Помоги проекту - поделись книгой:
Слав Христов Караславов
Слово об авторах
Имя болгарского поэта и прозаика, заслуженного деятеля культуры Слава Христова Караславова хорошо известно советскому читателю. Его стихотворения и поэмы, переведенные на русский, украинский, белорусский языки, печатаются в журналах, в поэтических антологиях и сборниках. Мы, поэты, с удовольствием переводим его стихи, бескомпромиссно честные, с истинно гражданским звучанием.
Известен Слав Хр. Караславов и как мастер исторических романов.
И вот перед нами его новая работа — широкое полотно истории, живой памяти народной. Поэтому история — всегда современна, поэтому не ослабевает интерес к ней современного читателя и ученого.
Слав Хр. Караславов в романе «Восставшие из пепла» (болгарское название «И возвысились Асени») обращается к событиям конца XII — начала XIII веков.
Каким был тот давний-предавний век? Какими были люди? Что за идеалы владели их умами? К чему они стремились? Во что верили? За что боролись?
Нелегка задача писателя, взявшегося ответить на эти вопросы. Да еще к тому же устами реальных исторических личностей, действовавших на фоне конкретных исторических событий. Тут и скудость достоверных источников, и обилие фактов, по-разному толковавшихся в летописях разных веков, и противоречия в работах историков нового времени.
Слав Хр. Караславов, работая над романом, досконально изучил материальные памятники эпохи, перерыл горы древних хроник и манускриптов. Буквально по крупицам собрал скудные сведения и с помощью поэтической интуиции, творческого осмысления и фантазии вдохнул в них жизнь, выстроил в реальный исторический ряд, создал образы главных героев, которые, сойдя с листов пожелтевших рукописей и хроник, живут и борются на страницах его романа, призывая читателя в свидетели и к соучастию в событиях давно минувших времен.
Когда в 1976 году роман «И возвысились Асени» увидел свет, в Болгарию приехал известный советский писатель Анатолий Иванов. Со Славом Хр. Караславовым его связывают десятилетия дружбы и творческого сотрудничества. Не раз на страницах газет и журналов и в СССР и в НРБ они обращались к творчеству друг друга, писали о советской и болгарской литературах.
Вполне естественно, при новой встрече друзья разговорились о своих последних работах. Тогда-то и зародилась мысль перевести эту книгу на русский язык.
Активный интерес и любовь к Болгарии, ее народу, ее настоящему и прошлому побудили Анатолия Иванова в течение шести лет с упорством и увлеченностью сначала изучать адекватный отечественный материал, затем уточнять, искать и находить русские аналоги бытовых, обрядовых, военных реалий, географических названий и имен героев и персонажей, действующих в романе.
Работа завершена. Книга представляется мне значительной вехой на давнем пути дружбы двух братских стран, двух братских народов, двух литератур.
ВОССТАВШИЕ ИЗ ПЕПЛА
Закат Иванко[**]
Глава первая
Иванко ростом был высок, сообразителен и в расцвете своей телесной силы. Свирепые черты лица и грубый характер выдавали в нем человека кровожадного; даже живя среди ромеев[3], он никак не изменился в сторону смягчения духа и улучшения…
Он был для ромеев драгоценной опорой против его соплеменников, которые в союзе со скифами[5] совершали постоянные набеги на ромейские области, опустошая все на пути своем, и самым деятельным помощником императора в тех редких случаях, когда император решался сам выйти на поле.
Иванко обручался!..
Он держал свою четырехлетнюю невесту на руках и глупо улыбался. Может, ромеи издеваются над ним?! Иванко огляделся вокруг: лица присутствующих были серьезными. Начиная с василевса Алексея Ангела и кончая последним виночерпием, — все были сосредоточенны и торжественны. От огня свечей жирные бороды певчих тускло поблескивали и колыхались бесконечной темной и рваной лентой, их голоса сливались в единый мощный хор. И все же — Иванко отчетливо понимал это — торжественность была фальшивой. И свечи будто плавились не от огня, а от его стыда, от жаркого пламени щек его. Возле себя, там, где должна стоять невеста, он чувствовал плечо своей будущей тещи. Ей было всего лет двадцать восемь. Белые, в золотых украшениях руки ее время от времени ощупывали маленькую Феодору — не оплошала ли та на людях. Девочка с любопытством разглядывала толпу, яркие огни, но когда приблизился патриарх[6], чтобы благословить жениха и невесту, она с испугу заплакала, как бы вторя хору певчих. Мать тут же взяла ребенка на руки, девочка прижалась к ее высокой груди. Взгляд Иванко упал на эту грудь и задержался там, видимо, дольше положенного — послышалось неодобрительное шушуканье. Он тряхнул своими рыжими волосами, провел рукой по отвислым усам и снова подумал: неужели это зрелище устроили нарочно? Внешне — помолвка как помолвка, да вот невеста не как невеста. Совсем ребенок! А он — богатырь — стоит тут и делает вид, будто счастлив! Еще бы, ведь сам император ромеев Алексей Ангел, дед невесты, соблаговолил быть посаженым отцом.
Василевс[7], украшенный всеми знаками отличия императорской власти, хмуро восседал на своем троне и оживлялся лишь, когда глядел на свою дочь. Анна была женой севастократора[8] Исаака Комнина[9]. После его внезапной смерти она словно помолодела, расцвела, и в глазах похотливых царедворцев, стоило им взглядом коснуться ее стройной фигуры, белых, как молоко, рук, вспыхивали искорки вожделения. Император не мог надивиться, как вдруг похорошела его овдовевшая дочь. Он любовался ее волосами, уложенными в высокую прическу, ее тонкой и нежной шеей, ее руками с длинными пальцами и перламутровыми ногтями, сверкавшими, как чешуя серебристой рыбы. Прижимая к себе испуганного ребенка, она склонила к детскому личику голову, и эта материнская нежность, ее хрупкая красота еще более подчеркивались тяжелой и крепкой фигурой стоящего рядом болгарина. Василевс любовался дочерью, но мысли его были далеки от ее красоты, от этого нелепого обряда. Обручение — глупость! Император тоже понимал это, но рассчитывал надолго и накрепко привязать к себе варвара. Иванко нечаянно оказал ему неоценимую услугу: он убил его заклятого врага, болгарского царя Ивана Асеня[10], который нагонял страх на ромейское войско и вынуждал протостратора[11] Мануила Камицу[12] всякий раз, когда решался вопрос о новом походе на земли по ту сторону Хема[13], прикидываться тяжело больным. Зарубив мизийца[14], Иванко обратился за помощью к императору ромеев, ибо не мог без его войска удержать болгарскую столицу Тырново. Но Алексей Ангел сообщению об убийстве Асеня поверил не сразу, он боялся новой ловушки, да и некому было вести войско. А когда оно под началом его родственника Мануила Камицы все же двинулось, воины вдруг на середине пути отказались тому повиноваться… Кончилось все тем, что Иванко еле ноги унес из Тырново, и в этом был виноват сам император. Теперь этой помолвкой он искупал свою вину, приближал Иванко к себе, делал равным его с самыми знатными людьми империи, давал ему титул севаста[15]. Конечно, всем было ясно, что он покупает его, покупает его преданность, его смелость и дерзость в битвах и цену платит немалую. Но дикий и необузданный болгарин должен почувствовать эту щедрость и отплатить ему собачьей преданностью. Василевс намеревался доверить ему свое войско. Потому что доверить его было больше некому. Вокруг себя он видел или малодушных трусов, или сторонников свергнутого с престола брата Исаака[16], людей, которые не упустят первой же возможности, чтобы убрать его, Алексея Ангела, с ромейского трона. Мизиец должен встать между этими людьми и им, василевсом. Но прежде всего он испытает его в очередном походе против Тырново. И это произойдет, видимо, скоро. Дикий горец будто для того и рожден был, чтобы орудовать мечом и спать на камнях… Алексей Ангел посмотрел на его руки и брезгливо поморщился. Кулаки мизийца похожи на тяжелые, ноздреватые камни, оплетенные жесткой сетью из медной проволоки. И весь он словно выкован из меди — медная борода, медные усы, медные волосы. Сотворив этого варвара, мастер как бы отряхнул капли жидкой меди с рук своих, и они, попав на грубое, суровое лицо Иванко, прикипели к нему навсегда золотыми пятнышками, которые лишь усиливали впечатление, будто Иванко весь светится изнутри. Такие люди, мелькнуло в голове у василевса, не зря отмечены всевышним. Они являются, чтобы сотворить на земле либо великое добро, либо большое зло. Медноволосый болгарин осмелился убить своего царя! Это — перст божий! Может, он — небесный посланец, пришедший спасти ромеев от неукротимого гнева дьявольских болгарских братьев[17], одного из которых, слава богу, на земле уже не стало!..
Вдруг невеста снова громко заплакала, прервав мысли василевса. Мать принялась качать ее, шептала девочке какие-то ласковые слова, но та продолжала реветь. И этот плач стал срывать одну за другой холодные маски с лиц придворных. Торжественности, царившей в зале при обручении, как не бывало. С губ сановников поползли, словно змееныши на солнцепек, ядовитые улыбки. И весь этот яд, предназначенный жениху, затаился в надменных взглядах, в скривившихся от злобного беззвучного смеха устах, в презрении, которое уже никто не желал скрывать.
Иванко понял все.
Над ним смеялись! Нечто страшное всколыхнулось в его груди, разбередило душу, развязало руки.
Отшвырнув в сторону двух каких-то сановников, он сделал несколько шагов и оказался перед троном императора. Взгляд мизийца скользнул по красным сапогам[18] василевса, по худосочному телу его и наконец остановился на лице Алексея Ангела.
— Господин, зачем ты связываешь меня с ягненком, когда под рукой у тебя есть овца, готовая к брачным узам?
Слова свои он произнес громко и отчетливо. И широко раскрылись глаза изумленных, напуганных царедворцев от его неслыханной дерзости, улыбки с их лиц исчезли, словно осыпались. Все замерли в ожидании императорского гнева — нельзя же, в самом деле, подобной наглостью оскорблять его дочь, вдову Исаака Комнина, несравненную белолицую Анну. Правда, Феодоре едва исполнилось четыре года, но этот варвар все же роднится с самим василевсом! Сейчас солнценосный раздавит ничтожество, позволившее столь неслыханную дерзость. Вот рука Алексея Ангела поднимается, как всегда, чтобы дать знак страже… Поднимается, но для отеческого благословения. Странно!
— Сын гор, — заговорил василевс. — Я дал бы тебе все, что пожелаешь. Но чтобы возвысить тебя до самого себя, породниться с тобой, я отдаю тебе самое свое кровное, самое дорогое. Я отдаю тебе внучку Феодору! Благочестивая Анна может дать свою красоту, но не почести, которые принесет Феодора. Она — твоя звезда! Потерпи — и она воссияет… А чтобы ты убедился, что я на самом деле возвышаю тебя до самого себя, я даю тебе и имя свое — Алексей…
Слова василевса были прохладным ветром в раскаленной пустыне. Напряженность в зале постепенно начала спадать. Что ж, император прав. Внучка Феодора была его любимицей, и он считал ее единственной законной наследницей огромного богатства Исаака Комнина, который попал в плен к Ивану Асеню во время последнего похода на болгар. После внезапной смерти своего зятя в болгарской столице василевс, пользуясь правом опекуна маленькой Феодоры, завладел всем его имуществом. Стремясь якобы обеспечить ее будущее, он прежде всего обогатился сам. Хитрый василевс понимал — для молодой вдовы и без приданого найдется достаточно богатых женихов, поэтому спешил приуменьшить аппетиты своих приближенных. Анна красива, а главное — ее нового мужа коснется его императорское благоволение. И вправду, сразу после известия о смерти Исаака Комнина, полководец Феодор Ласкарис[19], один из богатейших людей империи, стал открыто пренебрегать всеми обычаями, связанными с трауром вдовы. Он настойчиво преследовал Анну, как влюбленный мальчишка. И до появления во дворце Иванко молва уже просватала Ласкариса за дочь василевса. Но этот мизиец и благоволение к нему императора поначалу спутали все карты, река дворцовых сплетен и пересудов постоянно меняла русло: одни по-прежнему предсказывали, что василевс отдаст дочь Ласкарису, другие полагали, что мужем Анны станет Иванко… Но так было до сегодняшней помолвки его с маленькой Феодорой. Обручение всех успокоит, приостановит слухи, избавит любопытных от домыслов и сомнений. А теперь и вовсе ясно. Василевс при всем народе сказал свое слово. Новому севасту ничего не остается, как поцеловать его руку и вернуться к своей плаксивой невесте… И он, действительно, склонил свою рыжую голову, и его губы коснулись пухлой руки императора.
Евнухи гасили свечи. Большие медные пангалы[20] были полны огарков. У входа еще потрескивали два больших факела, бросая отблески на стены, камни и медные кольца в дверях.
Торжество закончилось. У маленькой Феодоры уже был жених…
Алексей Ангел ушел в свои покои и пытался успокоить боль в ногах. Его мучила подагра. Впервые он испытал ее приступ в Кипселле[21], в ту ночь, когда решился наконец свершить задуманное посягательство на трон законного василевса — своего родного брата Исаака Ангела. Стремление к власти давно уничтожило у Алексея чувство единоутробия, убило к брату всякую жалость.
Ромеи отправились тогда в очередной поход против болгар, вел их сам император Исаак Ангел, который надеялся в битвах рассеять скрытую неприязнь к себе своих полководцев, перераставшую в явную ненависть. Император понимал, что только победа укрепит его шатающийся трон, и всячески стремился к ней. Он приказал привести в боевую готовность войско, осмотреть оружие, найти опытных проводников через горы. Все боевые отряды решено было собрать в Кипселле. Василевс и брат его Алексей выехали туда заранее. В ожидании подхода остального войска Исаак Ангел, проверяя меткость глаза и силу своих стрел, часто охотился в близлежащих лесах. И однажды в густой чаще его настигла весть, что он свергнут с престола, что новым василевсом ромеев провозглашен его брат Алексей и собранные в Кипселле войска приветствовали нового императора. Только сейчас Исаак понял, почему его брат не поехал на охоту, сказавшись больным. А тот в самом деле был болен, болен императорским троном. И эта болезнь, убив всякую жалость в его сердце, породила невиданную жестокость — Алексей приказал ослепить своего поверженного брата… Да и зачем ему теперь его глаза?! Ему нужно много других глаз, чтобы уберечь свои, уберечь захваченный золотой трон. Сразу же, как только его провозгласили императором, он распорядился приостановить поход, войско разместить по крепостям, а полководцев перебросить с места на место: с одной стороны Пропонтиды[22] на другую, вопреки старой истине: полководцу тогда служат воины, когда трижды вместе с ним смерти в глаза посмотрят. При себе Алексей оставил лишь Мануила Камицу, верного ему Феодора Ласкариса да своего зятя, севастократора Исаака Комнина. Но подозрительность ко всем не давала ему покоя, и вскоре император решил, что добрая слава его зятя как полководца и без того велика, чтобы позволить ему снискать еще большую, к тому же на глазах у всей знати. Он поспешил услать Комнина подальше от города Константина[23], города императоров, и направил его в Серры[24]. Пусть там лелеет ее, свою славу, приумножает в битвах с болгарами и куманами[25], которые часто слетаются туда, как пчелы на мед.
Недоверие к ближним лишало Алексея Ангела сна. Он по себе судил о людях. Поэтому, оберегая свой престол, он не гнушался лжи, интриг, сплетен, не останавливался ни перед чем — ни перед беспредельной жестокостью, ни перед мелочной мстительностью. Давно охладел он даже к своему родственнику Мануилу Камице. А бывало, никогда не садился ужинать без него, не начинал пить вино, пока не услышит звона его бокала. Все воспринимали это как признательность императора Камице, без помощи которого он навряд ли носил бы красные сапоги василевса. Протостратор был первым, кто заговорил о никчемности Исаака Ангела и начал уговаривать близких ему стратигов[26] сменить василевса, понимая, что играет на руку Алексею Ангелу. Легенда, что он единственный человек, способный оградить империю от нападений болгар, стала убеждением. Она вполне устраивала полководцев, потому что скрывала их собственную никчемность, кою они приписывали Исааку. Заняв престол, новый император, по совету того же Камицы, попытался заключить мир с болгарскими правителями Асенем и Петром, но горцы с пренебрежением отнеслись к его предложениям и продолжали свои дерзкие набеги. Однако Алексей, чтобы не омрачить свою несуществующую славу полководца, сам выступать против них не спешил, а предпочитал посылать отряды во главе со своими приближенными. Его зять, севастократор Исаак Комнин, первый столкнулся с болгарами, и поначалу вести от него были благоприятными. Император встречал гонцов с радостью и с тревогой — он страшился громкой славы зятя и в то же время был доволен, что варвары отбиты. Но все это продолжалось недолго. Однажды ранним утром пыльный гонец принес ошеломившее его известие: при Амфиполе[27] войска ромеев разбиты, а севастократор захвачен в плен. В плен? А если Исаак Комнин добровольно перешел на сторону болгар? Вот когда настоящий, лишающий разума страх охватил василевса. И этот страх навел его на мысль: если боишься своих, обопрись на чужих. Ему нужны были люди меча, которые никогда не снискали бы уважение ромеев, а тем более их любовь, но которые умели бы расправляться с обитателями диких гор. Иванко стал первой такой ласточкой. В сущности и струмицкий воевода[28] Добромир Хриз ничем не хуже его. Но если Иванко казался ему наивным и глуповатым, то Хриз напоминал хитрую ласку, которую едва ли загонишь в капкан. Император долго помнил, как умело защищался струмицкий воевода от царедворцев, обвинивших его в сочувствии Петру и Асеню и добившихся приказа ослепить его. Но Добромир Хриз не сдался.
— Никто не может лишить меня возможности даже без глаз видеть божественный, солнценосный лик моего василевса! — воскликнул он перед очагом с раскаленным железом, и это спасло его.
Что же, Хриз хитер, но император хитрее. Он сделал вид, будто поверил в искренность слов мизийца, и помиловал его. Помиловал в самый последний момент, чем дал Хризу понять, что он умеет ценить преданных людей. Более того, Алексей Ангел приказал вернуть Хризу его владения. Рассчитывая в будущем использовать этого мизийца так же, как Иванко, император хотел раз и навсегда внушить струмицкому воеводе мысль о своей доброте и непоколебимой справедливости, и что во имя этой справедливости он и впредь не будет считаться с мнением даже самых высокопоставленных своих подданных…
Усилившаяся боль в ногах прервала мысли Ангела. Он тихо застонал. Бархатные завесы на дверях тотчас отодвинулись, и два телохранителя встали по обе стороны его кресла. Алексей Ангел указал пальцем на свои ноги. Один из телохранителей опустился на колени и осторожно снял с его ног красные сапоги. Откуда-то бесшумно выскользнула молодая женщина с большой золотой лоханью с соленой водой и, склонившись, поставила ее у ног василевса. Император погрузил ноги в воду и, прикрыв глаза, устало махнул рукой. Все тут же скрылись. Обычно василевс лечил ноги целебной грязью, но сегодня решил обойтись лишь соленой водой. Ему предстоял разговор с Мануилом Камицей, а грязь все же унижала его императорское достоинство, и он предпочел воду. Камицу он вызвал сам, чего давно уже не бывало, их дружеские беседы стали редкостью. Протостратор вот-вот должен был явиться. Как и покойный Исаак Комнин, Камица был очень богат, его влиятельные родственники стали постепенно сосредоточиваться в Константинополе, что сначала тревожило мнительного императора, а затем не на шутку испугало. Ведь зять Камицы был одним из лучших полководцев. Что за этим кроется? Дружеские отношения с родственником дали трещину. Алексей Ангел стал подумывать — не удалить ли Камицу из престольного города? Но как? У василевса не хватало смелости, и кроме того, он боялся сделать ошибочный ход. Император держал Камицу на расстоянии и лишь дал понять, что его родственные и дружеские чувства к нему несколько изменились. Алексей Ангел впервые посягнул на авторитет протостратора в те дни, когда Иванко, убив Асеня, пытался со своими сообщниками удержать Тырновград и беспрестанно просил о помощи. В конце концов василевс приказал Мануилу Камице выступить с войском и идти к Тырновграду, но дошел он только до подножия Хема.
Когда ромейские воины расположились на ночлег, по лагерю, сея ужас, разнесся слух, что в горах витает дух болгарского царя Асеня, зарубленного Иванко. Утром ромеи наотрез отказались войти в тесные ущелья. На другую ночь кто-то из верных императору людей снова крикнул, что дух мертвого царя уже здесь, над лагерем, и выбирает себе жертвы. Этого было достаточно, чтобы произвести в войске настоящую панику. Обезумевшие воины, побросав оружие и снаряжение, кинулись прочь… Льстивые царедворцы с молчаливого одобрения василевса разнесли слух, что первым бросил свой меч и побежал от Хема сам протостратор Камица. И загуляла о нем недобрая молва в городе Константина. Тут уж вспомнили и первый неудачный поход на Тырново бывшего василевса Исаака Ангела. Тогда Камица командовал передовыми турмами[29], осаждавшими орлиное гнездо Асеня и Петра. Он долго не мог забыть, как цвет ромейского войска был загнан болгарами в каменные теснины и там уничтожен. Сам император едва не погиб, он чудом вырвался из окружения, а потом обвинил протостратора в том, что тот не пришел ему на помощь. И в этот раз произошло то же самое, и нынешний василевс Алексей Ангел обвиняет Камицу в трусости, в неумении управлять войском и уж теперь-то отправит его из престольного города в какую-нибудь дыру… Все эти пересуды, естественно, доходили до ушей протостратора, заставляли его каждое мгновение быть настороже…
Опустив ноги в лохань с соленой водой, Алексей Ангел изобразил на лице привычное страдание. Всех своих полководцев он встречал с таким страдальческим видом — как бы оправдываясь, смотрите, вот почему ваш василевс не может сам вести войско против ненавистных болгар.
Мануил Камица вошел вслед за евнухом, хотел было упасть на колени, но, не увидев красных сапог императора, на мгновение заколебался, не зная, как поступить. Из неловкого положения его вывел жест василевса, рука которого указала на низкое кресло, стоявшее напротив, а болезненная улыбка как бы говорила: видишь, друг, до чего дошел твой василевс, даже не может принять поклон своих верных подданных, тех, кто его уважает и ценит, но придет время, и он снова поведет на битвы легионы храбрых ромеев, тех ромеев, которых ты не сумел перевести на ту сторону Хема, ибо твоя десница оказалась слабой, а полководческое умение недостаточным, но, несмотря на это, я вновь призываю тебя, твой василевс добр и не забывает старых друзей. И ты оценишь это, если вообще способен ценить мою большую дружбу… Этот молчаливый упрек так выразительно был написан на измученном лице василевса, что Мануил Камица не мог не понять его. Он сидел в кресле, неловко съежившись, и словно стал меньше ростом. Камица не привык к таким приемам. Раньше, когда он появлялся здесь и вставал, как принято, на колени перед василевсом, то сразу же видел перед собой протянутую ему руку, и минутное унижение сменялось благородной гордостью — он держит всесильную и дружескую руку императора. А сейчас он даже и не знал, зачем потребовался василевсу. Их доверительные разговоры давно прекратились, связывающая их нить взаимопонимания оборвалась… И Мануил Камица с тревогой ожидал, что скажет император. Алексей Ангел пошевелил розовыми пальцами и, подавив стон, негромко заговорил:
— Не знаю, что ты думаешь, протостратор Мануил, о сегодняшней помолвке моей любимой внучки Феодоры… Не ошибся ли я в выборе?
Император замолчал, явно ожидая ответа. Камица встал, но с ответом помедлил. Проклятый Иванко! Он полагал, что из-за него и начались все его беды, охлаждение и скрытое недоверие василевса. Если бы Иванко не просил тогда помощи от Константинополя, ему, Камице, не пришлось бы вести это трусливое войско на Тырново. И не пал бы на его голову гнев венценосного… Алексей Ангел ждал ответа. Камица поглядел на пальцы ног василевса, которые были похожи в воде на тухлые рыбьи головы, и произнес:
— Мудрость моего василевса известна повсюду. Я никогда не льстил ему, но скажу, что и самое большое славословие, какое можно выразить, — это истина, если оно воздается моему василевсу. Феодора — еще ребенок. От помолвки до свадьбы вода в море сменится не один раз. Что же говорить о превратностях жизни человеческой, над которой к тому же всегда висит меч… Если новый севаст доживет до того свадебного дня, значит, он доказал свою верность тебе, солнценосный, и земле ромеев. Я бы желал и тогда стоять здесь, отвечать на твои вопросы, чтобы и тогда меня осеняла твоя мудрость и твое благоволение…
Ответ был высокопарный и хитрый, василевс понял, что Мануил Камица ненавидит Иванко лютой ненавистью, не доверяет ему, не одобряет помолвки, а также не одобряет благоволения императора к грязному варвару. Но Алексей Ангел пока никак не выдал своих мыслей. Он сделал вид, будто ответ ему понравился, и, помолчав, сказал:
— Прими в душу свою севаста Алексея-Иванко как луч моего света, в коем скрыта молния для наших врагов. И не спускай с него глаз!..
И Феодор Ласкарис не выносил мизийца. Он возненавидел Иванко с той поры, когда придворная молва связала его имя с именем Анны Комнины. Поначалу ему казалось смешным ревновать дочь василевса к мизийцу, он не мог себе и представить, что какой-то дикий горец может стать его соперником, но все же в душу закрались сомнения, ревность, ненависть. А чем больше императорских милостей сыпалось на пришельца, тем неспокойнее становилось у Ласкариса на сердце, там копилась неприязнь к болгарину, перераставшая в жгучую злобу. Откуда взялся этот конепас, этот рыжий кабан? В империи немало известнейших людей, достойных милости василевса, а чем мизиец знаменит? Хотя бы блистал умом, а то… Но на этом Феодор Ласкарис обычно останавливал поток своих разгоряченных мыслей. В душе-то он понимал, чем брал Иванко, чем нравился императору. Могуч был планинец[30]! Сильный и крупный, ростом он был выше его, Ласкариса, на целых две головы. Может, эта природная сила и была причиной его наглой самоуверенности. Иванко далек был от представлений, как вести себя в свите василевса, понятия не имел о какой-либо деликатности в отношениях с людьми. Он даже и смеялся-то — будто позевывал. Если пил — лил вино в себя, как в бездонную бочку, и ничего ему не делалось. Конечно, Феодор Ласкарис не мог состязаться с горцем ни в силе, ни в еде, ни в питье, но он чувствовал свое духовное превосходство. Его родословное древо уходило корнями в глубокую старину. В жилах его текла кровь знатных фамилий, в прошлом рода Ласкарисов не раз смешивалась кровь императорских фаворитов и императорских дочерей. И сам Феодор Ласкарис воспринимал мир прошлого и мир настоящего по учениям поэтов и философов. На случай своей смерти, где и когда бы она ни случилась, он заучил слова Иоанна Геометра[31]: «Я имел город, имел войско и двойную внутреннюю стену, но нет ничего слабее простого смертного». С этим изречением он, когда придет его час, и хотел уйти из жизни, рассчитывая, что потомки будут передавать его последние слова из поколения в поколение, и он, Феодор Ласкарис, запомнится им человеком мудрым и значительным… А пока он боролся за свое место под солнцем. Ласкарис хотел возвыситься и при жизни заслужить еще более высокое уважение к своему роду, и поэтому он с таким упорством стремился завладеть Анной Комниной, вдовой Исаака и дочерью василевса. Добьется ли он победы или будет побежден и на свадьбе мизийца затеряется где-то в толпе?.. Но этот вопрос уже не требовал ответа. Мизиец обручен и станет лишь его зятем, разумеется, если Анна выйдет замуж за него — отпрыска рода Ласкарисов. И все же, несмотря на то, что Иванко обручен и, казалось бы, опасность поражения миновала, во всяком случае во дворце об этом поползли слухи, сам Феодор Ласкарис, увы, вовсе не был уверен в своем успехе. Он понимал, что мизиец никогда не примирится с отказом василевса отдать ему в жены дочь и упорно будет стоять на своем. И стоило Ласкарису лишь представить, что отныне дом молодой вдовы всегда открыт для пришельца, ибо Иванко в любое время имеет право навестить свою невесту, как сердце его начинало бешено колотиться, а правая рука невольно сжимала рукоятку меча. В голове метались черные мысли. Оскорбить мизийца и вызвать на поединок! Нет! Подстеречь в засаде! Пронзить мечом! А, может, его ослепить! Воля победителя — лишить побежденного жизни или только глаз. Но чтобы ослепить, сперва надо победить. А как одолеть такого человека, как этот рыжий горец? И злость продолжала бушевать в сердце Ласкариса. Подобную же злобу к новому севасту Феодор давно улавливал в отдельных словах и жестах протостратора Камицы. И Ласкарис решил встретиться с ним…
Каждое утро Мануил Камица выводил своего любимого иноходца на влахернский ипподром[32] и заставлял плясать под собой до тех пор, пока жеребец не начинал лосниться от пота. Протостратор ежедневно укреплял свои мускулы, упражняясь в езде. По его словам, именно постоянным военным упражнениям и выносливости коня он был обязан своим спасением в давней и злополучной битве под Тырново. Но вообще-то распространяться об этом не любил, предпочитая молчать, ибо до сих пор не мог понять, спас ли он тогда свою жизнь благодаря военному умению или же страху, который заставил его пришпорить коня и вместе с телохранителями покинуть орлиные ущелья Хема, где болгары добивали ромеев.
В это утро Камица был в хорошем настроении. После вчерашнего разговора с василевсом в нем ожила надежда, что не все потеряно. Император поручил ему заботу о новом севасте Алексее-Иванко, следовательно, он все еще ставит его выше мизийца.
Упражнения в езде в это утро были недолгими, потому что лошадь неожиданно захромала. Протостратор слез с лошади и велел слугам прогулять ее. На ипподроме появился Феодор Ласкарис. После обычного приветствия они молча стали наблюдать за лошадью.
— Может быть, обыкновенная подсечка, — проговорил Камица.
— Сейчас посмотрим…
Ласкарис махнул рукой слугам и, когда те подвели жеребца, распорядился, чтобы один из них ощупал у того больную ногу, а сам стал пристально смотреть в большие глаза животного. Когда рука слуги коснулась колена лошади — та вздрогнула, и глаза ее потемнели от боли.
— Это не подсечка, — сказал Ласкарис. — Кажется, вывих. Но лучше нас это установит новый севаст Алексей-Иванко.
— Иванко? Почему?
— Ведь он до недавнего времени был конепасом.
В зрачках Мануила Камицы заиграли веселые искорки, и, выждав, пока слуги удалятся, он проговорил:
— Теперь ты должен быть, по крайней мере, более снисходительным к нему.
— Почему? — насмешливо поднял брови Ласкарис.
— Он тебе уже не соперник. И потом в скором времени ты станешь его тестем…
— Если состоится наша с Анной свадьба, он простится с мыслью о Феодоре…
— Кто знает! — пожал плечами протостратор.
— Время — не всегда на пользу человеку, а этому варвару еще далеко-о до свадьбы с маленькой Фео…
— По всему видно, он — из терпеливых…
— Может быть, — усмехнулся Ласкарис и нахмурился. — Но ведь не каждый, кто носит меч, может сам от него уберечься.
— Это если найдутся достойные противники…
— Найдутся!
Мануил Камица поднял на Феодора Ласкариса острый, чуть удивленный и одновременно вопросительный взгляд, отыскал его глаза под густыми бровями и, утвердительно кивнув головой, негромко проговорил:
— Это ответ мужчины.
Больше они ничего не сказали друг другу. Стояли и молча смотрели на хромающую лошадь. Каждый думал о мизийце, по-лисьи прикидывал в уме те кривые и хитрые тропки, по которым можно было бы к нему подобраться.
Через открытую дверь корчмы был виден почти весь Золотой Рог[33]. Поздний закат разлился по водам — сделав их местами желто-золотистыми, местами красными, как раскаленное кузнецом железо. Иванко сидел у самой двери, и взгляд его скользил по Константинопольскому заливу, провожая последние отблески уходящего дня. Рыжая голова мизийца отражалась в блестящей стенке глиняного кувшина с вином, а мысли в этой голове безысходно блуждали в огромной паутине условностей и приличий, которые он теперь должен соблюдать как приближенный императора. Он был весьма ограничен в своих поступках, ему запрещалось водить компанию с простолюдинами, а тем более посещать узкие, грязные улочки города царей, где за каждым углом, соблазняя прохожих, стояли развратные женщины. Иванко обязан был теперь носить приличествующие званию знаки отличия, постоянно вращаться в кругу дворцовой знати и, как другие, гнуть спину и раболепно улыбаться василевсу. Придворные сановники, желая угодить императору, старались объяснить новому севасту все тонкости придворного ритуала. Ведь хочешь не хочешь, а надо было принимать его в свой круг; они надеялись, что жизнь при дворе сделает этого неотесанного и грубого варвара настоящим вельможей. И, возможно, только василевс желал, чтобы Иванко оставался прежним. Император полагал, что по глазам грубоватого, но простодушного и наивного мизийца он читает его тайные мысли, и не хотел, чтобы тот научился хитрить, как это умели все дворцовые льстецы. Сановники часто жаловались василевсу, что, несмотря на их усилия, новый севаст упрямо не соблюдает общепринятых придворных порядков, писаных и неписаных ритуалов. Особенно надоедали постоянным ворчанием дворцовые евнухи, и василевс однажды был вынужден топнуть на них своим красным сапогом:
— Вы хотите, чтобы он стал похож на вас, хитрецов?! А мне он нужен таков, как есть. Оставьте его в покое!
Неожиданный гнев василевса напугал придворных, заставил их притихнуть, но в глубине души они затаили злобу на пришельца.
Вот и сегодня Иванко опять нарушил все порядки: с утра он был в этой грязной корчме, требовал все новые и новые кувшины вина. Но кто знает, веселился Иванко или просто хотел забыться? Под грубыми деревянными столами, среди разбитых глиняных чаш, мисок, кувшинов давно валялись, словно трупы, его телохранители-ромеи, они будто не в попойке участвовали, а в беспощадной битве, и вот все полегли, и только один Иванко целехонек. Он смотрел на окрашенные багряным закатом воды Золотого Рога, но думал о своем запутанном жизненном пути, о своем прошлом, настоящем и о будущем. Прошлое — это Болгария. Что он имел в прошлом? Крепости, земли, стада… Их никто ему не жаловал, они были получены в наследство или завоеваны мечом. Настоящее — это ромейский двор, Константинополь, василевс. В сущности, он сейчас имел вроде бы больше — высокий титул, богатство, невесту царских кровей. Но как невеста была не похожа на других невест, так и все остальное было призрачным и нереальным. Все пришло к нему, как в сказке, по одному мановению руки василевса, но по мановению той же руки может и исчезнуть. Несмотря на благоволение императора, в будущее свое Иванко не верил. Почему собаке бросают кость? Чтобы она сторожила дом и хозяина. Почему кормят вола? Чтобы навьючивать на него тяжести. Почему заботятся об овцах, строят для них хлев? Чтобы получать шерсть, молоко, а потом и мясо. Иванко не такой уж простак, он понимает, что на самом-то деле у него ничего нет. Даже меч — и тот чужой. Прежний его меч был прост — без дорогих украшений, сталь не так блестела. Такой меч не для севаста, и ему дали вот эту игрушку! Иванко вытащил свой новый меч и положил на деревянный, обшарпанный стол. Желобок посередине лезвия был позолочен, по золотой канавке стекал отблеск заката, а в красных рубинах на рукоятке будто запекалась чья-то кровь. Чья-то?! Не была ли то кровь царя Асеня!..
Чувствуя, что его тошнит, Иванко поднялся, пнул ногой валявшегося телохранителя, желая разбудить, и, споткнувшись о высокий порог, вышел на улицу. Там пахло протухшей рыбой и гниющим мусором. Мимо крестьяне тащили корзины с фруктами. Неподалеку рыбаки развешивали сети для просушки. Не обращая ни на кого внимания, севаст, красный и страшный, встал посреди узкой улицы, широко расставив ноги. Его вырвало. Видя на нем дорогие одежды и золотой меч, на который он опирался, как на палку, прохожие испуганно спешили мимо. Постояв еще немного, Иванко перешагнул через мокрое пятно на земле и направился вверх по улице, ко дворцу. За ним, шатаясь из стороны в сторону, плелся лишь один из его телохранителей, да и тот вскоре исчез из виду, остальные же продолжали валяться в грязной корчме. Иванко ступал тяжело, шел, не качаясь, и только по нахмуренным бровям, по мутному взгляду и сосредоточенности можно было догадаться, что он сильно пьян. Трезвый Иванко всегда был весел, даже производил впечатление человека легкомысленного.
Каменный дворец Исаака Комнина стоял чуть в стороне от императорского и не уступал ему величием и роскошью, был лишь поменьше. Всюду — пышная резьба по камню, стены расписаны фресками из истории рода Комнинов[34], на столах золотые и серебряные подсвечники, с узлами оплавленного со свечей воска. Из семейной часовни доносился запах ладана и жженого мирта[35], который проникал во все комнаты дворца и напоминал Иванко монастырские помещения. Траурная одежда Анны Комнины усиливала это впечатление. Хотя она давно уже не скорбела о своем супруге, но черное платье носить продолжала, потому что оно подчеркивало цвет ее зеленых глаз, белизну лица и рук, которыми она, казалось, любовалась, как двумя белыми горлицами, сидящими на черном шелку.
Иванко не стал дожидаться, пока слуги скажут хозяйке о его приходе, отстранил стражу, стоявшую у входа в ее покои и зашагал по пестрой мозаике полов. В золотом салоне на него еще резче пахнуло знакомым запахом ладана; опустившись в красное кожаное кресло, он нетерпеливо кашлянул. Этот кашель, казалось, привел в движение сразу все двери дворца, в доме засуетились, из-за бархатных завес послышались шорох и шепот. Наконец одна из них раздвинулась и появилась маленькая Феодора в окружении прислужниц. У девочки были черные как смоль волосы, узкое личико, глаза темнее перезрелой черешни. Растерянный взгляд ее скользил по вещам, стенам, лицам, одежде, пытаясь найти что-то еще невиданное, любопытное. Наконец он остановился на рубиновой рукояти меча, и она пошла к Иванко. Севаст поднялся с кресла, присел, взял худенькую ручку ребенка. Почувствовав тяжелый запах вина, Феодора отшатнулась, но нянька что-то сказала ей, погладила по головке, и девочка притихла.
Иванко поцеловал ее маленькую ручку, снял меч, положил его у ног своей невесты и вернулся в кресло. Девочка наклонилась и с любопытством стала ощупывать рубины, прислуга удалилась. Иванко, машинально насупив брови, наматывая на палец клок своей рыжей бороды, равнодушно наблюдал за игрой ребенка и прислушивался к шагам, голосам, пытаясь понять, дома ли Анна.
Увидев когда-то Анну впервые, он вдруг почувствовал, что все в нем перевернулось, словно оборвалось. Он, как мальчишка, вспыхнул огнем и потом всякий раз при ее появлении смущался и терялся. И она, кажется, замечала это, улыбалась ему, то ли дразня, то ли обещая что-то. После помолвки, когда Иванко неожиданно для самого себя попросил у императора руки его дочери, а тот под благовидным предлогом, мол, его звезда Феодора, отказал ему, он не переставал думать об Анне, хотел видеть ее, слышать ее голос. И сейчас, заслышав малейший шорох шагов, он приподымался с кресла, оправляя складки своей парчовой одежды. И будто почувствовав это и покорившись его желанию, она появилась. Сначала он услышал ее голос — Анна выговаривала за что-то служанкам, потом все стихло, и когда Иванко потерял всякую надежду, одна из золотистых завес дрогнула, раздвинулась, и Анна, сияя лучезарной улыбкой, плавной поступью вошла в залу…
Самой себе Анна не могла бы признаться, что испытывает какие-то сердечные чувства к горцу. Нет! Просто ей было интересно наблюдать за этим жилистым, ловким великаном, которого, казалось, природа отлила из чистого золота. Ей были по душе его необузданный нрав, непринужденность поведения, бесхитростность, прямота, — что думал — то и говорил. Ей даже не верилось, что этот человек участвовал в заговоре против своего царя и убил его. В империи такие заговорщики не прожили бы и дня. Ромеи — совсем другие люди, они скрытны и лицемерны. Говорят одно, а делают другое. Дружеская улыбка их — щит, за которым таятся ядовитые стрелы. Найти в их речах зерно истины, все равно что искать иголку в стоге сена. И все придворное общество — толпа лжецов, коварных обманщиков, псевдодрузей. Самые хитрые и изощренные из них возвышаются над остальными, помыкают неудачниками и даже руководят ими. И перед этой толпой изолгавшихся царедворцев мизиец не побоялся сказать, что любит ее, Анну, правда, он не нашел для этого нужных слов, ну так что ж… Зато кто может сравниться с ним в подобной искренности? Да и она, дочь василевса, такая же, как все ромеи. Муж ее умер, она не любила Исаака при жизни, не жалеет о нем и сейчас. Ничто не связывало их, кроме дочери, но она умело играет роль глубоко опечаленной несчастной вдовы. Сознавая фальшь своего поведения, Анна понимала, что так же будет вести себя и в дальнейшем, ибо лицемерие растворено у нее в крови. Она унаследовала его от знатных предков, впитала его, как рыхлая почва влагу, взрастила и взлелеяла, и оно стало неотъемлемой частью ее существования. Именно лицемерие спасало Анну в отношениях с Иванко. Сознавая свое превосходство над мизийцем и чувствуя его беспомощность, она улыбками и жестами то приближала его к себе, то держала на расстоянии. Это забавляло Анну, но порой она задумывалась — а не приведет ли эта игра к тому, что она в самом деле влюбится в горца? Но тут же кровь василевсов начинала бунтовать в ней: смешно, как она, дочь императора, позволяет себе даже думать об этом!
Отдернув завесу и войдя в золотую залу, Анна Комнина скользнула взором по мрачному лицу Иванко. Таким она уже видела его однажды, при обручении с Феодорой. Говорят, мизиец много пьет. Одни болтают — от радости, что породнился с императором, другие утверждают — от недовольства, что жениться ему предстоит на внучке, а не на дочери василевса. Но что бы там ни говорили, а не похож был Иванко на веселого, легкомысленного, довольного жизнью человека.
Анна едва заметно поклонилась и опустилась в соседнее кресло. Сел и Иванко. Сел, но ей казалось, что он вот-вот вскочит и схватит ее своими железными ручищами. Она вдруг ощутила, как теплая волна, поднявшись в груди, разлилась по всему телу, до самых кончиков пальцев, а в голове мелькнуло: да ведь она же сама хочет, чтобы так и случилось! Не в силах справиться со своим волнением и скрыть его, Анна опустила голову. Но в тот же миг она почувствовала, что Иванко стоит возле нее. Подчиняясь какой-то неведомой силе, она поднялась, покачнулась и упала. Он крепко прижал Анну к себе, его страсть ошеломила ее. Несколько мгновений Анна покорно покоилась в объятиях болгарина, но почувствовав запах винного перегара и сообразив, что он пьян, она вздрогнула, резко вывернулась и черной птицей метнулась прочь, унося с собой волнующий жар рук его. Удивленная маленькая Феодора, оставив меч, смотрела на мать и своего жениха. Когда Анна Комнина ушла, она приблизилась к Иванко, с любопытством разглядывая его, словно увидела его в первый раз; в темных глазах ее стоял немой вопрос. Взгляд ребенка смутил севаста и вынудил тут же покинуть дом невесты.
Над землей уже стояла ночь, одна из тех теплых ночей, когда море бывает похоже на уставшее осеннее небо, а звезды — на крупные золотистые плоды. Где-то вдалеке рыбак затянул протяжную песню, грустную, как эта ночь, и усталую, как ушедший день. Иванко, словно вкопанный, стоял посреди улицы, кровь его успокаивалась, голова трезвела, наконец он пришел в себя: прислушался к песне, ощутил запах моря, вспомнив, как дрожало в его руках тело дочери василевса, довольно улыбнулся. Начало неплохое. Иванко в подобных делах, как и в битвах, был опытен. Ему очень хотелось вернуться в дом, — ведь это и его дом, — схватить дочь императора, безжалостно и грубо сорвать с нее одежды, почувствовать, как бьется в его руках обнаженное и беспомощное царственное тело…
Иванко был не из тех, кто обдумывает каждый свой шаг. Он, в общем-то, шел по жизни легко, и все ему удавалось, в отличие от придворных хитрецов, он не считался с общепринятыми правилами. Он привык запросто брать все, что ему надобно. Не отдадут по-хорошему, что ж, он вынет меч, а своего добьется…
И здесь, в городе Константина, Иванко попросил у василевса то, что ему понравилось — его дочь. Ему отказали… Меч здесь не вынешь, но он возьмет ее иным путем. Все же он решил сейчас к Анне не ходить, можно испортить все дело. Кто их знает, этих ромеек?! А если Анна поднимет шум, нажалуется отцу… Что произойдет? Могут заточить в каменное подземелье. Могут ослепить. Могут и убить! Иванко не боялся, нет! Его и презирали, и преследовали, и отлучали от церкви, причем свои. С тех пор он давным-давно мертв для них…
И здесь, в городе Константина, смерть с одинаковой легкостью приходит и к простым смертным, и к императорам. Никто — ни простолюдин, ни царедворец не знает, умрет ли он своей смертью, ослепят ли его или обезглавят. Так стоит ли самому искать наказания или насильственную смерть, не лучше ли обуздать свое безрассудство? Тем более, что Анна теперь никуда от него не денется.
Иванко резко повернулся и зашагал туда, откуда пришел, где валялись под столами, как мертвые, его телохранители.
Подходя к корчме, Иванко еще издали услышал крики и пьяные песни, веселье за время его отсутствия разгорелось вовсю. Оказавшись у запертой двери, он яростно ударил в нее ногой, заколотил кулаками. Шум поубавился.
Поделиться книгой: