сцене. Слишком давно пел Марат в приличной оперной постановке, слишком дорожил он подвернувшейся возможностью.
Скорее уж можно заподозрить Анжелу. О том, что красотка ненавидит Извольскую, в театре знают все. Как и то, за что она ее ненавидит. Но эту версию отклонял Толик. Старый романтик считал Анжелу несчастной заблудшей овечкой, слишком благородной для таких мелких пакостных проделок.
Узкий коридор за кулисами вел к артистическому входу с обратной стороны здания. Справа — длинная бетонная стена, слева — три двери с новенькими замками. Персональная гримерка только у Извольской, у остальных — одна уборная на двоих.
Гадая, уехала Анжела или нет, Мира вставила ключ в замок. Дверь распахнулась еще до того, как она сообразила: не заперто. Мира бесшумно шагнула в длинную комнату с зеркалами на стенах.
Анжела стояла, согнувшись над открытой сумкой. Ее руки торопливо шарили в темной шелковой глубине. Увидев Миру, она замерла.
Поделиться книгой: