Помоги проекту - поделись книгой:
— Мерси боку! — Он провожает офицера увлажненным взглядом до самого кургауза. Как нежную музыку впитывает угасающий хруст гравия под сапогами. Вот и ушел, скрылся за поворотом. Зыркнув заплывшими глазками по сторонам, оборванец разжимает ладонь. Уныло блестит в ранних сумерках серебряная, с именной надписью, крышка часов.
— Клевые стукалы у масалки. — Карманник прищелкнул языком, сунул часы за пазуху и в один миг сгинул.
Пусто в это блеклое предвечернее время в лесу и на пляже, на мокрых, усыпанных желтой листвой линиях курортных местечек. Каждый человек на виду, самый бесцветный прохожий привлекает внимание.
У конторы купального заведения Максимовича поручика остановил франтоватый студент.
— Который теперь час, господин офицер?
— Извините, забыл дома, — буркнул поручик, пошарив по карманам. И пошел своей дорогой.
Ни часов, ни цепочки! Черт с ними, конечно, да только жалко: от товарищей память. Надвинув козырек на брови, раздраженно дернув щекой, поручик решительно повернул обратно, к станции, где подремывал под навесом жандарм в долгополой шинели, смазных, с напуском, сапогах и круглой мерлушковой шапке. На перекрестке, у самой аптеки, отпускной фронтовик чуть было не угодил под лошадь. Обдав его навозной жижей, прогрохотала разболтанная пролетка. Извозчик в немецком цилиндре и скучающий господин в черном пальто даже не обернулись.
Перестрелять бы всю эту сволочь! Поручик зачем-то навел бинокль вслед подпрыгивающему по мокрой мостовой экипажу. Но что могла сказать ему покачивающаяся на рессорах спина? Тем более что графа Рупперта он и в лицо-то едва бы узнал, хотя учились они в одном кадетском корпусе. Брезгливо отряхнув шинель, поручик сплюнул:
— Сволочь!
Дракон уже дохнул пламенем. Но прежде чем пожрать укрепленные форты, полки, крейсера, оно опалило души. Опережая весть о конфузе и ярости поражения, подобно эпидемии, начала распространяться нервическая озлобленность. Растущая в обществе напряженность прорывалась повсеместно и в самых разнообразных формах. На крыльях ночи летели истерика, срыв, пьяный бред. И леденящая нирвана кокаина, когда на людях у какой-нибудь коротко остриженной и гибкой дамочки, затянутой в платье из кожи гремучей змеи, вдруг белел замороженный носик.
Студент, повстречавшийся поручику у конторы Максимовича, вышел на Третью линию и направился вдоль дюн. В фуражечке с крохотным козырьком и на прусский манер без полей, с нарочито отвороченной левой полой шинели, чтобы видна была белая шелковая подкладка, он казался типичным студентом-драгуном, беспечным искателем приключений. Сколько таких мотыльков отлетало за лето над взморьем и исчезло вместе с надушенной веселой толпой, праздничной музыкой, фейерверком и белыми цветами жасмина в дюнном лесу, где было произнесено столько взволнованных клятв, столько сорвано поцелуев!
Но зачем так беспокойно трещит черно-белая сорока с длинным хвостом? Как траурная бабочка, порхает она с ветки на ветку, завороженно вьется над зарослью бузины.
Э, да там, кажется, скверно.
Увидев торчащие из кустов ноги в яловых, известкой забрызганных сапогах, студент насторожился и, крадучись, придвинулся ближе. Так и есть: человек лежит ничком. Может, мертвый, а может, и пьяный. По виду мастеровой. Поношенный пиджачок, латаные штаны, синий картуз в стороне валяется. Только нет, никакой он не пьяный! Рука странно, неестественно загнута — на безымянном пальце оловянное колечко — и волосы на затылке сплавились, как от черного меда. Тут же и коченеющие осенние мухи вьются. Сонно жужжат, притянутые липким тлетворным запахом, которого не чуют до времени люди.
Студент осенил себя крестным знамением, попятился и быстро-быстро зашагал прочь. Не видел он и не слышал, как скрипнула препротивно дощатая дверца с выпиленным под сердечко окошком и выскользнул из ближнего сортира щекастый мужчина солидной комплекции.
Ковырнув длинным ногтем мизинца мушку усов, он закрылся поднятым воротником и бочком заспешил следом.
Проводив студента аж до самой дачки с верандой, застекленной разноцветными квадратиками, он задумчиво покрутил носом и пропал в соснах. А студент долго топтался на крыльце, откашливаясь в кулак, соскребал о железную скобу грязь с подошв. Наконец все же решился и позвонил. Открыла ему сама госпожа Эльза. Оживленная, в белой бережевой кофточке с рюшами и воланчиками, она кинулась на долгожданный клекот дверного колокольчика, но вдруг застыла разочарованная, погасив на пороге порыв.
— Что вам угодно? — Она удивленно подняла брови.
— Простите мою смелость, сударыня, — потупившись и краснея, залопотал студент, — что я, не будучи представлен, тем не менее решился. — Он смешался, замолк, но, пересилив себя, поднял на хозяйку дома ясные тоскующие глаза. — Я принес стихи, — еле пролепетал он и вытянул из бокового кармана свернутый трубкой веленевый лист, перевязанный креповой ленточкой.
— О, стихи! — непроизвольно улыбнулась Аспазия, настолько все было нелепо и трогательно. — Милости прошу, — она отступила, приглашая гостя войти. — Мужа, правда, нет сейчас дома, но он скоро обещался прийти.
— Собственно, я именно к вам, сударыня. — Студент положил фуражку с голубым околышем на подзеркальник и, как завороженный, застыл у вешалки.
— Ко мне? — склонила голову к плечу Аспазия. — Очень мило с вашей стороны. Что же вы не раздеваетесь?
— Вы слишком добры, сударыня! — Он повесил шинель, пригладил набриолиненные волосы, промокнул платком дождевые капли, повисшие на закрученных концах усиков.
— Прошу, — она указала на лестницу и прошла вперед. — Пожалуйте в мою рабочую келью.
Он остановился на пороге, отрешенным взором окинул комнату: маленький столик с аккуратными разноцветными томиками, зеркало в чеканной оправе, засохший лавровый венок над этажеркой, старинный серебряный подсвечник, вышитая роза на пяльцах, китайская шкатулка, альбом.
— Per aspera ad astra! Через тернии к звездам! — прочел он надпись на, потемневшей ленте и, шаркнув ногой, запоздало представился: — Борис Сталбе, студент Дерптского университета.
— Очень приятно, господин Сталбе. — Она пригласила его присесть на диванчик. — Разве занятия еще не начались?
— Совсем напротив! — с живостью откликнулся он, намереваясь вскочить, но ласковым кивком Аспазия удержала его. — Я вынужден был приехать на похороны дядюшки.
— Так вы племянник провизора! — Она сочувственно кивнула. — Примите мои соболезнования. Ваш дядюшка был прекрасный человек, и все мы здесь его очень любили. — И, меняя тему, спросила: — Давно пишете?
— С гимназии, сударыня. Я пробовал печататься в журналах, но мои стихи неизменно возвращались назад.
— Ничего. — Она ободряюще тряхнула головой и тут же проверила, на месте ли черепаховые гребенки. — Все через это проходят.
— Я знаю ваши творения. — Он разрумянился и стал живее. — Начиная от «Вайделоте», — кивком указал на венок, — и кончая последними стихами, напечатанными в «Латвии» и «Диенас лапа».
— И что же вам больше всего понравилось? — Аспазия наклонила голову, пряча улыбку, и на щеках ее обозначились ямочки.
— Я люблю все. В «Алых цветах», например, меня особенно волнуют «Лунные струны», не случайно их переложили на музыку, но больше всего отвечают моему умонастроению, всему душевному складу конечно же «Сумерки души».
— Вот как? — С пробуждающимся интересом она взглянула на юношу. Невзирая на мундир в обтяжку, сшитый у классного портного, и пресловутую белую подкладку шинели, он скорее принадлежал к молодежи страдающей, мучающейся неразрешимыми вопросами, нежели «золотой». — И ваши стихотворения в том же духе? — Аспазия, потянув за траурный бантик, распрямила свиток.
— О нет, сударыня! — запротестовал он. — Если возможно, прочтите их после моего ухода… Право, мне так неудобно!
— Пустое. — Она погладила дорогую веленевую бумагу и положила стихи на рабочий столик. — Но вы правы, мне лучше прочесть их одной.
— Я был поражен, сударыня, насколько ваши тоска и отчаяние оказались созвучными с самыми потаенными струнами моей души.
— Отчаяние?
— Да, сударыня, именно отчаяние! Мы бьемся в тенетах бессмысленного существования и кричим в черную пустоту: «Зачем все это?» И в самом деле, зачем? Стихи, музыка, любовь — все исчезнет в бездне небытия, когда мы уйдем, когда нас не станет. Неужели мы рождены только для того, чтобы умереть? Это чудовищно! Вы верите в загробную жизнь? — И, не дожидаясь ответа, резко взмахнул рукой: — Я — нет! Но я ищу смысла этой комедии, которую именуют земной жизнью.
— Через это тоже должен пройти каждый. — С грустным пониманием она глянула на него и прижала руки к груди. — Когда-нибудь вы вспомните мои слова, господин Сталбе, и поймете, что я была права… Когда-нибудь, но не сейчас. Молодости свойственно обостренно-трагичное отношение к жизни. Вечные вопросы на то и вечны, чтобы мучить нас постоянно. Они не меняются. Зато меняемся мы сами. То, что вы называете отчаянием, вскоре пройдет, и загадка смерти перестанет терзать вас с таким постоянством.
— Думаете, мои взгляды когда-нибудь переменятся? — Он скептически улыбнулся.
— Не взгляды, — Аспазия медленно покачала головой. — Вы сами изменитесь. Не имея в виду лично вас, скажу, что чувствительность сменяется зачастую равнодушием и довольством. Это биологически обусловлено. Понимаете, господин Сталбе? Вельтшмерц, мировая скорбь, — непостоянная муза. Она дарит свои сокровища только юным, а затем улетает, оставив в утешение пыльные лавры, — кивнула на свой венок.
— Но ведь и вы пережили это? Я знаю! Я не мог ошибиться, читая ваши стихи, в которых видел себя, свою душу, как в зеркале!
— Допустим. — Она с улыбкой прикрыла глаза. — Но все прошло. Помните надпись на кольце библейского царя? Увы, дорогой коллега, она всегда справедлива. «И это тоже пройдет!»
— Но «Сумерки души» вы написали совсем недавно! Много после «Алых цветов» и «Вайделоте»… Как же тогда?
— Вы хотите сказать, что мировая скорбь слишком поздно пришла к стареющей поэтессе? Да? — Она лукаво наморщила лоб.
— Что вы, сударыня! — Он побледнел от обиды. — Я и подумать не мог…
— Хорошо, хорошо, — Аспазия успокоила его движением руки. — Я ведь шучу. Ларчик открывается, как и положено, просто, господин Сталбе. Вы верно ощутили мою тоску, но не поняли, да и не могли понять ее причины. Этот цикл я написала в то страшное время, когда муж страдал в тюрьме, буквально умирал в арестантском лазарете за Даугавой, а затем был от меня далеко-далеко, в захолустье, в снегах.
— Вот как? — разочарованно вздохнул он. — Я должен был догадаться… Простите, сударыня.
— Простить? Но за какие грехи? Вы ни в чем передо мной не виноваты. Напротив, это я должна казнить себя за то, что запутала вас своими печалями.
— Они сделали меня духовно богаче! Я так и слышал бег уходящих секунд… Ведь с каждым мгновением сокращается жизнь. Нет, об этом решительно лучше не думать.
— Вы опять верно почувствовали, но ошибочно истолковали. Я действительно отсчитывала мгновения. — Она засмеялась. — У нас в гостиной висят старые часы, в которых хранится вся моя и Райниса переписка. Мы писали друг другу ежедневно! Отсчитывая секунды, я торопила их и радовалась, что они проходят. Но в принципе вы правы: вместе с ними утекала и жизнь.
— И это самое главное! Мы летим навстречу смерти, как поезда к неизбежной катастрофе. Повсюду витает смерть. Везде я вижу страшные ее признаки, — словно задыхаясь, он потянулся к воротнику. — Да зачем далеко ходить? Третьего дня мы схоронили дядю, а не далее как десять минут назад я натолкнулся на мертвое тело чуть ли не у самого вашего дома!
— Что? — встревожилась Аспазия. — В самом деле?!
— Увы, сударыня! — Он скорбно закатил глаза. — Как это ни печально… Он лежал в кустах бузины, никому не нужный, всеми забытый, с кровавой раной на затылке. Счастливец! Он умер внезапно, не изведав страды ожидания.
— Какой ужас! — Аспазия прижала ладони к щекам. — И кто это был?
— Не знаю, — он дернул плечом. — Какая разница, кто именно? Должно быть, рабочий или, может, рыбак…
— И вы не заявили в полицию?
— Об этом я как-то не подумал… Кто-нибудь на него все равно наткнется. Он лежит у самой дороги.
— Где именно?
— Под горкой. Знаете? За спасательной станцией.
— Довольно далеко, — протянула Аспазия.
— И вправду не близко, — согласился студент. — Но я летел, подгоняемый ужасом. Мне показалось, что до вашего дома я добежал за какую-нибудь минуту. Я брел к вам за утешением, а прилетел за спасением. Ощущение было такое, будто это я убил того человека в кустах и мне спешно необходимо куда-нибудь скрыться. Помните гравюры Гольбейна «Пляска смерти»? А ведь и он ничего не открыл! И задолго до него костлявая рука ужаса перед неизбежным сжимала людские сердца. Бедные-бедные, несчастные люди, — он крепко стиснул виски. — Но хоть какой-то ответ должен же быть?!
Звякнул колокольчик внизу.
— А вот и Райнис! — Аспазия сорвалась с места. — Оставайтесь с нами чайку попить, господин Сталбе! В такую промозглую погоду хорошо посидеть у горячего самовара. А я угощу вас таким вареньем из ревеня, что все ваши дурные мысли мигом улетучатся. Договорились?
Студент смущенно расшаркался и с улыбкой, печальной и гордой, остался сидеть, прислушиваясь к стуку ее каблуков. Глянув на завязанную черным бантиком трубку со стихами, он мысленно перечитал их. Все ли хорошо, не надо ли чего-нибудь исправить в последний момент?
«По весне на брошенном погосте обнажились трубчатые кости. Как большие белые грибы, проросли сквозь ветхие гробы. И прорезали труху досок ребра, как шпангоуты — песок, и желанна жирная земля стала для крапивы и шмеля… Не кричи, не плачь, не бейся дико — все равно не пустит повилика. Успокойся. Грустно и любя, я гляжу в три дырки на тебя».
Нет, как будто бы все в порядке…
— Оригинальное умонастроение, — усмехнулся Плиекшан, когда позже прочел стихи. — И весьма показательное! Тоже ведь реакция на всю нашу подлость и скверну! Только своеобразная. Из всех признаков приближающейся революции камерная муза твоего протеже, — он весело подмигнул Аспазии, — уловила только одно: затхлое, невыносимое предгрозье. Он ничего не знает, но всеми фибрами души ощущает, что так дальше продолжаться не может… Что он собой представляет?
— На меня произвел приятное впечатление. По-моему, вполне добропорядочный юноша, чистый и честный.
— Тогда с ним стоит повозиться. Талант у него определенно есть. Если парень не замкнется в собственной скорлупе и обратится к общественным проблемам, из него выйдет толк.
— Мне тоже так показалось. Я рада, что мы и тут чувствуем одинаково. Признаться, я сперва опасалась, что тебя оттолкнет пессимизм стихотворения, его откровенно кладбищенский колорит.
— Честный пессимист милей мне любого добряка-филистера или румяного ханжи. Жизнерадостный лживый болтун куда менее надежен, чем издерганный больной человек, который хоть и стонет от боли, но умеет терпеть, сжав зубы. Отмахнуться от чужой муки легче всего. Отгораживаясь от посторонних печалей и бед, можно даже мудрецом прослыть в нашем милом обществе… Так что давай поможем парню. Конечно, больше всего на свете он хочет увидеть свое творение напечатанным? Еще бы! Кто этого не испытал?.. Ишь ты: три дырки! Он не без юмора!
— Это не юмор, — возразила Эльза. — Просто он так видит… Что ты думаешь по поводу убийства в лесу? Мне не хотелось говорить при посторонних, но, по-моему, Сталбе ошибается и тут не просто пьяная драка.
— Не знаю, — покачал головой Плиекшан, и он действительно еще ничего не знал. — Печальная новость.
— Печальная? И только? Что может быть ужаснее насильственной смерти молодого, полного надежд человека?
— Смерть многих людей, — не сразу ответил Плиекшан. — Ты знаешь, убили Тиму.
— Не может быть! — стиснула руки Аспазия.
— Вчера вечером на Екатерининской. Наверняка это дело рук черносотенцев. Они не могли простить ему статью про рижского палача.
ГЛАВА 9
Меченный сатанинским знаком Кристап Гуклевен укрылся от дождя в пивной «Под оловянной кружкой», что в Задвинье, неподалеку от церкви святого Мартина, в честь которого нарекли некогда рижского палача-пращура господина Гуклевена.
Хозяин, добродушный толстяк с громким именем Иоганн Себастьян Шуберт, встретил загадочного клиента, избравшего его заведение для таинственных свиданий, с подчеркнутым радушием. Провел в дальний угол, отгороженный ширмами, и собственноручно — большая честь! — налил die groβe Lis — цеховую двухлитровую кружку с гербом рижских пивоваров.
Господин Гуклевен попросил принести «Дюна цайтунг» и сделал заказ: свиные ножки, редьку, моченый горох. И еще намекнул, что кое-кого ожидает: то ли шурина, то ли свояка.
— Как приедут, папаша Шуберт, так сразу и подавайте, — подмигнул он и дружески похлопал кабатчика по пузу, как раз по тому месту, где суконную жилетку пересекала жирная золотая цепь. — Сколько на ваших?
— Ровно два, господин управляющий, — папаша Шуберт щелкнул крышкой и убрал свою луковицу. — Не прикажете ли машину закрутить? — осведомился он, зная повадки секретной клиентуры.
— Так и сделаем! Мою любимую. — Гуклевен отпустил хозяина, отпил из кружки и развернул газету. Передовица была озаглавлена просто, но мило: «Калныни и Озолини — воры и социалисты».
Но не успел он проглядеть занимательную статью, как к шипению дождя прибавился внезапный металлический скрежет. Легкая тень набежала на затуманенное полукруглое оконце пивного подвала. Гуклевен поднял глаза над газетой: по залитым пузырящейся пеной камням переступили мохнатые лошадиные бабки и накатило спицами тонкое, на дутых шинах, колесо. Он удовлетворенно вздохнул и сделал еще один богатырский глоток. Вскоре за ширмами застонала накручиваемая пружина, послышались шорох, треск, и жестяный цветок-колокольчик циммермановского граммофона изрыгнул умилительную до слез мелодию:
Как знать, возможно, господин Гуклевен и впрямь прослезился бы за добрым, забористым пивом, которое некогда намертво прилепляло кожаные штаны подмастерьев к лавкам, если бы не раздвинулась ширма и не вошел поджидаемый «родич».
Гуклевен поспешно поднялся, затаил дыхание и вытянул руки по швам.
— Сидите, сидите, Христофор Францыч, — вошедший задвинул ширму и покровительственно взмахнул ручкой. — Сколько раз надобно говорить! — Он обстоятельно высморкался и подсел к столику — не шурин-свояк, а Юний Сергеевич Волков в синем вицмундире гимназического преподавателя.
Зачем он выбрал именно эту униформу, когда проще всего было бы надеть простую неприметную тройку, неизвестно. Возможно, сказалось особое его пристрастие к переодеваниям. Не случайно же шутник полковник являлся на маскарад в благородном собрании то в образе одноглазого флибустьера, то под видом вайделоте — языческой жрицы. Разнообразный, одним словом, был господин. А теперь он надумал по всей форме преподать урок потомку знаменитого палача. Отчего бы и нет? Хозяин — барин.
Герр Шуберт прислал кельнера с закуской и переменил пластинку. Поставил в честь нового гостя русскую песню:
— Ну как, Христофор Францыч, нашли убийцу Антона Вутиса? — с ходу взял быка за рога Волков. — Что-то долго возитесь! Непорядок.
— Виноват, господин полковник! — Гуклевен поперхнулся и закашлялся. — Никаких следов не осталось… Уж больно чисто сработано. — Он усмехнулся и процедил сквозь зубы: — Но кое-что вырисовывается. Хоть оно, возможно, прямо с убийством и не связано, но вас должно заинтересовать.
— Вы меня интригуете. — Полковник выложил на стол коробку папирос «Зефир». — Зутис был лучшим моим агентом! Настоящий рабочий! Исполнительный, глуповатый, немногословный… Чего же больше? Он был у них вне подозрений! И вот, нате вам, пожалуйста. Удружили вы мне с Упесюком, Христофор Францыч! Не ожидал…
— Виноват, господин полковник, как есть кругом виноват! Только я-то тут при чем? У меня с Зутисом и связи прямой не было. Не я его замарал, господин полковник, не я.
Поделиться книгой: