Философия ставит вопрос о критерии этих оценок. Устанавливается субъективный критерий; он познается и принимается за видоизменение единого, объективного, научного. Философия развертывается в систематическое учение о трансцендентальном: объективной истине (третья часть логики), объективном добре и справедливости (этика и социальная философия), объективной красоте (эстетика). Философская ценность совершенно не находима путем эмпирического изучения предметов, чувственно данных. Поэтому предмет трансцендентальной философии может быть назван внечувственным».[71]
После встречи этих философов в 1911 году их пути разошлись:[72] Гуссерль продолжал развивать свою трансцендентальную феноменологию, а Ильин феноменологическим методом решал свои философские задачи. А именно разрабатывал свою теорию права и правосознания, «погружался» в философские системы многих немецких философов-идеалистов, самым ярким и оригинальным исследованием была его докторская работа «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека» (1918), в которой он и вправду «гуссерлизировал Гегеля», т. е. вскрыл глубину и сущность гегелевской философии «погружением в его интуитивистский философский акт»,[73] правда приписав Гегелю такое понятие, как «правосознание», которое сам немецкий философ никогда не употреблял, хотя, следуя Ильину, «за Гегеля говорил сам предмет его философии».
Итак, Ильин жил в другое время, в другой культурной и философской среде и ощущал на себе влияние не Гегеля, Фихте или Канта, а живого своего современника, основателя и исследователя трансцендентальной феноменологии Эдмунда Гуссерля. По прошествии времени стало ясным, что и Гуссерль и Ильин были заложниками своего времени и смотрели на некоторые вещи как «очевидные» глазами своей эпохи. Примерами могут служить представление обоих о «числе», о «континууме», особенно «пространственно-временном континууме»; частое употребление неопределенного «и так далее» (in infinitum), по умолчанию или по недомыслию, как только «натурально-счетном феномене», опуская феномены более рафинированные, транс-натуральные и мн. др. Дело состояло в том, что в то время формальная логика, математика и разрабатываемая Гуссерлем феноменология как эйдическая наука, подобная вышеуказанным, были фундированными, т. е. любое суждение сводилось через конечное число шагов к суждению очевидному (непосредственному усмотрению предмета, или принятой аксиоме, или уже доказанной и усмотренной истине); другими словами, каждая новая истина эйдической науки была обоснована (фундирована), бесконечный регресс (regressus in infinitum) изначально отбрасывался,[74] т. е. «безосновные» феномены не рассматривались. В математике того времени был даже провозглашен французским математиком Пуанкаре принцип исключения порочных кругов (vicious circle principle). Однако уже начиная с 20–30-х годов XX столетия стало ясно, что в той же математической логике, теории множеств, исследовании парадоксов (логических, эпистемологических), теории графов, компьютерных науках, теории игр, лингвистике, семантике, философии языка и др. такие безосновные феномены существуют и их изучение не поддается фундированным моделям, а требует сугубо циклических моделей, безосновных моделей, которые, впрочем, оказываются на деле «фундированными на бесконечности с ее многочисленными порядковыми уровнями».
Была между философами и большая разница. Гуссерль сдержан в религиозных вопросах и подходах – был сугубо светским философом (Божество, Бог, Дух, духовность у Гуссерля встречаются крайне редко и отстраненно). Приведем несколько характерных цитат.
«Бог, субъект абсолютно совершенного познания, а тем самым и любых возможностей адекватных восприятий, будто бы естественно обладает таковыми – в чем отказано нам, существам конечным, – относительно вещи в себе самой. Однако взгляд такой противосмыслен».[75]
Здесь Бог, а точнее, его атрибут всеведение дается Гуссерлем не от себя, а от существующего (бытующего) вне его (Гуссерля) представления. Или еще в параграфе 58 Идей I, имеющем характерное для системы (учения) Гуссерля название: «Выключение трансцендентности Бога», Гуссерль вновь дает чуждое ему определение (представление) Божества как абсолютного и трансцендентного миру бытия:
«Нас в этом религиозном сознании касается сейчас лишь одно, а именно то, что, как подсказывают различные группы подобных разумных доводов в пользу существования некоторого находящегося за пределами мира “божественного” бытия, оно было бы трансцендентно не только по отношению к миру, но, очевидно, по отношению к “абсолютному” сознанию. Итак, божественное бытие было бы “абсолютным” в совершенно ином смысле, нежели абсолютность сознания, и в то же время оно было бы трансцендентным в совершенно ином смысле, нежели трансцендентность в смысле мира».[76]
И тут же Гуссерль делает радикальный вывод по отношению к указанным атрибутам Бога в своей феноменологической науке:
«Естественно, что мы распространяем нашу феноменологическую редукцию и на такое “абсолютное” и “трансцендентное”. Оно должно быть выключено из нового поля изысканий, какое предстоит нам создать, – постольку, поскольку оно должно быть полем чистого сознания».[77]
Природу человеческого сознания Гуссерль автоматически и ошибочно переносит на Бога, как будто бы «Бог» есть одно из человеческих определений:
«Подобной абсолютной и усмотрительной необходимостью связан даже Бог – как, скажем, и тем усмотрением, что 2 + 1 1 + 2».
В сноске к этому поясняет:
«Отнюдь не переводим мы весь спор в домен теологии – идея “Бог” есть необходимое пограничное понятие всех теоретико-познавательных размышлений, или же, иначе, неизбежный индекс для конструирования известных пограничных понятий, без каких не мог бы обойтись и философствующий атеист».[78]
«К примеру, “материальная вещь” и “душа” – это различные регионы бытия, и все же последний фундируется первым, а отсюда вырастает фундированное учение о душе в учении о теле».[79]
Следует отметить, что хотя Гуссерль и употребляет такие слова, как «духовное зрение», «дух», «науки о духе», но очевидна их ограниченность и материалистическая зауженность. «Равным образом, – пишет он, – относятся сюда же и все так называемые науки о духе – история, науки о культуре, любого рода социологические дисциплины…»[80] В другом месте: «…в развитии человечества возрастание культуры с ее сокровищами духа…»[81]
Ильин же, как православный христианин, имел перед собой широкую религиозную картину мира, имел другие культурные источники, и его духовный крен в философии, антропологии и этике является довольно сильным, выпукло очерченным и ярко окрашенным. В феноменологическом методе, или феноменологической редукции, Ильин увидел более раннюю традицию, которую «древние философы унаследовали от религии вместе с предметом идею очищения души; а история превратила ее в глубокую и утонченную традицию».[82]
Его учение о духе и инстинкте («Путь духовного обновления»), о духовности права («О сущности правосознания»), о духовности философии («Философия как духовное делание»), о Божественных обстояниях («Учение о совершенном в искусстве»), о философии религии («Аксиомы религиозного опыта») весьма красноречивы.
Здесь мы можем сделать три важных, по нашему мнению, вывода:
I. Ильин как философ, понимавший философию в качестве науки с присущими ей особыми предметом и методом, может быть назван философом-феноменологом в смысле основоположника современной ему феноменологии Эдмунда Гуссерля первого и начальной стадии второго периодов ее развития.
II. В публикуемых впервые в настоящих томах работах Ильина, где последовательно применяется феноменологический метод Гуссерля, можно проследить эволюцию и становление самой трансцендентальной феноменологии Гуссерля.
III. Между философами-феноменологами Гуссерлем и Ильиным имеется фундаментальная разница, обусловленная различной культурной и религиозной средой, окружением и почвой, определявших их философские и мировоззренческие установки, что условно можно выразить терминологически так: Гуссерль был секулярным (т. е. светским) философом-феноменологом, а Ильин – религиозным философом-феноменологом или Гуссерль был логиком, а Ильин – пневматологом.
Настоящий том составлен следующим образом. Мы начинаем его с более поздних лекций И. А. Ильина «Введение в философию. Философия как духовное делание», так как в них феноменологический метод Гуссерля сформулирован в наиболее законченном виде. В других лекциях он только формировался. Следующим за этим семестровым курсом идет двухсеместровый курс лекций И. А. Ильина «Введение в философию права», первая часть которого – «Методология», вторая часть – «Этика».
За этими основными лекциями мы ставим важный в методологическом плане для понимания предыдущего и последующего реферат И. А. Ильина «О смысле», его очерк «Сомнение» и материалы к нему, а также краткий конспект курса логики, прочитанный И. А. Ильиным в 1920 году. Далее мы публикуем неоконченные конспекты и заметки И. А. Ильина о праве и правосознании, которые он писал и готовил в 1917–1918 годах, «Общее учение о праве» (1920). Эту тему завершает его книга «О сущности правосознания», состоящая из десяти глав, впервые вышедшая в 1918 году. Она во многих местах текстуально отличается от полной ее версии 1956 года (содержащей 21 главу) и никогда не переиздавалась.
В приложении к тому помещена рукопись Н. Н. Ильиной «Одиночество и общение» (1916), в которой идеи «смысла», «обстояния», «одиночества», «общения» получили свое дальнейшее конкретное развитие.
Все работы хранятся в Архиве И. А. Ильина в Отделе редких книг и рукописей Научной библиотеки МГУ им. М. В. Ломоносова и публикуются впервые.
В следующем томе будут представлены курсы лекций И. А. Ильина «История древней философии», «История этических учений (от софистов до Штирнера)» и «Немецкий идеализм», прочитанные им в 1912, 1916–1917 годах.
Ю. Т. Лисица, доктор физ. – мат. наук, зав. кафедрой религиоведения Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университетаВведение в философию
Лекция 1, часы 1, 2
Философия как духовное делание
Может быть, ни одна наука не имеет столь сложной и загадочной судьбы, как философия. Наука эта существует более двух с половиной тысячелетий, и до сих пор ее предмет1 и метод вызывают разногласия. А что́ есть наука без устойчивого и определенного предмета и без приспособленного к нему и, следовательно, тоже устойчивого и определенного метода? Спорность, проблема и, может быть, иллюзия. Метод и предмет – конституируют науку: что́ изучается? и как изучается? Душа – тело; гармония – мелодия; линия – цвет.
Термин «философия» всегда имел и до сих пор имеет неопределенно-обширный объем. Философия как «любомудрие»; мудрость – есть знание2, и не простое, а лучшее знание, высшее. Так и живет философия: печатью высшего избранничества и с неопределенностью в существе своем.
Итак, если философия есть знание, то какое знание, о чем знание. И что есть знание вообще?
Древнее мнение: всякое знание есть философия.
Двойной состав: знание-сознание (иметь в мыслях), знание-умение (уметь делать).
I. Философ тот, кто имеет много мыслей и умеет много делать. Однако есть мысли ложные и вздорные, есть дела дурные и вредные. Одно количество мыслей и одно разнообразие умений не делает человека философом.
II. Философ тот, кто имеет много верных мыслей и умеет делать много хороших дел.
Разберем «дела» и «мысли» отдельно.
а) Что есть хорошее дело?
1. Хорошее дело есть полезное дело.
Однако есть много полезных дел, которые не делают человека философом (врач, агроном, кооператор, городской голова – не суть eo ipso3 философы). Можно уметь и делать большие дела, быть даже героем – но не философом (Геркулес, Петр Великий, Гарибальди).
2. Хорошее дело есть достойное дело (т. е. нравственно-верное).
Однако есть много святых, предававшихся нравственному подвижничеству совершенно вне философии. Возможны целостно добрые дела, совершаемые по непосредственному чувству доброты. Они будут, может быть, духовно не высшие, но нравственно совершенные дела. С другой стороны, одно занятие философией совершенно не гарантирует ни умения делать добро, ни самого делания. Можно даже знать, что есть добро, – но не уметь его делать. Уметь его делать, но не делать его.
3. Подойдем к этому вопросу еще так. Практика, делание – есть целесообразная трата душевных и телесных сил. Нельзя тратить душевные силы, не уставая телом. Отвлеченные занятия могут привести к телесному недугу. Нельзя тратить телесные силы, не уставая душою. Истомленное трудом тело не питает душу как следует. И все же можно различить два вида практики: по центру тяжести, по способу траты единой психо-физической силы. Внешнее, телесное делание и внутреннее, душевное.
Тезис: Никакое внешнее физическое делание не сделает человека философом.
(Софист Гиппий думал, что к философии относится искусство сделать себе самому всю свою одежду.)
Философия, если понимать ее как практику, не есть практика внешняя. Это есть делание внутреннее, душевное, и даже больше чем душевное. Что есть действие внешнее? Внешнее действие есть передвижение тела в пространстве: всего тела или членов его. Философствуя, можно ходить взад и вперед, но это хождение не будет философствованием. Некоторые могут размышлять только в писании, но писание, т. е. вождение палочкой по плоскости, не будет философствованием. Телодвижение ради мысли, ради добра; телодвижение как молитвенно-религиозное упражнение – все это ради внутреннего делается, но само по себе есть не внутреннее. Поэтому всюду, где нет души, – нет и философствования. Это признают даже и те, которые исповедуют наличность разума, мысли – в природе. Там, говорят они (Шеллинг, Гегель), разум живет бессознательно4, не философски. Философия же предполагает сознательную жизнь души.
Итак: философия есть делание не внешне-телесное, а внутренне-душевное. Но и этого мало: это есть делание не просто душевное, но душевно-духовное5.
Душа – поток обыденных переживаний, чувств, болевых ощущений, приятных и неприятных состояний, воспоминаний и забвений, деловых соображений и т. д.
Дух – это, прежде всего, душа, когда она живет своими лучшими слоями и силами, устремленными на познание истины, созерцание красоты, совершение добра, обращение к Богу6.
Этим различие не исчерпывается. Но здесь оно начинается. Различие это столь существенно, что нужно напрячь и силы, и внимание, чтобы его постигнуть.
Обратим внимание: «душевный человек» не то же самое, что «одухотворенный человек». Человек, любящий своих друзей, отзывчиво входящий в их жизнь и интересы, ласково помогающий и сочувствующий – совсем не есть еще eo ipso одухотворенный человек. Наоборот, такие люди, как Аристотель, Спиноза, Кант, Ницше – досягавшие высших ступеней одухотворенности, – никогда не проявляли особой душевности, а некоторые из них даже осуждали ее, иронизируя и раскрывая ее слабые стороны.
Кто хочет понять, в чем сущность философии, должен приучить себя к мысли, что душа и дух – не одно и то же. Дух – это прежде всего то, что значительно в душе. И философия есть не душевное, а духовное делание.
Примеры:
Душевная деятельность Чичикова и Коробочки (мысли, чувства, волевые движения, опасения, огорчения). Но вот во время колебания Чичикова в тюрьме – не обратиться ли и не исправиться ли? – отсветы духа скользят в его душе. Гражданин Минин до своего подвига (может быть). Лев Толстой до своего великого перелома.
Душа может быть более и менее одухотворенной. Она может быть более и менее способной к одухотворению. Она может более и менее работать над своим одухотворением. Одухотворение для многих состоит только в нравственном усовершенствовании, например, дядя Влас7. Но по существу одухотворение не совпадает с нравственным совершенством.
Возможны и другие пути: одухотворение через молитвенное созерцание, одухотворение через познавательный труд, одухотворение через эстетическое творчество. Возможно сочетание и сращение всех путей. Возможно культивирование одного в ущерб другим. (Например, ученый может быть чужд религиозному пути, моральный герой может не чувствовать красоты, художник может пренебречь некоторыми элементарными требованиями морали.)
Но во всех этих случаях налицо одно: нечто как самое лучшее и высшее поставляется надо всем остальным; это нечто любится всем сердцем, всею душою, всем помышлением; душа радуется ему и влечется к нему, как к радости; но это нечто не потому хорошо, что оно приятно, что оно радует; но радует потому, что оно необычайно хорошо.
Обыкновенно люди любят друг друга иррационально, по сильному и непонятному влечению; «по милу хорош»: люблю, значит очень хорош. Это любовь душевная. Другие, редкие, любят друг друга рационально, по столь же сильному, но понятному влечению, «по хорошу мил»: он так хорош, что не могу не любить. Это любовь духовная.
Каждый из нас знает в своей жизни моменты, когда качество предмета побеждает нашу душу и заставляет следовать за собою или влечься к себе. Так геометрическая истина впервые поражает своей прозрачной ясностью и очевидностью душу будущего Евклида. Так откровение религиозное озаряет душу Илии или Якова Бёме8. Так нравственный облик Иисуса и Сократа или гениальный дар Гегеля приковывал к ним их учеников. Так картина Леонардо, роман Достоевского, поэзия Пушкина, скульптура Праксителя заставляет нас увидеть, и признать, и полюбить себя навсегда. Так хорошо, что не могу не полюбить. Может быть, еще не знаю, что в этом так хорошо и почему хорошо. Но не сомневаюсь, что хорошо. Мало того. При таком отношении к предмету состаивается еще нечто бо́льшее.
a) Качество предмета не для меня только хорошо, не мне приятно, но объективно прекрасно. Иной подход: люблю за то, что вызывает во мне приятные воспоминания, ассоциации детства, минуты угасшего счастья. Или: приятно смотреть – потому люблю. Это любовь корыстная; так любит ягненок свою мать, так любят льстецов, вкусную еду, развлечения.
Необходима любовь бескорыстная. Для нее характерно следующее: любить вообще – даже когда и больно – приятно. Но здесь из-за прекрасности предмета не замечаешь даже, что тебе приятно. Любишь не чтобы приятно было, а потому что нельзя не любить. Именно из этого чувства «нельзя» – непреложная уверенность, что прекрасное – прекрасно не субъективно, а объективно. Не для меня и не для другого – и вообще не для тех, кто пришел, или смотрит, или думает об этом. Прекрасно само по себе, объективно; это качество есть осуществление или воплощение какого-то высшего закона, объективной меры – логической, нравственной или эстетической. Религиозный человек лучше всего поймет это, если сказать: это прекрасно перед лицом Божиим9.
b) Эта радость объективному качеству предмета, если душа живет ею, ведет к некоторому чрезвычайно важному последствию.
Есть люди (и во всех нас есть это свойство), которые, увидев хорошее, фиксируют в нем немедленно дурное. Они никого никогда не хвалят или начинают свою похвалу со слова «но». Эта черта характеризует людей с больным или голодным самочувствием. Воспитание ли, угнетавшее личность; недостаток ли жизненных радостей; повышенное самолюбие и тщеславие, развившееся из этих причин, – все тут играет роль. Но эти люди несчастны в своем состоянии. Им недоступна радость бескорыстного преклонения. Им недоступно самозабвение. Они прикованы навсегда к своей личной персоне и ее субъективно дорогому, а объективно чаще всего ничтожному состоянию. Ибо за этим «но» гнездится, как показывает психопатология, рефлексия «а я». «Может ли быть что-либо хорошо, если это сделал не я?» «Что хорошего может оказаться в том, что не принадлежит мне?» Так маленький ребенок спрашивает ко всему: «А я?» И плачет оттого, что другой выказал при нем силу и ловкость.
Мы все должны приучить себя к чувству и мысли10, что все, что есть мое, только мое, только личное, мне, имяреку, свойственное – не больше, – второстепенно.
Важно, ценно, значительно – и в других, и в вещах, и во мне – то, что объективно ценно, объективно значительно, ради чего живя, мы будем правы перед лицом Божиим. Надо научиться бескорыстно радоваться объективному качеству предмета. Это необходимо для того, чтобы усвоить себе истинное философствование. Истинное философствование есть деятельность души, культивирующей духовное в себе11.
Чтобы устремиться к предмету в его объективных чертах и свойствах, нужно полюбить его за его объективные достоинства. Это значит полюбить его бескорыстно; а бескорыстие требует особого самоотречения или умения поставлять себя на задний план. Это не следует понимать только в нравственном смысле: например, что необходимо ставить вперед другого человека, ближнего. Нет, не это важно для философии. Предмет философии не человек, ближний или дальний, но мысль, проще говоря, знание12.
Духовная деятельность всегда и во всех областях требует бескорыстия. Философствование есть вид духовной деятельности и потому тоже требует бескорыстия. Но это самоотречение совершается не ради ближнего или дальнего человека, но ради знания. Философствующий должен хотеть бескорыстно знать истину. Не спрашивая о том, что ему это принесет, будет ли приятно, удобно, выгодно. Иными словами: философствование есть служение в духе.
Всякие иные побуждения суть пошлость. Правда, такой объективистический подход нужен не только в философии, но и во всех других науках. Однако в философии больше, чем где-либо. Ибо многие науки имеют свой предмет в устойчивом неизменно внешнем виде, «выну13» и воочию перед собой. Философия же этого не имеет. Поэтому философствование есть внутренняя душевная работа par excellence14. Даже социология и психология, предметы которых тоже даны внутренно, а не внешне, стоят в более легких условиях, ибо допускают не только обращенность взора своего внутрь, но и наблюдение чужих душевных состояний.
Философствуя, человек имеет перед своим внутренним взором предмет незримый, неслышимый, нечувственный, нематериальный. Например: понятие, умозаключение, закон, норму, добро, истину, очевидность15 и т. д. Общаясь с этим предметом, обращаясь душою к нему и предоставляя предмету завладеть собою, человек остается совершенно одиноким, внутренно замкнутым и беспомощным и бесконтрольным. Результаты своего смотрения на предмет он может сказать другому; но пригласить другого в свою душу он не может. Предмет свой философ должен сам одиноким и самостоятельным напряжением вызывать силою воображения и ставить его перед собою16.
Физик апеллирует к внешнему явлению, биолог также, экономист сошлется на числа подсчитанных явлений, юрист укажет на записанную норму права. Историк литературы – на закрепленный словесно литературный текст. Все имеют прочный, данный, отправной пункт, служащий для проверки. Философ должен вызвать в себе свой предмет силою воображения и одиноко и напряженно внутренно вглядываться во внутренний предмет. И в этой внутренней работе участвует заметно или незаметно вся душа. От верхов сознания до низов бессознательного (воображение). И тайные желания, наветы и шепоты бессознательного, лично-субъективные элементы – все это стремится всегда вкрасться в дело философа, исказить его и деградировать. Потому так много философий на свете, что предмет философствования существует лишь внутренно, скрыто, и субъективности нигде так нелегко искать объективную природу предмета.
А философия имеет вне сомнения свой объективный предмет и свои добытые о нем, непоколебимые истины. Вера в это необходима для всякого, приступающего к философствованию. Если нет ее, то лучше не подходить. Если думать, что философствование есть занятие, насыщенное субъективностью, произволом и усмотрением, – то деградация ее обеспечена. Деградацию эту лучше не начинать.
Такова философия как внутреннее делание. Делание же это есть делание знания.
Я не успею сказать Вам бо́льшего в этом вступлении во «Введение в Философию». Что это за познавательное делание, каков предмет его, что значит знать и что именно известно об этом предмете в различных подходах к нему – об этом позднее.
Мы коснемся в дальнейшем целого ряда путей, по которым может двигаться философское искание. Искание – вот слово, под которым я хотел бы поставить те часы, которые мы проведем вместе.
Задача: сообщить не столько знание, сколько в совместном искании сообщить умение и желание искать дальше самостоятельно.
Все мы, приходящие к кафедре высшего преподавания, – ищущие; мы ищем знания и понимания смысла вещей. Мы ищем духа в вещах, ищем понимания их смысла и значения. Нелегко это. Три вещи нужны всем нам, ищущим научного знания о мире и человеке:
1) непреклонная воля к знанию,
2) щедрость на труд и напряжение души,
3) умение приносить в жертву свое личное самочувствие.
Вне этого на место науки, на место истинной духовной значительности вступает посторонняя и чуждая духу пошлость, и личный интерес, и общая деградация.
Мы все, приходящие сюда, должны учиться некоторым основным духовным умениям и в этом помогать друг другу стойко и неуклонно:
1. Мы должны учиться мыслить. Шире, глубже, чеканнее. Годы университетские – это ответственные годы: высшее образование должно не только дать запас содержательных знаний, но научить добывать их. Это годы, посвященные повышению познавательного уровня душевной культуры. В эти годы душа закаляется через приобщение к истинному горению о знании и истине. В эти годы душа вооружается к мысли, чтобы мочь потом творить мысля. Задача высшего преподавания – научить научно мыслить.
2. Далее мы должны научиться сомневаться и вопрошать. Сомнение – не разлагающее дело и не разрушающее; неправы те, кто предполагает спокойствие догмы. Сомнение – это познавательная тревога; это творческое беспокойствие души, живущей теоретически. Истинное знание добывается только через сомнение и на его пути. Оно родится из того состояния, когда, по слову Гегеля, – все понятия колеблются в душе и шатаются подобно опьяневшим вакханкам. Из этого сомнения родится истинная сила знающего, верующего духа. Сомнение есть путь к углублению знания и углублению личной душевной жизни. Но творческое сомнение – вот признак его: в нем дух горит, а не никнет долу.
3. И еще мы должны научиться подходить к науке и к философии с благоговением и непоколебимой верой в ее духовную силу. Здесь одна из вершин человеческого духа. Не в нас она, не в людях, преподающих и учащихся, – мы лишь посредники и представители. И потому сила ее не в нас, а в ней самой. Мы малы и смертны; в ней величие, она не умирает. Не мы учим ей; мы ей учимся. Мы искатели. Будем помнить, чего мы ищем, и будем отдавать этому наши лучшие минуты, сосредоточенные, мужественные, благоговейные17.
Лекция 2, часы 3, 4
Теория и практика. Философия как наука. Проблема доказательства
Мы видели в прошлый раз, что философию можно рассматривать как своеобразное делание, практику. Тогда это не философия, а философствование. Это есть делание не внешнефизическое, но внутреннее, душевное. И не просто душевное, но душевно-духовное. Духовное делание возникает из радости объективному качеству предмета. Движется в признании и исповедании этого качества как объективно ценного и значительного. Предполагает личное бескорыстие и смирение делающего. Философствование есть делание в духе. Служение. Оно состоит в своеобразном одиноком внутреннем вглядывании в предмет18. Это вглядывание может быть охарактеризовано общим термином познания19.
Итак: философствование есть познавательная практика. Говоря о познании – разумею исключительно и только научное познание. Всякое иное – не есть познание, но: или религиозное откровение, или художественное прозрение, или субъективная уверенность, или, наконец, простое предположение. Но если философствование есть своего рода познавательная практика, то сама философия есть уже не практика, а теория, познание. Не всякая теория есть философия, существуют еще и другие науки; но всякая философия есть теория.
Итак, философия есть научная теория, научное познание.
Что же такое теория в отличие от практики?
Что такое научная теория?
И что есть знание?
Отличие теории от практики:
Представьте себя – действующей и знающей; в чем отличие?
a) Я действую душевно, чтобы добыть познание.
b) Я знаю.
Итак:
а) Практика есть всегда процесс. Сначала то-то, потом то-то, потом то-то. Ряд моментов во времени. В разные моменты существует разное. Сначала ничего не знаю, потом всматриваюсь, вижу, замечаю, дальше, дальше и т. д. Практика есть процесс меняющий. Именно осуществление изменений: создание того, чего не было; упразднение того, что было. Это осуществление совершается самой душой. Душа собирает свою энергию и тратит ее, направляя ее на то-то и то-то20. Душа руководится при этом желанием осуществить нечто. То, на что направлено желание и на осуществление чего направлены силы, есть цель действия. Цель познавательной практики – знать. Без этой цели она невозможна.
Итак: философствование есть познавательное делание, т. е. хотение, целеполагание и устремление к осуществлению цели21. Здесь душа активна: она борец и деятель. Она чувствует, что от нее зависит делать или не делать. И что делать, и как делать. И знает, что, выбирая подходящие пути и средства, она действует верно, целесообразно.
