На сопках Маньчжурии

Ягупкин не замечал людей на улице: ноги будто самовольно несли его в двухэтажный особняк на Участковой улице. Ему всё слышался гневный голос полковника Шепунова: «Угождаешь? Выслуживаешься? Разлялякаешь, сотник? Через мою голову ведёшь игру?.. Мы не против союзника, но у нас свои цели, русские! И ты, сотник, на службе у атамана!». Борис Николаевич был в буйной запальчивости и изрядном хмелю. Оказывается, он осведомлён о встрече с Тачибана и обсуждении кандидатуры агента для заброски в Россию. «Почему не отзывается «Зайчик»? — кричал полковник. — Если провалился, почему не докладываете?.. А если не разрешу посылать вашего Скопцева?.. Кем он проверен? Почему остановили выбор именно на Скопцеве?» Шепунов бушевал долго и заключил злым шёпотом: «Смотри, голубчик, у нас дорога узкая — двоим не разминуться!». Смысл угрозы Ягупкину известен: в Харбине не раз случались пропажи эмигрантов!.. Понесло суховеем, как в пустыне, — Тачибана и Шепунов. Правда, утешала надежда: гроза для видимости! Повязаны они друг с другом, как трамвайный вагон с рельсом…

В арендованном ведомством Шепунова зальце сотник сбросил цивильный пиджак, засучил рукава сатиновой рубахи. Растворил окно — сквозь переплёт решётки повеяло свежестью. Плюхнулся на диван, прижал пальцами дергавшиеся веки. «Чего, собственно, всполошился?» Не согласует Шепунов кандидата, подберём другого охотника. Если Тачибана дознается о перемене, можно оправдаться: в разведках заведено полученные данные по одному каналу перекрыть иными сообщениями и только после сверки считать их достоверными. Допустим, Скопцев доложит, а второй «ходок» — подтвердит. Для страховки!.. Найдутся ли средства у полковника для расчёта за «ходки»?

— Займёт у Тачибаны? — Ягупкин не сомневался, что и тот, и другой доят одну и ту же корову. — Займёт! А два агента — это может исключить новый провал. Он уже не ждал «Зайчика» — все сроки минули!

Перебирая в уме подходящих кандидатов для засылки в Забайкалье, он словно листал их личные карточки учёта. И вспомнился забайкальский казак Иван Кузовчиков. Сотник знал, что однополчанин живёт в Нахаловке. Приютила его бывшая стрелочница с железной дороги. Казак кормится случайными заработками. В «Союзе резервистов» не числится. К партии Родзаевского равнодушен и о фашистах невысокого мнения.

С этим казаком сотник стремя в стремя проскакал по Забайкалью. В селе под Борзей Ягупкин, роясь в сундуках крестьянина, замешкался. Крыша горевшего дома обвалилась. Не жить бы сотнику, её ли б не Кузовчиков. Казак в пламени нашарил задыхавшегося в дыму и чаде, прижатого балкой Ягупкина, с натугой вызволил, облил водой, приводя в чувства. К повозке, в которой Кузовчиков отхаживал сотника, подскакал бородатый мужик на малорослой кобылке, вскинул шашку над Ягупкиным. Кузовчиков с колена срезал партизана пулей…

«Надёжный казак!» — утвердился в решении Ягупкин и послал китайца-дворника за Кузовчиковым. Ему представлялось, что засылка агента к Советам не очень сложна, сбор сведений там, на той стороне, не составит особой трудности. Не требуется шибко подготовленного разведчика: подсмотреть, услышать, уточнить. Потому Кузовчиков вполне подходящий для такой миссии. У него почему-то и грана сомнения не возникло в успехе.

На пороге комнаты Кузовчиков согнулся в поклоне. Густая борода прижалась к стираной-перестиранной гимнастёрке. В руке зажат вылинявший картуз с жёлтым околышем.

Ягупкин отставил кружку с квасом. Из-под узенького лба оглядел замершего у входа казака, будто бы не видел его никогда. Кузовчикову почудилось, что сотник залез в его нутро и там самовольно хозяйничает — закололо под лопаткой, заворочался кирпич в желудке. «Что же ты, мямля?!» — ругал себя казак, переминаясь с ноги на ногу.

— Проходите, Иван Спиридонович!

— Благодарствую премного, Никита Поликарпович! — Во рту казака сразу скопилась горькая слюна, словно полыни пожевал.

— Садитесь, на ногах правды нет! — Ягупкин дружески улыбнулся. Открылись его порченые зубы с бледными дёснами.

Иван Спиридонович примостился на краю стула, с новой силой мял старую фуражку, обдирая ладонь о кокарду. Порыжевшие сапоги были смазаны и почищены. Серая от времени гимнастерка, перетянутая на поясе ремнем, заштопана на подоле.

— Сто лет, как виделись, Иван Спиридонович, а живём в одном городе. — Ягупкин помаргивал, барабаня нервными пальцами по столику. Позванивал пустой стакан, задевая графин. И эта дробь, и этот звон передавались дрожью в сердце Кузовчикова: отвык он от внимания начальства!

— У вас забот без меня много — где ж свидеться! Спасибо, господин сотник, что позвали. — Кузовчиков вдруг осердился: «Всего-навсего поручитель по-армейски считать, а нос дерёт, что твой генерал! Забыл, видать, как обмочился, когда заметил над собой партизанскую саблю!».

— Мне приятно, что ты жив и крепок!

— Жизнь идёт сикось-накось, ваше благородие! Деньги — богатым, шишки — беднякам! Такая планида, ваше благородие!

— Времена лихие, казак. Долготерпением живём…

— Ваша правда, господин сотник! Обносился в лоск. Это есть. А так — довольны премного.

— Перемены вот-вот грянут, Иван Спиридонович. Открыто говорить пока рано. Только верным людям позволено. Перед боевым делом что требуется, фронтовик?

— Вылазка, ваше благородие!

— Правильно мыслишь, Иван Спиридонович! О нашем разговоре — молча знай! Тому-другому сказал — пошла молва по Харбину.

— Не водилось такое за мной, господин сотник. — Кузовчиков степенно погладил свою бороду. Какие-то силы распрямили его пригнутую спину.

— Хочешь повидать жену? — вдруг огорошил вопросом Ягупкин.

— Ка-ака-ая же-ена?! Бог с вами! Двадцать годиков минуло. Из поминальника, поди, уж выхерила. — Сказав так, Кузовчиков поперхнулся: «А вдруг Груня ждёт?». Она так жалела его, миловала. Он долго надеялся вернуться к ней, копил сперва фены, потом гоби на дорогу. В ночлежке захудалой обретался, чтобы подешевше, ни с кем не путался…

С годами он разуверился в обещаниях офицеров и самого атамана Семёнова. Опускался всё ниже в обществе, в рикши было настроился — ноги не ходкие. В войну шибануло. Как-никак под пятьдесят подвалило давно. И ещё страх закреплял его в Китае: нехорошее было, когда семёновцы налетали на сёла и улусы в Забайкалье. Повязала судьба с урядником Аркатовым — зверь! По пьяному делу Иван Кузовчиков поджигал избы и заимки, гнал под пули комиссаров. Какая власть такое позабудет?..

А в тайге теперь покойно — деревья под осень затихают. Угомонились птицы. Мужики зябь поднимают — пахнет прелостью. Своей-то земли у Ивана не было. Батрачил у лавошника Скопцева подённо. Вместе с батяней и шуряком. А землю Кузовчиковы любили: от неё кормились, на неё уповали в чёрные дни. «Крестьянин перестанет стараться — весь мир с голоду умрёт!» — говорил отец Ване.

Доходили слухи, что в России живут ладно. Мужики в какие-то колхозы вошли, как бывало, в сельскую общину, в станичное общество. И хотелось Ивану следовать не на вылазку, а совсем домой. Батяня и матушка, наверное, уже на том свете — на могилах постоять!

Всё это метелью взвихрилось в кудлатой приседевшей голове казака. Отразилось в распахнутых серых глазах. Ягупкин уловил перемену в его настроении и доброжелательство, с которым встретил он казака, таяло.

— Подумай, Иван. И мы подумаем. К сроку снова позову.

— Слушаюсь, ваше благородие!

«О деньгах и не заикнулся!» — Сотник вспомнил торг Скопцева за этим же столиком.

— Птицей полечу, Никита Поликарпович!

— Птицей не получится, казак. Ползком через большевистские заграждения. И не в Сотниково, а куда скажем.

— И ползком поползу, господин сотник! — Смурое лицо Кузовчикова сморщилось, как в плаче. Он тёр жилистым кулаком заросшие волосами щёки. Плечи опустились, а ноги выстукивали разнобойно в волнении.

— Переменился ты, Иван Спиридонович. — Лицо сотника очерствело. Ему было жаль разуверившегося казака. Досадовал он из-за того, что русские на чужбине обманулись в своих упованиях. Ворохнулось чувство настороженности: Кузовчиков не вернётся из «ходки».

— Могу надеяться, ваше благородие? — Кузовчиков по-строевому опустил руки по швам. За многие годы в отрыве от Родины он впервые ощутил свою нужность кому-то. Из слов Ягупкина на него дохнуло давно забытым отчим домом.

— Без надежды, казак, жить не стоит! — Ягупкин проводил Кузовчикова до порога зальца. — Извещу по надобности.

— Благодарствуем, ваше благородие!

Очутившись на улице и закурив дешёвую папиросу «Антик», Иван Спиридонович утихомирил нервы. «Дохлую мышь к поясу привязал, а притворяется охотником!» — презрительно оценил он сотника. Он не мог простить ему беспамятство — оставил однополчанина на произвол судьбы.

Тачибана приказал по телефону начальнику школы, расположенной на станции «Сунгари-2» и подчинённой военной японской миссии, прислать к нему курсанта из русских эмигрантов Аркатова Изота Дорофеевича.

— С вещами, господин капитан? — уточнил невидимый собеседник.

— Курсант вернётся к занятиям!

— Будет исполнено!

В двухэтажном деревянном доме, что примыкал к универсальному магазину Тун-Фа-Лана, рядом с харбинской барахолкой, — здесь постоянно людно и шумно, — капитан Тачибана облюбовал конспиративную квартиру. В соседстве — общедоступная зубоврачебная лечебница с множеством пациентов.

Аркатов явился к назначенному часу. Постучал в обитую дерматином дверь на первом этаже. Открыл сам Тачибана. Присущая повседневно японцам дежурная улыбка. Короткая шея утопала в вороте мундира.

— О-каэринасай! Добро пожаровать, господин урядник! — Тачибана церемонно отступил в глубину комнаты, освещенной скупыми лучами проникающего сквозь небольшое окно солнца.

Убранство помещения напоминало кухню скромной семьи. К стенке прижимался квадратный стол под цветной клеёнкой. На подоконнике — графин с водой. В углу — корзина, прикрытая серым полотном. Три табуретки жёлтой окраски. Пахло соевой похлёбкой и свежим чесноком.

Аркатов сел к столу в выжидательной позе. Тачибана снял салфетку с фарфорового чайника.

— Аригато, господин урядник! Спасибо, что отозвались на мою просьбу посетить. — Капитан налил в маленькие чашечки тёмно-коричневый чай и пригласил Аркатова:

— Угощайтесь, Изот Дорофеевич!

— Благодарю, господин капитан! — Аркатов взял левой рукой чашечку — утонула в его широкой ладони. На правой руке у него большой и указательный пальцы были скрючены.

— Как учение? — Тачибана прищуренными глазами наблюдал за курсантом. Тёмно-синий костюм, похожий на полувоенную форму. Аккуратно пострижен. Гладко выбрит. В школе хороший порядок!

— Учиться вроде поздновато мне…

— Не даёт пользы?

— Пользительно, если считать себя военным. Обиды не имеем, господин.

— Земляков давно видери?

— Порядочно прошло. Как-то всё не с руки. — Аркатов понимал, что к Тачибана вызван не ради пустой беседы. Он имел уже дело с этим капитаном в Харбине.

— А почему бы не встретиться?.. Однопорчанам есть что помнить. Жизнь на чужой земле имеет плохие свойства… В Трехречье казаки вместе, а в Харбине — поодиночке. Где Скопцев? Где Кузовчиков? Где Ягупкин?..

— Ни к чему мне они!

— Имеем урок-практика, курсант! — Тачибана отпивал маленькими глотками чай. — Задание: искать нужных людей! Вам зачёт, Аркатов. Ягупкина исключить — нас он не забывает.

Аркатов сообразил: японцу нужно знать настроение этих двух! Затевает что-то капитан.

— Трудно разыскать да узнать — мильон людишек!

— Это — задание! Человек подвержен соблазнам, урядник. Только в целое яйцо муха не залезет.

— В небе все вороны одинаково чёрные — не просто отличить.

— Расходы, конечно, требуются. А деро спешное! — Тачибана отсчитал несколько крупных купюр и передал Аркатову. — Доклад жду завтра к вечеру!

— Как я понял, прощупать, чем дышут землячки? Или ошибся?

— Курсант вышел из вас хороший! Саёнара! До свидания, Изот Дорофеевич.

От Тачибана урядник Аркатов доехал трамваем до конного виадука. Там пересел на автобус «Чурин — Модягоувка» и сошёл затем на остановке «Полицейская». Обогнув новый Благовещенский храм Приснодевы Марии, потолкался среди грузчиков у мельницы Чурина — здесь постоянно нуждаются в сильных плечах и ухватистых руках. Среди разношёрстной братии Скопцева не оказалось. Через городской сад направился к пристанскому участку «Ковши», куда пригоняли сплотки леса, но и там казака не обнаружил. По Соляной улице вышел к причалам с баржами. И снова потерпел неудачу.

Солнце клонилось к полудню и Аркатов начал обход злачных общедоступных мест: харчевни, дешёвые столовые, третьесортные трактиры. Тут обычно ошивались любители пропустить рюмашку ханьшина (русские называли «хана») или выпить кружку пива. Площадная брань вперемешку с матюками и тоскливой песней — отличие российских эмигрантов. Китайцы не имели удачи показываться на миру нетрезвыми. Для них перепой значил «потерю лица» — равносильно осрамиться не только самому, но и всему роду до «надцатого» колена.

Он настиг Платона Артамоновича в харчевне «Таверна». Тот сидел у входа под бледной лампой в кругу грузчиков. В высоких бутылках искрилось янтарное пиво.

— Урядник! — Скопцев вышел навстречу, облапил Аркатова. — Садись в компанию! Откуда выщелкнулся?

— Из того места, что и ты!

Аркатову не нравилась «Таверна». Он поправил картуз с твердым козырьком. Затянул узел галстука, повёл глазами на выход. Скопцев понял его, бросил на стол два гоби.

— За меня, братва! У нас с полчком наметилась свиданка!

Вдвоём покинули харчевню.

— Ты Кузовчикова давно видел? — спросил Аркатов. — Втроём залиться бы, как землякам…

— Как раз сегодня утром сошли с одного трамвая! Ваня — на элеватор, а я — в Ковши… — Скопцеву была приятна встреча с однополчанином. Нечасто случалось побыть вместе казакам. Поговорить по душам.

Налетел с Участковой улицы вихрь и жёлтая пыль закурилась на проспекте Сюя.

— Скольково помню себя за границей, столько жёлтая гнусь сопровождает меня! Ну, наказанье Божье!

— Хорошо б пристегнуть Кузовчикова в компашку!

— Айда! — Скопцев ускорил шаги.

На их удачу Кузовчиков, закончив урок на погрузке соевых бобов в вагон, спешил по Тюремной к трамваю.

— Братки! Изот? Ну и ну! — Иван Спиридонович хлопал себя по бокам. — Какими судьбами?

Обнялись по-братски. Расцеловались троекратно, как водилось на Руси.

— Обмыть! Обмыть свиданку! — Скопцев явно рассчитывал на угощение урядника.

— К Чурину завалиться?.. Кошелёк маловат! — проявлял нерешительность Аркатов.

— На левый берег! — загорелся Кузовчиков. Просторная куртка его голубела на солнце, выделявшем потёртости рукавов. За поясом — брезентовые рукавицы. На ногах плетёнки на китайский манер. Тёмные волосы, словно присеенные пылью хлебных лабазов.

— Прохладно на берегу! — возразил Аркатов.

— Там подешевше! — Кузовчиков прямо-таки сиял в кругу земляков. Тугим комком распирали нашивной карман только что заработанные гоби. — Недавно гужевались с дружками в «Привале трёх бродяг». Шик-блеск: красота!

— Уступим гужееду! — засмеялся Аркатов.

У «Яхт-клуба» на песке лежала плоскодонка. Перевозчик на ломаном русском спросил:

— Понузай, капитана?

— До-шао — чэнь саньпань? — Аркатов потёр палец о палец, указывая на лодку. — Сколько?

— Шибко мало, капитана… Твоя ехать, моя возить. Чэна мало…

— Да пусть везёт, китаёза замурзанная! — Кузовчиков толкал лодку на воду.

Саньпаня отчалила, пластая мутно-рудую Сунгари.

— Бери ложки, бери хлеб — собирайся на обед! — горланил Скопцев, раздувая ноздри в нетерпении.