Помоги проекту - поделись книгой:
– Нет уж, позвольте нам знать всё о ваших увлечениях, ведь мы заключаем контракт с вами, а значит не имеем права упускать из виду хоть что-то, характеризующее вас.
Под любопытные взгляды подставка была извлечена и возвращена на своё прежнее место. То, в каком положении она находилась под кучей мусора, не могло не сказаться на происходящих в ней процессах. Она была повреждена. Контакты, подключенные к ней от компьютера, порвались и частично вышли из строя. На поверхности проекта осела пыль, от которой он ранее оберегался специальными распределителями воздуха. Жалкое детище было представлено на суд публике не в лучшем виде, чем вызвало смех и всевозможные реплики в свой адрес и адрес своего хозяина.
– Я, пожалуй, уберу его, – предпринял слабые попытки хозяин, но был остановлен десятками недовольных взглядов своих гостей, с весельем и интересом наблюдающих, как он стыдливо сгребает с поверхности проекта какие-то невидимые невооруженным взглядом песчинки и горстью бросает их в мусорный контейнер.
– Ну вот, ещё несколько сот умерло, – едва различимо произнёс он и стер скупую слезу, чем вызвал ещё более сильный ажиотаж вокруг своего проекта.
Десятки рук потянулись к заинтересовавшей всех игрушке. Десятки лет происходило её обсуждение. «Игрушку» пустили по рукам, и она обошла каждого из присутствующих ни по одному разу. Её подкидывали вверх, роняли и снова пускали по рукам. Ею бросались, смеясь, и крутили её на пальцах. На неё дули и плевали, с интересом наблюдая, что вызывают данные действия. Её накрывали тканью и наоборот, подставляли под самые беспощадные электрические лучи. Её обливали напитками и посыпали пряностями. Над ней потешались и не могли успокоиться, придумывая всё новые и новые шалости с её участием.
Его при этом ломало и коробило. Он дергался и дрожал, задыхался и плакал, молчал и вскрикивал от каждого следующего их действия, но ничего не смел им возразить. Они даже не обращали на него никакого внимания и не заметили, что давно закончилась его пятисотсоракочасовая композиция и все последующие композиции, длина одной из которых равнялась 11 месяцам.
Когда интерес к «игрушке» остыл, он попытался переключить внимание всех к теме музыки и убрал подставку на прежнее место. Сам он ещё не пришёл в себя от увиденного, но ему не стоило показывать свои эмоции перед столь дорогими гостями, поэтому улыбка вновь заиграла на его лице, а гости быстро забыли о произошедшем.
Когда все расходились и контракт был всё-таки подписан, самый важный гость задержался на пороге его жилья и негромко, но внятно поделился своим авторитетным мнением.
– Решать тебе, – сказал он, – но я не советовал бы заниматься такой ерундой, это очень отвлекает от главного в твоей жизни: от музыки. Ты ведь не хочешь, чтобы над тобой все смеялись, правда?
На этой лирической ноте он удалился, оставив хозяина раздавленным.
Последний троллейбус тащился в дождливый осенний вечер на конечную остановку, чтобы уснуть на ней до утра. Она ехала на последнем сиденье домой, чтобы дожить остаток вечера без происшествий. Запланированную ранее ночную прогулку с подружками пришлось отложить из-за событий последней недели, предшествующей выходному дню. За эти семь дней в их маленьком, доселе тихом городишке было изнасиловано 13 подростков. Преступник не был пойман, поэтому лучшим вариантом являлось провести вечер дома. Хотя и дома оставаться с каждым днём казалось всё невыносимее. Телевизор только и делал, что доносил всевозможные страшные новости из разных уголков мира: три землетрясения за месяц на Дальнем Востоке, цунами в Штатах с масштабными последствиями, наводнение в Италии, смывшее 12 домов на берегу. В России тоже творилось невесть что: в Москве снова сгорели по неустановленной причине два театра и детский дом, в Милане упал пассажирский самолёт, уже четвёртый за месяц в стране, в водах Ярославской области затонул теплоход, совершавший круиз по Золотому кольцу. Страшно стало включать телевизор, радио. Увидеть и услышать можно было только ужасные вещи, происходящие в мире: разрушения, наводнения, пожары, смерти… Словно кем-то насланное чёрное проклятие возымело своё действие на всей Земле.
Она вышла из троллейбуса и поплелась к дому, но не стала заходить в подъезд, а набрала номер на сотовом телефоне и поднесла его к уху.
– Андрей, ты дома сейчас? – произнесла она негромко.
– Да, а что-то случилось? – ответил явно сонный голос.
– Случилось? – разозлилась она, – а, по-твоему, три землетрясения за месяц и 13 изнасилований, например, это норма жизни?
– Ну что ты кричишь? – более бодро ответил собеседник, – я не глухой. Заходи, я дома.
– Заходи ты, я боюсь ходить одна по твоему двору, – её голос снова стал тише и звучал примиряюще.
– Хорошо, зайди в свой подъезд и жди.
Собеседник повесил трубку, и вокруг наступила зловещая тишина. Девушка зашла в подъезд и достала пакет семечек. Он пришел быстро, и ей не пришлось остаться наедине с собой в тёмном неосвещаемом подъезде. Она совершенно неожиданно для него бросилась к нему на шею и заплакала.
– Ну что ты, дуреха? – он не умел утешать женщин, но её слезы очень удивили и тронули его, – не плачь, я пришёл же, сейчас поговорим, всё будет хорошо.
Они прокрались на крышу её пятиэтажного дома и уселись там на бордюр. Осень вовсю сообщала о приходе холодов.
– Хочешь семечек? – она снова достала початый пакет.
– Давай, погрызём.
– Дешёвые, в новом магазине купила.
– Молодец. Ничего такие, не горелые даже.
– Горелые… – снова напряглась она, – горелые два театра и детский дом в Москве. Скажи, ну что же это такое? Почему бог допускает всему этому быть? Почему мы так беззащитны перед ним? Неужели он таким образом показывает нам своё преимущество перед нами?
– Я не верю в бога, – заметил он скептически, – с чего ты взяла, что он есть? Ты видела его, что ли?
– Ну ты что? Я в церковь всегда ходила, мама моя тоже, бабушка. Я даже не сомневалась. Боялась сомневаться, вдруг бы он меня за это наказал…
Андрей рассмеялся, отчего девушка снова расплакалась и прижалась к нему, обняв его за плечо.
– Не плачь, что с тобой сегодня? Ты так из-за пожаров расстроилась?
– Из-за всего. Ты вообще смотришь телевизор, радио слушаешь? Там новости стали чаще передавать, чем песни. И всем как будто пофигу. Тревогу никто не бьет, словно и не происходит ничего. Люди, что, не понимают, что гибнет всё вокруг, что жить стало небезопасно, что ходить по улицам стало небезопасно, что тонет всё, разбивается. Это же конец…
Она замолчала, и губы её затряслись.
– Да нет, это не конец света, это полоса черная просто, я думаю.
– Да эта полоса уже десяток лет тянется, лучше-то уже не будет. Вот самолёты, например, почему они разбиваются? Ведь с каждым годом технологии по их проектированию всё новей и новей, то есть, по логике вещей, они должны быть надежней с годами. А тут всё наоборот. Это значит, что не зависит от нас ничего в этом мире и беспомощны мы перед природными стихиями, а природа реально обозлилась на нас, или даже не природа, а тот, кто над нею стоит…
– Ну не знаю… – ответил он в растерянности. Ему нечего было добавить к этому исчерпывающему монологу своей подруги.
– Да чего ты вообще знаешь? Ты хоть когда-нибудь задумывался на такие темы или тебе неинтересно, что происходит в мире?
– Задумывался… – ответил он, набирая что-то на клавиатуре своего телефона.
– Да ни фига ты не задумывался… что ты там вообще на телефоне делаешь?
– Звоню на тот свет, узнать, когда мы все погибнем.
Этой шуткой он, конечно, хотел всего лишь снять её дурное настроение, утешить, сделать разговор менее напряженным. Но фраза, брошенная им, не возымела желаемого эффекта.
Потеряв дар речи, она с минуту молча смотрела на него, а потом ушла быстрыми шагами, твёрдо зная, что с подобным разговором больше к нему никогда не обратится.
Он бродил по комнате много часов подряд, очень много часов, пока не упал без сил. После этого он столько же часов смотрел ввысь, пытаясь найти где-то там ответ на свой единственный вопрос. Подставка с проектом была выставлена на своё прежнее место, и произошедшие в нём изменения были очевидны невооруженным глазом. Он мог бы, конечно, всё исправить и наладить процессы, давшие сбои, но надо ли ему это– вот о чём думал он так усиленно, перебирая в уме все плюсы и минусы своего детища. Что дало оно ему? Каких расходов требовало? Да, на него уходило много времени, и времени было, конечно жаль. С другой стороны, он так привык к тому, что этот проект в его жизни всё-таки есть, и ни у кого из его знакомых такого никогда не было и вряд ли будет. Но, занятие музыкой для него, безусловно, было несравненно дороже. Он не мог забыть прощальные слова влиятельного гостя о том, что, если он хочет заниматься серьёзным делом, то-есть создавать музыку, он должен забыть о своём нелепом проекте, иначе путь в большое будущее ему закрыт. Эти слова он не мог просто проигнорировать; бороться с тем, кто произнес их, он тоже не мог, слишком дорого бы это ему стоило. Поэтому он понимал неизбежность своего решения, хоть и не хотел в него верить.
Включив музыку на самую большую мощность, сделав её практически невыносимой для слушателя, он решительно подошёл к компьютеру, регулирующему программу проекта и соединенному с ним толстыми проводами, и с надрывом выдернул основной шнур из сети, питающей всё вышеуказанное. После этого он отвернулся, чтобы не видеть последствий своего поступка.
В этом году зима так и не наступила, и даже не оставила подсказок, какой она могла бы быть: холодной и ветреной, снежной и тихой или сырой и промозглой… В России, например, ожидали раннюю и вьюжную…
В Италии так и не закончили экспертизу по установлению причин гибели нескольких пассажирских лайнеров, жертвы аварий которых достигли 130 человек.
В Голливуде не успели закончить съёмки очередного блокбастера на тему криминальных войн.
Москве не повезло отпраздновать свой очередной юбилей, к которому готовились долгие 5 лет.
В начальной школе Дублина ребята не успели поучаствовать в конкурсе рисунков на тему «Кем я хочу стать», а маленькая Оля в городе Новокузнецке, задав маме вопрос: «А мы всегда будем жить, мамочка?», – так и не получила на него ответа.
Лидия Рыбакова
Неолитическая Венера
Сколько себя помнила, Нюська Саломатина всегда была круглой дурой.
Самое первое её воспоминание – и то на эту тему.
Лежит она в кроватке – польская такая кроватка, деревянная, с бортиками и спинками, собранными из цилиндрических палочек. Если крепко взяться рукой и покрутить – замечательно скрипят. Лучше любой погремушки!
И тут появляется над ней серьёзное большое гладко выбритое лицо деда, с густыми чёрными бровями, крупным носом и живыми карими глазами. Он смотрит брезгливо. Потом в поле зрения появляется ещё одно лицо – женское, нежное, смуглое – мамино. Скульптурной лепки, чуть скуластое, светлоглазое, высоколобое, обрамлённое тёмно-медными локонами, робко глядящее не на дочку, а на свёкра.
– Нина! – говорит тот раздражённо. Я всегда был против вашего брака с моим сыном, и вы прекрасно знаете, почему. Вы милая провинциалочка, но неужели неясно, что совершенно нам не ровня? Даже удивительно, какое упорное нежелание воспринимать очевидное. Но я всё же терпел и надеялся, что вы хотя бы сумеете родить мне внука. А это, простите, что? Чучелко белобрысое, девка, дура! Накой она нам – в семье потомственных военных и инженеров? На что она годится? Тьфу. Хоть готовить её потом научите, что ли!
Нюська, конечно, в тот момент ничего не осознала, только агукнула в ответ. Но почему-то навсегда запомнились, словно впечатанные ей в мозг, и эти тогда непонятные с силой произнесённые густым баритоном слова, и отвращение на мужском лице, и мамин плохо скрытый испуг.
Дед протянул свою огромную руку и легко оторвал ручонку младенца от деревяшки.
– Ещё раз услышу скрип – пришибу пащенку, – заключил он, и ушёл.
Нюська тогда не заплакала. И не взяла протянутой матерью погремушки. Она принялась перебирать и скручивать край одеяла. Тихое, никому не мешающее занятие.
Так она и росла. Неслышно, незаметно, стараясь лишний раз никому не попадаться на глаза. Таскала книжки из шкафа – Бог весть, как и когда она научилась читать, никто этим специально не занимался – и изучала их, спрятавшись под круглый обеденный стол. Там было тихо и спокойно: толстые лаковые ножки внизу соединялись крестовиной, на которой было очень удобно сидеть, а тяжёлая жёлтая бархатная скатерть надёжно защищала Нюськино убежище от глаз взрослых. Когда её искали, что, впрочем, случалось очень редко, ей было достаточно поджать ноги, чтобы остаться незамеченной.
Считалось, что за «генеральской внучкой» присматривает няня Авдотья Никитична, седая круглолицая старушонка из соседнего подъезда, запросившая за услуги дешевле всех. Родители и дед с бабушкой отправлялись на работу около шести. Няня являлась за несколько минут до их ухода и практически сразу отправлялась пить чай. Конечно, имелось в виду, что она разбудит ребёнка и накормит его тоже. Но, логично рассудив, что без девчонки куда способнее проверять содержимое буфета и холодильника хозяев, та ничего подобного не предпринимала. Она просто закрывалась в дедовой комнате и гоняла чаи с пирогами и пряниками часа два-три, предоставив дитя собственной судьбе. Гремела посудой, включала радиолу, порой и что-то шила на бабушкином «Зингере». Стучаться, просить хлеба или хоть чего-нибудь было бессмысленно: даже такая дура, как Нюська, поняла это довольно быстро.
Впрочем, есть ей особо никогда и не хотелось. Она вставала сама, старательно заправляла постель (тут никак нельзя было дать слабину, рука у деда была тяжёлая) и лезла в шкаф за очередной книгой.
Обедать всё же Авдотья давала. Правда, борщ, или куриный суп с клёцками – это она частью съедала сама, а остатки сливала в судок и уносила, заперев Нюську в квартире – ненадолго, минут на двадцать. Но и девчонка получала, наконец, горбушку, пару картофелин и чай. Иногда даже с сахаром.
Обо всём этом Нюся взрослым не рассказывала. То есть однажды, когда бабушка и дед вернулись домой пораньше, Нюся сунулась было попросить булочку с изюмом, такие продавались по гривеннику в соседнем хлебном. Но напрасно:
– Вот ещё! – услышала она, – ты же только что обедала! Глядеть ведь не на что, тощая, как сушёная вобла, а ест – не остановишь!
Нюська, конечно, тут же замкнулась.
– Ишь, неприветливая! Набычишься и молчишь. Нешто, думаешь, такие деточки хоть кому к сердцу придутся? – укорила бабушка, – эх, Нюська, дура ты, дура, ведь ласковое-то теля двух маток сосёт!
Ну, собственно, так оно и шло дальше-то.
Годы летели, а Нюська, потом, Анька, потом Анна – так всё и пыталась кому-то, а скорее всего, себе самой, доказать, что вовсе не так уж безнадёжна… Без особого, впрочем, успеха. Она хорошо училась – и в школе, и в музыкалке. Но зато совсем обычного, простого – дружбы с ребятами у неё как-то не получалось. Серьёзная чересчур была, что ли? Думала много. Или слишком молчалива и привержена своим внутренним правилам? Не ладилось у неё с коллективом, короче, за исключением разве что соседа по парте. Звали его Митей, был он такой же худенький и невысокий, как и Нюся, разве что чернявый, вроде цыганёнка. Угодили они за первую парту. Аккурат к учительскому столу. Митя был всегда очень подтянут и начищен внешне, в этом плане Нюся ему в подмётки не годилась: у неё вечно то коса распустится, то ручка потечёт, то оторвётся что-нибудь… и не из ловких. Но они как-то очень быстро поладили. Стали вроде брата и сестры. Чёрный и рыжая. Причем, хотя учёба шла у них по-разному, в жизни-то куда умнее был Митя. Без него Аня в шкоде, наверно, просто пропала бы. Ну талант был у человека оказываться в неподходящих местах в неподходящее время. И вечно ей за всех доставалось отдуваться. Стекло ли разбито, установка ли из физического кабинета сломана, или раковина засорилась – вечно её вина, хотя она – ни сном, ни духом.
Ей бы, дуре, чуть поведение изменить: улыбаться что ли почаще, глазки, может, научиться строить мальчикам или подружек каких-никаких найти. А она… она всё молчком да бочком. Дикарка.
Конечно, Нюсю считали бы задавакой – городок небольшой, кто какого роду-племени – все, конечно, были в курсе. Да уж больно неважно она была одета, и глаза голодноваты. Так что хоть в этом Аньке повезло. Мало у кого язык поворачивался попрекнуть её непростой семейкой. А если что – Митя быстро объяснял обидчику что к чему.
В институте Анна тоже не поумнела. Девушки искали и находили парней, влюблялись, сходились и расставались – жизнь била ключом! А эта – сидела и училась, училась… ну такая, видать, уродилась, что возьмёшь. Даже из общежития вылетела по-глупому.
В первый день весны какой-то шутник с верхнего этажа окатил её с ног до головы водой из тазика. Наверное, это должно было быть весело. Солнышко, брызги! Но тут в комнату как раз вошла комиссия студсовета. Анна стояла у окна в большой луже, и с её рыжеватых волос и пёстрого ситцевого халата вода стекала на паркет, который вспучивался прямо на глазах.
– Кто? – только и спросил председатель.
– Сама… – обречённо выдохнула Нюська.
На следующий день она уже ездила в институт из дома, два часа в один конец. Слава Богу, её хоть обратно пустили. Правда, что пришлось выслушать от любящих родичей – лучше даже не пересказывать. Слово «дура» было ещё самым мягким. Да она и не спорила: что тут спорить, когда вполне согласна…
Никто, конечно, не сознался, да она и не рассчитывала. И вообще, сколько ни подгребали всякие любопытствующие, – помалкивала или сухо отвечала, что в деканате, мод, все знают – и их версия ничем не хуже любой другой. Вообще-то Анна, наверное, была занудой. Она сторонилась людей, и их это, надо признать, ничуть не огорчало. Всё равно никогда ничего не расскажет, компанию не поддержит.
Самое забавное, что глаз-то на неё клали – и не раз. Всё больше новенькие или с других факультетов. И что находили? Тощая, лохмы рыжие прибраны кое-как, одета не лучше. Глазищи дикие, странного коричнево-зелёного колера, длинноносая, слишком полные, чуть ли не по-африкански губы, не совсем симметричные брови. Грудь, правда – это да. Зато задницы, считай, вообще нет. Ноги в икрах полноваты – но прямые, тут ничего не скажешь. И ручки изящные, с узкими запястьями и длинными пальцами. Что на самом деле было вполне нормально: скрипачка, – о чём в институте тоже никто слыхом не слыхал. Анна, впрочем, любых интересующихся быстро отшивала. Не грубо. Не обидно даже. Просто чуть отстранялась, незаметно отдалялась, неожиданно оказывалась чрезвычайно занята, и была вынуждена передать билет в кино кому-то из сокурсниц, а в кафе ей не удавалось доехать из-за сломанного каблука. Так что когда на последнем курсе все начали играть свадьбы, Анна даже не была ничьей невестой.
Злые языки утверждали, что она ждёт якобы из армии какого-то Дмитрия. Но это уж вряд ли: её оставляли на кафедре, ей диссер светил, за ней доценты бегали – любая курица с двадцатью граммами мозга и та бы сообразила, какой стороны улицы держаться! Какой ещё там солдатик… Да и она в ответ на прямой вопрос одной из блондинисто-лучезарных аспиранток только бровь подняла, и поинтересовалась «откуда, мол, дровишки?». Так что та вдруг на какой-то миг даже усомнилась: а кто тут дура-то?
Но, конечно, это была неверно поставленная проблема: Анна, кто же ещё! Из армии-то Митя – не вернулся, а прислал письмо, что, мол, остаётся на сверхсрочную, и, кстати, приглашал Нюську, «своего лучшего друга», на свадьбу. Она съездила. И впредь отправляла в дальний гарнизон по открытке к каждому празднику.
Ладно. Шатко ли, валко, ли, а прокатилось двадцать лет жизни. Забавных и не слишком, редко – горячих, чаще – холодных. Одиноких, посвящённых науке, приборам, узумбарским фиалкам на окне темноватой «однушки», и кошкам. Почему-то по преимуществу чёрным. Так получалось: обычно их никто не хотел брать, и Анне становилось жалко – ещё совсем маленьких и неловких, но уже невесть за что нелюбимых.
Анна Саломатина заканчивала докторскую. Что-то такое, с переменными магнитными полями большой силы. Можно сказать, дневала и ночевала в лаборатории. Практически жила. Питалась в институтском буфете, зависала в компьютерной и возле своей установки до глухой ночи, порой и спать оставалась на банкетке у кабинета. Домой ходила принять ванну, полить фиалки и обслужить кошку. Раза два-три в неделю. Она вначале, было, кошку-то на работу принесла. Но та не прижилась. Установка в помещении, похожем на спортзал – вроде ряда здоровущих сверкающих бочек, переплетённых цветными проводами, гофрированными трубками и какими-то сетками – не понравилась животному с первого взгляда, даже невключённая. Вообще-то и правильно. Там как-то дуло постоянно, сплошные сквозняки, и от пола – холод. Одной Анне в этом месте было хорошо. Может, как раз потому, что большинство людей туда старалось лишний раз не соваться. Среди аспирантской молодёжи вообще ходили туманные слухи: то якобы крыса лабораторная просто в воздухе растворилась вместе с клеткой, то число «бочек» после включения агрегата никому подсчитать не удаётся (нет чтобы в накладную заглянуть, по-простому, – всё там проставлено), то вроде кто-то (фамилия, естественно, неизвестна) ловил там радиопередачи довоенных времён… бред полный!
И болтали больше всего её собственные мэнээсы и лаборанты. В принципе это всё неудивительно было: молодым хочется настоящего дела, больших свершений, а Анна ведь ничего им толком не поясняла. Сделайте то-то, снимите показания, запишите в журнал. И всё. Что, куда, зачем – об этом ни гу-гу. Вот и приходилось ребятам самим «про интересное» выдумывать.
Пару раз из-за этих странноватых разговоров даже комиссии заглядывали. Но всё нормально оказывалось всегда. Единственно, что подтвердилось: крыса-таки действительно была списана как погибшая в результате эксперимента. Ну жалко, да. Жертва науки. Сколько их, безвестных героев-мучеников! В общем, не только на «персональное дело» завлабу ничего не набралось, а хоть премию ей выписывай. До этого, впрочем, тоже не дошло: полюбезнее надо быть. Или хоть покрасивее.
Анна к своим сорока с лишним была не так чтобы очень. Девичьей лёгкости, гибкости – как не бывало. Полная, грудастая, с заметным животиком, бледная, и волосы вечно в беспорядке. Разве что ноги ещё ничего, да глаза лучистые. А в общем и раньше-то красавицей не была, а теперь и вовсе. Так что ни как личность, ни как женщина особенной популярностью не пользовалась. И ведь поправить дело было бы нетрудно. Чуть теней и помады, волосы поднять, приодеться, да улыбаться почаще. Легко! Анне, однако, несложная наука быть своей не давалась и сейчас. Ещё хуже, чем в детстве и юности.
Был, впрочем, у неё в лаборатории один программист, Мить Митич, а по-простому Митька. Правая рука. И по совместительству – левая тоже.
Молодой такой, откуда-то издалека, из провинции. Симпатичный паренёк, смуглый, черноволосый, темноглазый. Девки заглядывались. Вот с ним Анна, похоже, разговаривала: и планы обсуждала, и возможные результаты. Институтское бабьё сперва даже решило, что старая перечница хочет мальчика-то того… но быстро поняли – ерунда. Как к сыну она к нему. С чего – непонятно, но что есть, то есть. Опекала, жалела – а ему и неудобно, вроде, и неловко оттолкнуть. Чуткий парень оказался, разглядел чужое одиночество. Многие к нему подкатывали, особенно из кандидатов – конечная цель саломатинской работы интересовала всех. Об экспериментах Теслы кто не слышал? А тут такие же чудеса, и можно сказать, под боком. Конечно, что-то узнавали на конференциях – передача энергии практически без потерь на приличное расстояние. Опять же вояки приезжали несколько раз – неспроста же? Но это всё семечки, а хотелось знать точно. Однако мальчик оказался непрост и язык за зубами держал крепко.
Только и было известно, что какой-то серьёзный эксперимент, вроде, должен пройти весной. Чуть ли не на знаменательную дату «первое апреля» – вот уж действительно вполне подходяще для Анны, в день дурака! Секретарь, Зиночка, печатала документы, и не поняла, конечно, ничего. Только и выудили из неё, что почему-то наприглашали массу народу, причём не только энергетиков и вояк, но ещё геологов и специалистов-историков. Это было странно! Однако Зиночка энергично морщила лобик и клялась, что запомнила верно. Правда, текст или хотя бы названия каких-нибудь таблиц и разделов припомнить не могла. Что никого не удивляло. Красавица Зиночка, несомненно, была создана для танцев и поцелуев, а вовсе не для размышлений.
Всех поразило, что экспериментальную установку начали строить загодя, и не в институте, а где-то на полигоне, причём далеко. Словно своя, институтская, не подходила! На автобусе с занавешенными окнами многие там побывали – ехали по три с лишним часа и проезжали несколько КПП. Вобщем, почти такая же, не считая двух высоких ажурных металлически блестящих башен, и того, что «бочки» на взгляд казались в несколько раз крупнее. Даже на фоне окружающих раздольных, бывших колхозных, а ныне неизвестно чьих, крайне запущенных полей… Говорили, когда на башнях загорались огни святого Эльма, выглядело очень красиво и жутко. А они сияли там чуть ли не каждый вечер – и это при выключенной энергоустановке! Вообще рассказывали всякое. Про странный, зеленовато-коричневый плотный туман, который якобы вдруг появлялся и так же вдруг исчезал, про какие-то зеленовато-голубые отсветы по полю, даже про странные голоса. Осталось только облаву на лешаков с кикиморами в лицах расписать, но сроки, видно, не позволили. Не успели фантазия с молвой своё отработать.
Вот что действительно было необычно и не имело отношения к бредням романтичных лаборанток – это неожиданный интерес руководителя проекта, да и вообще институтского начальства к истории. В библиотеку то и дело закупались монографии, как правило, дорогие и иллюстрированные. Неолитические культуры! Митя, похоже, что-то знал. Над столом у него красовалась копия изображения человеческих и звериных фигурок с какого-то раскопа… Ничего особенного, как во всех учебниках. Только крупно, красочно и в рамочке. Картина, типа. Красиво.
Зиночка потом рассказывала, что, мол, Саломатина, видно, загодя всё предчувствовала. Что ещё накануне, перед отъездом, уже была странная: притащила в приёмную к Зиночке все свои фиалки – десятка полтора, все разных цветов, холёные, так и видно, что дорогущие! Подарила. Ненормальная, да? Мало того, спросила, уверена ли секретарша, что действительно знает, кто такой Прометей, и существовал ли он на самом деле. Совсем уж! Та даже обиделась… А в «день икс» Анна с утра явилась на работу с кошкой и целой сумкой каких-то звякающих предметов – тяжёлой, судя по всему. И потрясно одетая: в меховой шубе, торбасах и рейтузах! В такой тёплый день! «И вообще, – говорила секретарша, – снаряжённая, точно полярник!». А ведь ездила она на этот чёртов полигон часто – и с вояками, и со строителями, и со своими – и всегда была в своей стародевичьей униформе: куртка, брюки, самовязаная шапка.
Поделиться книгой: