Помоги проекту - поделись книгой:
— Нет, конечно, раз я сама бедна, как Иов.
— Но если бы он был с достатком, тебя не огорчило бы иметь хорошее жилище, хорошо есть, быть хорошо одетой и жить в хорошей семье, которая разрешила бы тебе помогать твоей матери?
— О да, конечно, да, помогать матери — это главное мое желание.
— Ну, а если бы ты все это встретила, но мужчина был бы не первой молодости, ты не была бы чересчур разборчива?
— Ах, извините меня, Жермен. Именно насчет этого я требовательна. Я не хотела бы старого!
— Старого, конечно; но, например, мужчина моих лет?
— Ваши лета для меня чересчур большие, Жермен: я хотела бы таких лет, как Бастиан, хотя Бастиан и не такой красивый мужчина, как вы.
— Ты хотела бы лучше Бастиана-свинопаса, — сказал Жермен, рассердившись. — У этого малого глаза, как у животных, которых он стережет.
— Я не обратила бы внимания на его глаза из-за его восемнадцати лет.
Жермен почувствовал ужасную ревность.
— Ну, — сказал он, — я вижу, ты крепко придерживаешься Бастиана. А ведь мало сказать, что это смешно!
— Да, это была бы смешная мысль, — ответила маленькая Мари, громко рассмеявшись, — и он был бы смешным мужем. Его можно заставить поверить во что угодно. Например, на днях я подобрала помидор в саду господина кюрэ и сказала ему, что это хорошее красное яблоко, и он куснул его, как настоящий обжора. Если бы вы видели его гримасу! Боже мой, какой он был отвратительный!
— Ты насмехаешься над ним, значит, не любишь его.
— Ну, это бы еще ничего. Но я не люблю его: он груб со своей маленькой сестрой, и он нечистоплотен.
— Так! А ты не чувствуешь склонности к кому-нибудь другому?
— А что вам-то до этого, Жермен?
— Да ровно ничего, просто так, для разговора. Я вижу, девочка, что у тебя уже сидит какой-нибудь любезник в голове.
— Нет, Жермен, вы ошибаетесь, у меня еще никого нет; это может притти позднее; но так как я выйду замуж, лишь когда немного скоплю, значит, мне суждено выйти поздно и за старого.
— Тогда возьми старого теперь же.
— Ну нет, когда я не буду молода, мне это будет безразлично, а теперь другое дело.
— Я хорошо вижу, Мари, что я тебе не нравлюсь, это совершенно ясно, — сказал Жермен с досадой и не взвешивая своих слов.
Маленькая Мари ничего не ответила.
Жермен наклонился к ней: она спала; она упала, будто была побеждена и сражена сном, как дети, которые уже спят, хотя еще болтают.
Жермен был доволен, что она не обратила внимания на его последние слова; он сознавал теперь, что они не были благоразумны, и он повернулся к ней спиной, чтобы рассеяться и переменить свои мысли.
Но, несмотря на все старания, он не мог уснуть, не мог и думать о чем-либо другом, кроме того, о чем он только что говорил. Он двадцать раз обходил вокруг огня, отходил, возвращался обратно; наконец, чувствуя себя таким возбужденным, будто проглотил пороха, он облокотился на дерево, которое защищало обоих детей, и посмотрел, как они спали.
«Я не знаю, как это никогда я не замечал, — думал он, — что эта маленькая Мари у нас самая хорошенькая девушка… У нее нет ярких красок, но у ней маленькое свежее личико, как дикая роза! Какой миленький ротик и славный маленький носик… Она не велика для своих лет, но сложена, как перепелочка, и легка, как маленький зяблик!.. Я не знаю, почему у нас так ценят женщин высоких и толстых и очень румяных… Моя жена была скорее тонка и бледна; и она мне нравилась больше всех… Эта очень нежна, но от этого не хуже здоровьем, и она такая хорошенькая, как беленький козленок!.. И какой у нее кроткий и честный вид! Ее доброе сердце читается в ее глазах, даже когда они закрыты. Что же касается ума, у ней его больше, чем у моей дорогой Катерины, в этом нужно сознаться, и с ней не соскучишься… Она весела, умна, трудолюбива, умеет любить и забавна… Я не знаю, чего можно было бы еще пожелать лучшего…
Но какое мне дело до всего этого, — продолжал Жермен, стараясь смотреть в другую сторону. — Мой тесть не захочет об этом и слушать, и вся семья будет считать меня за сумасшедшего!.. Да, кроме того, она и сама не захочет меня, бедное дитя!.. Она находит меня чересчур старым: она сказала мне это… Она совсем не корыстна, она не беспокоится о том, что будет еще нуждаться, носить плохую одежду, терпеть голод два или три месяца в году, только бы ей удовлетворить когда-нибудь свое сердце и отдаться мужу, который ей понравится… Она права, она!.. я сделал бы так же на ее месте… и в настоящее время, если бы я мог следовать своему желанию, вместо того, чтобы связывать себя браком, который мне совсем не улыбается, я выбрал бы девушку по своему вкусу…»
Чем больше Жермен старался рассуждать и успокоить себя, тем менее это ему удавалось. Он уходил на двадцать шагов отсюда, чтобы укрыться в тумане; и внезапно оказывался на коленях рядом с обоими спящими детьми. Один раз даже он захотел поцеловать маленького Пьера, который одной рукой обнял Мари за шею, и так хорошо ошибся, что Мари, почувствовав горячее, как огонь, дыхание, пробегавшее по ее губам, проснулась и посмотрела на него с совершенно растерянным видом, не понимая ничего из того, что в нем происходило.
— Я не разглядел вас, мои бедные дети! — сказал Жермен, поспешно отстраняясь. — Я чуть не упал на вас и чуть не сделал вам больно.
Маленькая Мари была так непорочна, что в это поверила и снова уснула.
Жермен перешел по другую сторону костра и дал клятву богу, что не двинется оттуда, пока она не проснется. Он сдержал свое слово, но не без труда, и думал, что прямо сойдет с ума от всего этого.
Наконец, к полуночи туман рассеялся, и Жермен мог увидеть звезды, блестевшие сквозь деревья. Луна тоже освободилась от паров, закрывавших ее, и принялась сеять бриллианты на сырой мох. Стволы дубов оставались в величавой темноте; но белые стволы берез, немного поодаль, казались рядом призраков в саванах. Огонь отражался в болоте, и лягушки, начавшие к нему привыкать, отважились на несколько тонких и робких нот; угловатые ветви старых деревьев, взъерошенные бледным лишайником, сплетались и перекрещивались над головами наших путешественников, как большие иссохшие руки; это было красивое место, но такое пустынное и печальное, что Жермен, утомившись страдать, принялся петь и бросать камни в воздух, чтобы забыться от ужасающей скуки одиночества. Ему также хотелось разбудить маленькую Мари; и когда он увидел, что она поднялась и соображала, который может быть час, он предложил ей возобновить их путь.
— Часа через два, — сказал он ей, — перед рассветом станет так холодно, что мы не сможем здесь больше выдержать, несмотря на наш огонь… Теперь уже стало видно, и мы найдем дом, где нам откроют, или какую-нибудь ригу, где можно будет укрыться на остаток ночи.
У Мари не было своей воли, и, хотя ей еще страшно хотелось спать, она приготовилась следовать за Жерменом.
Тот взял своего сына на руки, не разбудив его, и предложил Мари, чтобы она приблизилась к нему и прикрылась его плащом, так как она не захотела взять свой, в котором был завернут маленький Пьер.
Почувствовав девушку так близко от себя, Жермен, который было немного рассеялся и повеселел, снова начал терять голову. Два или три раза он резко отдалялся от нее и оставлял ее итти одну. Затем, видя, что ей трудно за ним поспевать, он ее поджидал, быстро привлекал к себе и прижимал так сильно, что она удивлялась и даже сердилась, но не смела ничего сказать.
Так как они совсем не представляли себе, откуда они вышли, то не знали также, в каком направлении они идут и сейчас; таким образом, они обошли еще раз весь лес и, очутившись снова перед пустошью, повернули обратно; покружась и пройдя еще долгое время, они заметили через ветки свет.
— Хорошо! Вот и какой-то дом, — сказал Жермен, — и люди уже проснулись, раз горит огонь. Верно, очень поздно.
Но это не был дом; это был их костер, который они забросили, уходя, и который разгорелся снова от ветра.
Так проходили они два часа, чтобы снова очутиться там, откуда вышли.
XI
ПОД ОТКРЫТЫМ НЕБОМ
— Ну, наконец, я отказываюсь! — сказал Жермен, топнув ногой. — Нас наверняка сглазили, и мы выйдем отсюда, только когда будет совсем светло. В этом месте, наверное, водится чертовщина.
— Полно, полно, не нужно сердиться, — сказала Мари, — подумаем, что нам теперь делать. Мы разведем костер побольше, ребенок так хорошо закутан, что он ничем не рискует, а мы не умрем от того, что проведем ночь на воздухе. Куда вы спрятали седло, Жермен? В остролистник, ветреная вы голова! Очень удобно будет его оттуда доставать!
— Возьми-ка, подержи ребенка, я вытащу его постель из кустарника; я не хочу, чтобы ты уколола себе руки.
— Уже готово, вот постель, а несколько уколов — это не удары саблей, возразила мужественная девочка.
Она приступила опять к укладыванию маленького Пьера, который на этот раз так крепко спал, что совсем не заметил этого нового путешествия. Жермен подложил столько дров, что весь лес засверкал кругом; но маленькая Мари совсем изнемогла и хотя не жаловалась, но едва стояла на ногах. Она была бледна, и зубы ее стучали от холода и слабости. Чтобы согреть ее, Жермен взял ее на руки; беспокойство, сочувствие, непреодолимая нежность овладели его сердцем и заставили замолчать его чувственность. Его язык развязался, как от чуда, и всякое смущение прошло.
— Мари, — сказал он ей, — ты мне нравишься, и я очень несчастлив, что не нравлюсь тебе. Если бы ты согласилась, чтобы я был твоим мужем, то никакой тесть, никакие родные, соседи, ни советы их не могли бы помешать мне отдаться тебе. Я знаю, что ты сделала бы моих детей счастливыми, научила бы их уважать память их матери, и моя совесть была бы спокойна, я мог бы удовлетворить свое сердце. Я всегда чувствовал привязанность к тебе, а теперь я чувствую себя до такой степени влюбленным, что, если бы ты меня попросила исполнять всю мою жизнь все твои желания, я поклялся бы тебе в этом тотчас же. Видишь, как я тебя люблю, и постарайся забыть мои годы. Подумай только, ведь это неверная мысль, когда говорят, что тридцатилетний мужчина уже стар. Да к тому же мне всего двадцать восемь лет! Молодая девушка боится, что ее будут осуждать, если она возьмет мужчину на десять или на двенадцать лет старше ее, потому что это не в обычае наших мест, но я слыхал, что в других местах на это не обращают внимания; и даже наоборот, предпочитают давать юной девушке, как поддержку, благоразумного и испытанного человека, вместо молодого парня, который может всегда свихнуться и из хорошего малого, каким его считали, стать негодным повесой. К тому же годы не всегда определяют возраст. Это зависит от силы и от здоровья. Когда человек изнурен чересчур большой работой и нищетой или дурным поведением, он стар еще до двадцати пяти лет. Тогда как я… Но ты не слушаешь меня, Мари!
— Да нет же, Жермен, я очень хорошо вас слушаю, — ответила маленькая Мари, — но я думаю о том, что мне всегда говорила моя мать: женщина шестидесяти лет достойна сожаления, когда ее мужу семьдесят или семьдесят пять и он не может больше работать, чтобы ее прокормить. Он делается дряхлым, и ей нужно ухаживать за ним в те годы, когда ей самой становится необходимым беречь себя и отдыхать. Так-то вот и кончают свои дни на соломе.
— Родители правы, когда так говорят, и я это признаю, Мари, — возразил Жермен, — но они готовы пожертвовать лучшею порою жизни — всею молодостью — лишь для того, чтобы предвидеть, что будет в те годы, когда уже негоден ни на что и совершенно безразлично, каким образом кончить свою жизнь. Но мне не грозит умереть с голоду в старости. И я даже могу кое-что скопить себе, так как, живя с родителями моей жены, я работаю много, но ничего не трачу. К тому же, я, видишь ли, буду так тебя любить, что это помешает мне состариться. Говорят, когда человек счастлив, он отлично сохраняется, а я хорошо чувствую, что в своей любви к тебе я моложе Бастиана, так как он не любит тебя, и он чересчур глуп, чересчур ребенок, чтобы понять, какая ты хорошенькая и добрая и как тебя нужно домогаться. Полно, Мари, не нужно меня ненавидеть, я не злой человек; я сделал свою Катерину счастливой, и она сказала перед богом, на смертном одре, что видела от меня только одно хорошее, и она советовала мне опять жениться. Кажется, что ее дух говорил сегодня вечером с ее ребенком, когда он засыпал. Разве ты не слышала, что он сказал? — и как дрожал его маленький ротик в то время, как глаза его смотрели на что-то, чего мы не могли видеть. Он видел свою мать, будь в этом уверена, и это она заставляла его говорить, что он хочет, чтобы ты ее заменила.
— Жермен, — ответила Мари, очень пораженная и глубоко задумавшись. — Вы говорите честно, и все то, что вы говорите, правда. Я уверена, что, полюбив вас, я поступила бы хорошо, если бы это только не очень рассердило ваших родителей; но как мне быть? сердце мое не лежит к вам. Я очень вас люблю, и хотя ваш возраст вас и не безобразит, но он меня пугает. Мне кажется, что вы для меня скорее как дядя или крестный, что я должна вас уважать и что будут минуты, когда вы меня будете считать скорее за девочку, чем за свою жену и ровню. Наконец, мои товарищи, пожалуй, смеялись бы надо мной, и хотя глупо на это обращать внимание, но я думаю, что мне было бы стыдно и немного грустно в день моей свадьбы.
— Это детские рассуждения; ты говоришь совсем как ребенок, Мари.
— Ну и что же! Да я и есть ребенок и потому-то и боюсь слишком рассудительного человека. Вы хорошо видите, что я чересчур молода для вас, раз вы уже меня упрекаете в том, что я говорю не довольно разумно. Я не могу иметь больше рассудка, чем это полагается в мои годы.
— Увы! боже мой, меня можно пожалеть, что я так неловок и так плохо умею сказать то, что думаю, — воскликнул Жермен. — Вы меня не любите, Мари, вот главное; вы находите меня чересчур простым и тяжелым. Если бы вы меня немного любили, вы не видели бы так ясно моих недостатков. Но вы меня не любите, вот в чем дело!
— Ну так что ж! Это не моя вина, — ответила она, немного задетая тем, что он перестал называть ее на ты, — я делаю все возможное, слушая вас, но чем больше я стараюсь, тем меньше я могу вложить себе в голову, что мы должны быть мужем и женой.
Жермен ничего не ответил. Он закрыл лицо руками, маленькой Мари было невозможно узнать, плачет ли он, сердится ли, или заснул. Она была немного обеспокоена, что он был такой пасмурный, и она не могла догадаться, что бродило у него на уме; но она не посмела с ним больше говорить, и так как она была чересчур удивлена всем тем, что произошло, чтобы опять заснуть, она стала с нетерпением ждать рассвета, поддерживая огонь и наблюдая за ребенком, которого Жермен, казалось, совсем забыл. Однако же Жермен не спал; он не размышлял о своей судьбе и не строил никаких планов, ни как ему приободриться, ни как понравиться Мари. Он страдал, у него была целая гора печалей на сердце. Ему хотелось бы умереть. Все, казалось, скверно должно было повернуться для него, и если бы он мог плакать, то сделал бы это не наполовину. Но к горю его примешивалась и некоторая злость против самого себя, и он задыхался, но не мог и не хотел жаловаться.
Когда наступил день и звуки деревенской природы возвестили об этом Жермена, он открыл свое лицо и встал. Он увидел, что маленькая Мари тоже не спала, но он ничего не сумел ей сказать, чтобы проявить свое участие. Он совершенно пал духом. Он опять спрятал седло Серки в кусты, взвалил свой мешок на плечо и взял сына за руку.
— Теперь, Мари, — сказал он, — мы постараемся закончить наше путешествие. Хочешь, я тебя отведу в Ормо?
— Мы выйдем вместе из леса, — ответила она ему, — и, когда мы будем знать, где мы, каждый из нас пойдет в свою сторону.
Жермен ничего не ответил. Он был обижен, что девушка не попросила проводить ее до Ормо, и он не замечал, что предложил это таким тоном, который вызывал на отказ.
Дровосек, которого они встретили шагов через двести, указал на правильный путь и прибавил, что, пройдя большой луг, они должны будут пойти — один прямо, другой налево, чтобы достичь до тех мест, куда они направлялись; впрочем, они были так близко друг от друга, дома Фурша были ясно видны из Ормо и обратно.
Затем, когда они поблагодарили дровосека и ушли от него, он позвал их опять и спросил, не потеряли ли они лошади.
— Я нашел, — сказал он, — прекрасную серую кобылу на дворе у себя, туда забежала она, быть может спасаясь от волка. Мои собаки лаяли всю ночь, и на рассвете я увидал лошадь у себя под носом; она там до сих пор. Пойдемте, и если вы ее узнаете, берите.
Жермен тотчас же сообщил все приметы Серки и, убедившись, что дело шло именно о ней, пустился в путь за своим седлом. Тогда маленькая Мари предложила ему отвести его ребенка в Ормо, куда он придет за ним, побывавши в Фурше.
— Он немного грязноват после проведенной нами ночи, — сказала она. — Я вычищу его платье, помою его хорошенькую мордочку, причешу, и, когда он будет совсем хорош и станет настоящим молодцом, вы можете представить его своей новой семье.
— А кто тебе сказал, что я хочу итти в Фурш? — ответил Жермен с досадой. — Может, я туда и не пойду.
— Нет, Жермен, вы должны туда итти, и вы пойдете, — возразила молодая девушка.
— Ты очень торопишься, чтобы я женился поскорей на другой, тебе хочется, чтобы я больше тебе не надоедал.
— Полно, Жермен, не думайте больше об этом; эта мысль пришла к вам ночью, потому что это несчастное приключение немного расстроило ваш рассудок. Но теперь нужно, чтобы разум к вам вернулся; я вам обещаю забыть то, что вы мне сказали, и никогда об этом никому не говорить.
— Да говори, если хочешь. Я не имею привычки отказываться от своих слов. То, что я тебе сказал, было правдиво, честно, и я за это ни перед кем не покраснею.
— Да, но если бы ваша невеста узнала, что, когда вы ехали к ней, вы думали о другой, это дурно бы настроило ее к вам. Итак, следите за словами, которые вы будете говорить; не глядите на меня перед всеми с таким странным видом. Подумайте о дяде Морисе, который рассчитывает на вашу покорность и очень бы рассердился на меня, если бы я помешала вам исполнить его волю. До свиданья, Жермен, я увожу маленького Пьера, чтобы заставить вас итти в Фурш. Это будет залогом от вас.
— Ты, значит, хочешь итти с ней? — сказал земледелец, увидав, что сын схватился за руку Мари и решительно за нею последовал.
— Да, отец, — ответил ребенок, который слушал и понял на свой лад то, что говорили совершенно открыто при нем. — Я уйду с моей миленькой Мари; ты придешь за мной, когда кончишь жениться, но я хочу, чтобы Мари осталась моей маленькой мамочкой.
— Ты видишь, что он этого хочет, он! — сказал Жермен молодой девушке. — Послушай, маленький Пьер, — прибавил он, — я-то очень желаю, чтобы она стала твоей матерью и осталась бы навсегда с тобой, но она этого не хочет. Постарайся, чтобы она дала тебе свое согласие на то, в чем она мне отказывает.
— Будь покоен, отец, я заставлю ее сказать да, маленькая Мари делает всегда, что я хочу.
Он удалился с молодой девушкой, Жермен остался один, более грустный и нерешительный, чем когда-либо.
XII
ДЕРЕВЕНСКАЯ ЛЬВИЦА
Однако, когда он привел в порядок одежду свою и упряжь, когда он сел верхом на Серку, и ему указали дорогу в Фурш, он подумал, что отступать было нельзя, и нужно было забыть эту ночь волнений, как опасный сон.
Он нашел Леонара на пороге его белого дома, старик сидел на прекрасной деревянной скамье, выкрашенной в темнозеленый цвет. Шесть каменных ступеней, расположенных лестницей, указывали, что в доме был подвал. Стена сада и конопляника была ошткатурена известкой с песком. Это было прекрасное жилище; еще немного, и его можно было бы принять за дом буржуа.
Будущий тесть вышел навстречу Жермену и, расспросив его в продолжение пяти минут обо всей семье, прибавил фразу, предназначенную для того, чтобы вежливо спросить тех, кого встречаешь о цели их путешествия:
— Я приехал повидаться с вами, — ответил хлебопашец, — отдать вам эту дичь, как маленький подарок от моего тестя, и сказать вам, также от его имени, что вы знаете, с какими намерениями явился я к вам.
— Вот, вот! — сказал старил Леонар, смеясь и похлопывая себя по толстому животу, — вижу, понимаю, знаю! — И, подмигнув глазом, он прибавил: — Вы не один явились со своими приветствиями, молодой человек. Дома уже есть трое, которые ждут, как и вы. Я же никого не отсылаю и был бы в очень большом затруднении дать предпочтение кому-нибудь, все это хорошие партии. Однако из-за дяди Мориса и из-за качества земель, которые вы обрабатываете, я больше хотел бы, чтобы это были вы. Но моя дочь совершеннолетняя и хозяйка своего имущества; она поступает, как ей заблагорассудится. Войдите, познакомьтесь; желаю, чтобы вам достался счастливый номер!
Простите, извините, — ответил Жермен, очень удивленный, что находится сверхштатным там, где рассчитывал быть один. — Я не знал, что у вашей дочери уже несколько женихов, и пришел не для того, чтобы отбивать ее у других.
— Если вы думали, что из-за вашего запоздания моя дочь останется непричем, — сказал старик Леонар, не теряя своего хорошего расположения духа, — то вы жестоко ошиблись, молодой человек. Катерине есть чем притянуть женихов, и если у нее будет затруднение, то только в выборе. Это женщина, из-за которой действительно стоит поспорить.
И он подтолкнул Жермена с грубой веселостью: — Вот, Катерина, — воскликнул он, входя в дом, — и еще один!
Этот забавный, но грубый способ, которым его представили вдове в присутствии других вздыхателей, окончательно смутил и рассердил землепашца. Он почувствовал себя неловким и несколько минут не мог поднять глаз на прелестницу и ее двор.
Вдова Герен была хорошо сложена и довольно свежа. Но выражение ее лица и наряд сразу не понравились Жермену. Вид у нее был смелый и довольный собой, а ее чепчик, отделанный тройным рядом кружев, шелковый передник, косынка из черных блонд, — все это имело мало отношения к его представлению о степенной и уравновешенной вдове. Благодаря этой изысканности в одежде и ее развязным манерам он нашел ее старой и некрасивой, хотя она не была ни тем, ни другим. Он подумал, что такой хороший наряд и веселое обращение очень подошли бы к возрасту и тонкому уму маленькой Мари, а что эта вдова шутила тяжело и чересчур смело и не умела носить свои красивые наряды.
Три соискателя сидели за столом, заставленным всякими винами и мясными блюдами; все это так и стояло для них целое воскресное утро; старик Леонар любил похвастать своим богатством, а вдова тоже была не прочь показать свою посуду и обставить стол, как настоящая богатая женщина. Жермен, несмотря на всю свою простоту и доверчивость, наблюдал за всем с большой проницательностью, и в первый раз в жизни он держался при выпивке оборонительно. Старик Леонар заставил его сесть за стол вместе с его соперниками, и сам, усевшись напротив него, старательно за ним ухаживал и вообще оказывал ему явное предпочтение. Дичь, несмотря на то, что Жермен потратил часть ее на самого себя, была все же обильным подарком и производила сильное впечатление. Вдова, казалось, была к этому чувствительна, а женихи посмотрели на этот подарок взглядом, полным презрения.
Жермен чувствовал себя плохо в этом обществе и ел без всякой охоты. Старик Леонар над ним за это подшучивал.
— Вы что-то очень печальны, — сказал он ему, — вы не в ладах с вашим стаканом. Не следует, чтобы любовь мешала вашему аппетиту, так как ухаживатель натощак не находит таких приятных слов, как тот, кто прояснил свои мысли маленьким глотком вина. Жермен был оскорблен предположением, что он уже влюблен, а жеманный вид вдовы, которая опустила глаза и улыбнулась, как человек вполне в себе уверенный, вызвал в нем желание отрицать это предположение; но он побоялся показаться неучтивым, улыбнулся и вооружился терпением.
Ухаживатели вдовы показались ему тремя грубиянами. Нужно было им быть очень богатыми, чтобы она могла допустить их притязания. Одному из них было более сорока лет, и он был почти так же толст, как старик Леонар; другой был кривой и так много пил, что совсем осовел; третий был молодым и довольно красивым малым, но он хотел блеснуть умом и говорил такие плоскости, что возбуждал жалость. Однако вдова смеялась, будто она восхищалась всеми этими глупостями, и это не служило доказательством ее вкуса. Жермен подумал сначала, что она в него влюблена; но вскоре он заметил, что его самого откровенно поощряли, только хотели, чтобы он больше разошелся сам. Но это заставило его почувствовать и показать себя еще более холодным и суровым.
Наступил час обедни, и все встали из-за стола, чтобы отправиться в церковь всем вместе. Нужно было итти до Мерса, добрых полмили отсюда; Жермен так устал, что очень хотел бы перед этим хоть немного выспаться, но пропустить обедню было не в его обыкновении, и он пустился в путь вместе с другими.
На дорогах было много народа, и вдова шла с гордым видом, сопровождаемая своими тремя ухаживателями; она шла под руку то с одним, то с другим, приосаниваясь и высоко неся голову. Она очень хотела бы показать и четвертого, но Жермен находил настолько смешным следовать таким образом, целою вереницей, за юбкой, на глазах у всех, что держался на значительном расстоянии, разговаривая со стариком Леонаром, и так сумел его развлечь и занять, что оба они не имели вида, будто принадлежат к этой компании.
XIII
ХОЗЯИН
Когда они дошли до деревни, вдова остановилась, чтобы их дождаться. Ей хотелось обязательно войти в церковь вместе со всеми своими, но Жермен не хотел доставить ей этого удовольствия; он оставил старика Леонара и подошел к некоторым своим знакомым, в церковь же вошел через другую дверь. Вдова очень на это досадовала.
После обедни она показалась, торжествующая, на лужайке, где были танцы, и начала танцовать со своими тремя влюбленными поочереди. Жермен смотрел на нее и нашел, что она танцовала хорошо, но с жеманством.
— Ну, — сказал Леонар, хлопая его по плечу, — вы не танцуете с моей дочерью. Вы что-то уж чересчур робки!
— Я не танцую с тех пор, как умерла моя жена, — ответил хлебопашец.
— Так что же! Вы же теперь ищете другую, траур кончился на сердце, как и на одежде.
Поделиться книгой: