Помоги проекту - поделись книгой:
Я была настолько потрясена, что у меня перехватило дыхание, и пока я молчала, как дура, Ральф свистнул своему черному псу, повсюду, как тень, следовавшему за ним, и удалился, даже не попрощавшись. Я видела, как он шел – точно какой-то лорд по своим владениям! Его темный силуэт, отчетливо видимый на фоне розовых кустов и лужайки, вскоре исчез за калиткой и растворился в ночной темноте. Я же продолжала сидеть на подоконнике, прямо-таки похолодев от такой наглости. Затем, охваченная внезапным приступом ярости, вскочила и собралась уже броситься к отцу и сказать, чтобы он велел высечь противного мальчишку кнутом. Путаясь в полах длинного капота, я решительно подошла к двери и вдруг остановилась, осознав, что мне по какой-то непонятной причине совсем не хочется, чтобы Ральфа высекли кнутом или вышвырнули из поместья. Его, безусловно, следовало наказать, но это должен был сделать не мой отец и даже не наш егерь. Я сама найду для него такое наказание, которое способно не хуже кнута стереть с его лица эту оскорбительную усмешку! И я, уже планируя сладкую месть, улеглась в постель, но заснуть не могла. Сердце мое билось так сильно, что я даже удивилась: неужели это оно от гнева так бьется?
Наутро я о Ральфе почти позабыла. И совсем, ну совсем ничего не значило то, что я, желая прокатиться верхом, поехала в сторону его дома. Впрочем, я знала, что Ральф всю ночь будет дежурить в лесу, высматривая браконьеров, и уж до полудня точно домой не вернется – в эту свою ужасную сырую лачугу на берегу Фенни возле заброшенной мельницы. Течение в этом месте было настолько переменчивым, что еще мой дед, отец моего отца, построил для нашего поместья новую мельницу несколько выше по течению. Старая мельница давно уже развалилась, да и домик тогдашнего мельника, стоявший неподалеку от нее, требовал ремонта; казалось, что он постепенно тонет, погружается во влажную, заболоченную землю. Лес уже почти вплотную подступил к дверям этой жалкой хижины с низкой крышей, и я, проезжая мимо, иной раз думала, что чем выше становится Ральф, тем ниже ему приходится нагибаться, чтобы пройти в дверь. В домике было всего две крошечных комнатки.
Мать Ральфа, Мег, была женщиной высокой, ширококостной, но довольно худощавой. С темными вьющимися волосами и несколько диковатым, опасным взглядом – в точности как и у самого Ральфа. «Сущая цыганка», с удовольствием называл ее мой отец.
– Она действительно цыганка? – холодно переспрашивала моя светловолосая мать.
Мы с отцом часто ездили к старой мельнице. Возле убогой хижины Мег отец обычно останавливался, и хозяйка выходила ему навстречу, низко наклоняясь, чтобы не удариться о притолоку, и высоко поднимая подол юбки. Она шагала босиком по сочащейся влагой земле, и мне были видны ее грязные ноги, сильные и загорелые. Взгляд моего отца она встречала широкой, гордой улыбкой, как равная, и всегда выносила ему в грубой глиняной кружке эль собственного приготовления. Когда он бросал ей монету, она ловко ее ловила, и в ее поведении не было и намека на подобострастность; монету она принимала как должное, как причитающуюся за угощение плату, и порой я замечала даже, как они с отцом обмениваются легкой улыбкой взаимопонимания.
Я не понимала, что может быть общего у этой диковатого вида отшельницы с моим отцом, хозяином крупного поместья. Но не раз бывали такие случаи, когда отец, исполненный раздраженного нетерпения по отношению к матери с ее мелочными пустыми разговорами и вечным недовольством, вскакивал на коня, стремясь оказаться как можно дальше от нашего дома, и мы с ним вроде бы самым естественным образом тут же направлялись в сторону реки, к знакомой маленькой развалюхе, со всех сторон окруженной лесом. И «цыганка» Мег выходила нам навстречу босиком, покачивая бедрами и словно пританцовывая, и глаза ее светились умно и понимающе.
В деревне ее считали вдовой. Отец Ральфа, черная овца в одной из старейших семей нашей деревни, был отправлен служить на флот, а потом исчез: то ли умер, то ли пропал, то ли сбежал. Немало деревенских мужчин провожали Мег глазами, точно голодные псы, но она даже головы ни направо, ни налево не поворачивала. И только мой отец, сквайр, вызывал улыбку на ее устах, только ему темные глаза Мег смотрели прямо в лицо. Ни одного другого мужчину она никогда и второго взгляда не удостаивала. И, хотя предложений руки и сердца у нее хватало, они с Ральфом так и оставались жить в маленьком темном домике у реки.
– Сто лет назад ее сожгли бы как ведьму, – сказал как-то отец.
– Вот как? Неужели? – удивилась мама, ничего не смыслившая в колдовских чарах.
Когда я верхом на коне и в полном одиночестве подъехала к калитке, ведущей в их сад, Мег, похоже, ни капли этому не удивилась; ее, впрочем, вообще было трудно чем бы то ни было удивить. Она приветливо мне кивнула и в знак деревенского гостеприимства вынесла мне кружку молока. Молоко я, естественно, выпила, так и не слезая с седла, и как раз в этот момент из лесу, точно полночная тень, вышел Ральф, неся в одной руке пару убитых кроликов. По пятам за ним, как всегда, следовал черный пес.
– Мисс Беатрис, – сказал он в качестве приветствия и неторопливо поклонился.
– Здравствуйте, Ральф, – вежливо поздоровалась я. При ярком свете дня его полуночное могущество куда-то исчезло, и он больше не имел надо мной такой власти. Его мать, взяв у меня пустую кружку, тут же ушла, оставив нас наедине в пятне теплого солнечного света.
– Я знал, что вы приедете, – с уверенностью сказал он, и мне тут же показалось, что солнце в небесах разом померкло. Точно загипнотизированный змеей кролик, я смотрела в темные, почти черные глаза Ральфа и больше ничего вокруг не замечала и не видела. Передо мной были только эти пристально смотревшие на меня глаза, чуть ленивая улыбка у него на устах, да на шее у него быстро-быстро бился крошечный пульс под бронзовой от загара кожей. В одно мгновение, как и прошлой ночью, этот высокий и стройный юноша снова обрел надо мною полную власть. Он словно принес эту власть с собой из леса, и я была рада, что сижу значительно выше его – мое седло находилось примерно на высоте его плеча.
– О, неужели? – сказала я, бессознательно подражая холодным интонациям моей матери. А он вдруг резко повернулся и пошел к реке, пробираясь сквозь густые заросли кипрея. И я, совершенно не задумываясь, соскользнула с седла, накинула поводья моей лошадки на колышек в ветхой изгороди и последовала за ним. Ральф ни разу даже не оглянулся, ни разу не остановился и не подождал меня. Он шел так, словно был совершенно один. Сперва он спустился к самой воде, а потом пошел вверх по течению реки в ту сторону, где торчали развалины мельницы и виднелся темный мельничный пруд. Широкие арочные ворота того помещения, где раньше нагружали мукой повозки, были распахнуты. Ральф, по-прежнему не оглядываясь и не говоря ни слова, вошел туда, и я молча последовала за ним. На длинный помост для мешков с мукой вела шаткая лесенка. В теплом сумраке старой мельницы чувствовался затхлый, но вполне безопасный запах старой соломы; под ногами шуршал толстый мягкий слой пыльной мякины.
– Хочешь посмотреть гнездо ласточки? – вдруг довольно небрежным тоном предложил Ральф.
Я кивнула. Ласточки приносят удачу; и потом, мне всегда очень нравились их маленькие гнезда в форме чашечек из глины и травы на балках, перекрытиях или где-нибудь под застрехой. Ральф первым полез по лесенке наверх, я следом. На самом верху он наконец протянул мне руку и, когда я уже стояла с ним рядом, больше мою руку не отпустил, неотрывно глядя прямо на меня каким-то чересчур внимательным,
– Вон они, – сказал он. Гнездо было на нижней балке под крышей, и птицы-родители еще достраивали его. Мы видели, как одна из ласточек стрелой слетела на балку с полным клювом глины, смешанной с мякиной, прилепила этот комочек к стене будущего гнезда и снова метнулась вниз. Мы стояли не шелохнувшись и молча наблюдали за ласточками. Потом Ральф, выпустив наконец мою руку, обнял меня за талию и привлек к себе. Рука его скользнула по моему затянутому бархатом амазонки боку, пальцы коснулись моей округлой маленькой груди. По-прежнему не говоря ни слова, мы оба разом повернулись, он наклонился и поцеловал меня. Его поцелуй оказался столь же нежен и легок, как полет ласточки.
Он все продолжал целовать меня, едва касаясь моих губ, без малейшей настойчивости. Но вскоре я почувствовала, как напряглось его тело, как крепко теперь обнимают меня его руки. А у меня голова просто кружилась от наслаждения. Потом колени подо мной подогнулись, и я рухнула на пыльную солому, так и не разжав рук, которыми обнимала Ральфа.
Мы оба были еще лишь наполовину взрослыми, особенно я. Хотя я, конечно, все знала о том, как совокупляются домашние животные, но искусство поцелуев и любовных игр было мне совершенно неведомо. Ральф в этом отношении оказался куда более опытным; во-первых, он был парнем деревенским, и плату за свой труд получал как взрослый мужчина, и уже два года пил вместе со взрослыми мужчинами и наравне с ними. Шляпка свалилась у меня с головы, когда я, запрокинув голову, отвечала на его поцелуи; и я сама расстегнула ворот своего платья навстречу его жадным неловким пальцам, а потом расстегнула и рубашку у него на груди, чтобы прижаться к ней лбом и горящей щекой.
Где-то в глубине моей души некий голос твердил: «Лихорадка. Да ведь у тебя наверняка лихорадка!» Я чувствовала, что ноги мои настолько ослабели, что я не могу подняться, и я отчего-то дрожала всем телом, а где-то в самом моем нутре, глубоко под ребрами, возник некий болезненно-сладостный трепет. И вдоль позвоночника бежали и бежали мурашки. Я вздрагивала от каждого, даже малейшего, движения Ральфа. Когда он кончиком указательного пальца провел от моего уха до основания шеи, я задрожала всем телом. «Я, должно быть, больна, – твердило мое гаснущее сознание. – Да, наверное, я очень, очень больна».
И тут Ральф, слегка отстранившись от меня и опершись о локоть, спокойно сказал, глядя мне в лицо:
– Тебе пора. Уже довольно поздно.
– Ерунда, – возразила я. – Наверняка еще и двух часов нет.
Я вытащила из кармана свои серебряные часики, миниатюрную копию отцовских часов, открыла их и в ужасе воскликнула:
– Уже три! Я же опоздаю! – Я мгновенно вскочила на ноги, подняла шляпу и принялась отряхивать юбку. Ральф, не делая ни малейшей попытки помочь мне, полулежал, прислонившись к тюку старой соломы и равнодушно за мной наблюдая. Я застегнула платье, украдкой поглядывая на него из-под ресниц. А он вытянул из кучи соломинку и стал ее жевать. Его темные глаза не выражали ровным счетом никаких чувств. Он, похоже, был столь же доволен тем, что я от него ухожу, как и тем, что я сама к нему приехала. В своей ленивой неподвижности он был похож на тайного языческого божка, одного из старых, полузабытых, лесных богов этой земли.
Я была уже готова отправиться в обратный путь, и мне, надо сказать, следовало бы поспешить, однако тот странный трепет у меня в груди становился все сильнее, все болезненнее. Мне совсем не хотелось отсюда уезжать. Я снова присела рядом с Ральфом и, кокетливо положив голову ему на плечо, прошептала:
– Скажи, что ты меня любишь, прежде чем я уеду.
– Ох, нет, – спокойно возразил он, – ни за что. Никаких признаний в любви я делать не стану.
Я была потрясена. Я резко подняла голову и, чуть отстранившись, посмотрела на него.
– Значит, ты меня не любишь?
– Нет, – сказал Ральф по-прежнему совершенно спокойно. – Ведь и ты не любишь меня, не так ли?
Я промолчала, хотя с губ моих уже готов был сорваться гневный крик. Но я и правда не могла сказать, что люблю его. Да, мне очень понравилось целоваться, и я бы с удовольствием снова встретилась с ним здесь, в помещении полутемной старой мельницы. И тогда, возможно, я бы и платье с себя стащила, чтобы почувствовать на своем теле его руки и губы. Но он, в конце концов, был всего лишь сыном Мег. И жил вместе с нею в жалкой грязной хижине. И служил всего лишь помощником егеря. И был одним из наших подданных. И мы,
– Наверное, нет, – медленно ответила я. – Наверное, я еще не могу сказать, что люблю тебя.
– Знаешь, люди делятся на тех, кто любит, и тех, кого любят, – задумчиво проговорил Ральф. – Я видел немало взрослых мужчин, в том числе и благородных джентльменов, которые плакали как дети из-за любви к моей матери, а она ни на кого из них даже не глядела. Я бы никогда не стал так себя вести из-за женщины. Я никогда не стану чахнуть от любви к какой-то красотке. Я буду тем, кого любят, кому дарят и подарки, и любовь, и наслаждение… а он, получив все это, движется дальше.
И в голове у меня мелькнула мысль об отце, с уверенным видом лгущем своей жене и свободном от какой бы то ни было привязанности к ней; подумала я и о матери, которой остается лишь подавлять горестные вздохи и чахнуть от любви к сыну. Потом я вдруг вспомнила, как деревенские девушки, провожая глазами одного красивого парня, то краснели, то бледнели от волнения. Вспомнила я и о той девушке, которая утопилась в нашем речном пруду, когда любовник бросил ее и уехал на военную службу в графство Кент. Впервые я задумалась о том, сколько боли выпадает всякой любящей женщине после свадьбы – и бесконечные роды, и утрата привлекательности, и утрата любви, если, конечно, она у нее вообще была.
– Я тоже буду той, кого любят! – твердо заявила я.
Ральф громко расхохотался.
– Значит, ты тоже! – сказал он. – Еще бы, у тебя, по-моему, есть для этого все, что нужно! Ты такая же, как все вы, благородные: вас заботит только собственное удовольствие да необходимость удерживать землю в своих руках.
Да,
– А ты станешь настоящей сердцеедкой, Беатрис, когда окончательно созреешь! А твои зеленые раскосые глаза и волосы цвета буковых орешков тебе помогут. И ты получишь столько удовольствий, сколько захочешь, и все земли в придачу.
Что-то в его голосе убедило меня, что он говорит правду. Да, я получу сколько угодно удовольствий, и эта земля тоже будет моей! То, что я так неудачно родилась девочкой, не сломает мою судьбу. Я могу получать не только любые удовольствия, но и эту землю я тоже непременно заполучу! И я буду владеть ею, хоть я и не мужчина. И наслаждения от любовных утех мне достанется больше, чем любому мужчине. Я же чувствовала, что Ральфу очень приятно целоваться со мной, но разве можно было сравнить его ощущения с моими? Ведь я чуть сознание не теряла от наслаждения! Я испытывала наслаждение каждой клеточкой своей шелковистой кожи. Да, мое тело – самое настоящее животное, замечательное животное: ловкое, гибкое, обворожительное. И я смогу получить максимальное наслаждение с любым мужчиной, который будет мне мил. И эта земля будет моей! Я всегда мечтала стать хозяйкой Широкого Дола; с этим были связаны все мои помыслы, каждый мой вздох, каждый сон. И я знала, что вполне заслужила это право, что никто так не любит Широкий Дол, никто так не заботится о нем, как я, и никто не знает его так хорошо, как я.
Я задумчиво посмотрела на Ральфа. Все-таки что-то еще послышалось мне в его голосе, да и смотрел он на меня не так равнодушно, как прежде; его глаза так и светились теплом и чувственностью.
– А вот ты мог бы полюбить меня! – заявила я. – Да ты уже и так почти в меня влюбился!
Он выбросил вперед руку тем жестом, к которому прибегают во время борьбы деревенские парни, когда хотят показать, что сдаются.
– Ну, в общем, да, – легко признался он, но таким тоном, словно особого значения это не имело. – Да и тебя я, возможно, смог бы заставить по-настоящему меня полюбить. Только для нас в этом мире попросту нет места. Ты живешь в богатой усадьбе, а я – в жалкой хижине, которая стоит на вашей земле и в вашем лесу. Мы, разумеется, можем встречаться тайно в этом темном и грязном сарае и даже получать немалое удовольствие, но замуж ты выйдешь за лорда, а я женюсь на какой-нибудь деревенской потаскушке. И если ты все же хочешь любви, тебе лучше найти кого-то другого. А я готов встречаться с тобой и просто для удовольствия.
– Ну что ж, значит, мы будем встречаться для удовольствия, – согласилась я, но сказала это с таким серьезным видом, словно клялась на Библии, и посмотрела на Ральфа, а он поцеловал меня так нежно и торжественно, словно принимал некий обет. Затем я все-таки собралась уходить, но снова помедлила, оглянулась и посмотрела на него. Он лежал, откинувшись на тюк соломы, и был похож в эту минуту на могучее и опасное божество урожая. У меня просто не хватило сил уйти от него. Я улыбнулась – почти застенчиво – и, шагнув назад, остановилась прямо перед ним. Он лениво протянул мне руку, и я во мгновение ока опять оказалась в его объятиях. Мы, улыбаясь, посмотрели друг другу в глаза, как равные, как если бы между нами не было никакой усадьбы и никакой жалкой хижины, и твердые губы Ральфа снова впились в мои уста. И шляпа, только что аккуратно надетая, снова свалилась у меня с головы.
В тот день я так и не пообедала.
Впрочем, есть мне совершенно не хотелось.
Глава третья
Три дня дома было находиться просто невыносимо, в таком невероятном волнении пребывала мама, обретя уверенность, что Гарри вскоре вернется домой. Каждый день мы с ней выезжали в легком ландо в Чичестер, чтобы что-то купить для его комнаты – то новые обои, то шторы на окна. В ее любимом журнале было полно всевозможных советов насчет модного в последнее время китайского интерьера, и мы без конца перебирали образцы обоев с драконами, пока у меня голова не начинала кружиться от усталости и скуки. Три долгих дня я провела в лавках, торгующих драпировочными тканями, пока мама выбирала то новое покрывало для Гарри, то новую парчу для портьер и балдахина в его комнате – а между тем уже наступило лето, и солнце пригревало все сильней, и где-то там, у реки, меня ждал Ральф.
Все в доме делалось для Гарри и во имя Гарри. Когда я спросила, нельзя ли и мне сменить в своей комнате шторы и балдахин, то в ответ получила весьма болезненный, хотя и туманный, отказ.
– Вряд ли это имеет смысл, – сказала мне мать. И больше ничего пояснять не стала. Да это, собственно, и не требовалось. Действительно, вряд ли имеет смысл тратить лишние деньги ради второго ребенка в семье, да еще и «второсортной» девочки. Вряд ли имеет смысл доставлять этой девочке столь дорогостоящее удовольствие и украшать ее комнату, если она живет там всего лишь временно, на пути к замужеству и дальнейшей жизни в совсем другом доме.
Я ничего не сказала маме; но я завидовала каждому пенсу, потраченному ею на Гарри, я завидовала каждому сантиметру того незаслуженно высокого пьедестала, который был создан в семье для моего брата. Да, я ничего не сказала матери, но вряд ли я желала добра Гарри в течение этих трех долгих дней.
Впрочем, насколько я могла судить, Гарри, может, и удивился бы сперва всем этим преобразованиям, может даже, и обрадовался бы, но уже через неделю ему все это стало бы безразлично. Хотя я понимала, конечно, что маме воздастся сполна за все ее хлопоты, как только ее «золотой мальчик» с благодарностью улыбнется ей нежной и ласковой улыбкой. Но кто и чем сможет искупить ту скуку и отвращение, которые терзали меня, пока я без дела торчала в какой-нибудь лавке, а мама, изображая капризную герцогиню, колебалась между разными оттенками выбранных обоев? Еще хуже было то, что я по какой-то неизвестной причине чувствовала себя просто отвратительно.
Однако матери я ничего об этом не сказала: меня, пожалуй, даже страшило проявление заботы и участия с ее стороны; и потом, мне почему-то очень не хотелось, чтобы ко мне хоть кто-нибудь прикасался. Когда я вытягивала перед собой руки, затянутые в пока еще детские перчатки, то было отчетливо видно, как дрожат мои пальцы. Мало того, живот мой терзали странные, схваткообразные боли, точно от невыносимого страха. И есть мне совершенно не хотелось. Меня спасала только одержимость мамы, с головой ушедшей в переустройство комнаты своего любимого сыночка; она даже не замечала, что в последние три дня я почти ничего не ем – только за завтраком, да и то очень мало.
Однажды в магазине, машинально поглаживая стопку бархата с набивным рисунком, я вдруг вспомнила, какая чудесная гладкая кожа у Ральфа на плечах, и колени подо мной вдруг подогнулись. Я буквально рухнула в кресло; сердце мое билось так, что я не сразу смогла вздохнуть полной грудью. «Нет, я наверняка больна», – решила я.
Вечером третьего дня мы с мамой возвращались домой, словно пытаясь нагнать солнце, которое спускалось за холмы в золотисто-розовой сияющей дымке. Мама выглядела страшно довольной своими усилиями. В перевязанных лентами коробках лежали шелка и атласы для новых диванных подушек и стеганых одеял, а также материя для новых одежд. Завтра должны были доставить уже заказанные гардины, обои и кое-какие предметы мебели, исключительно, на мой вкус, уродливой; отныне ей предстояло превратить уютную и типично английскую спальню Гарри в нечто вроде пагоды – насколько, разумеется, могли представить себе пагоду моя мать и чичестерские купцы.
Мама была настроена чрезвычайно миролюбиво и ласково поглядывала на свои покупки, которыми мы были обложены со всех сторон; я тоже улыбалась улыбкой мадонны – наконец-то меня везли домой, наконец-то я вновь дышала чудесным вечерним воздухом Широкого Дола и вдыхала аромат полевых цветов, которыми щедро были усыпаны обочины дороги. Усталые лошади трусили вялой рысцой, но уже насторожили уши, чуя близость конюшни. На берегах реки виднелись яркие пятна последних желто-зеленых первоцветов, а чуть выше уже зацветали колокольчики, собираясь маленькими робкими группками. Черные дрозды вовсю распевали в лесу чудесные любовные песни, звучавшие, впрочем, немного печально, а когда мы свернули на подъездную аллею и проехали в высокие ворота усадьбы, я услышала настойчивый призыв кукушки.
В тени большого тиса, росшего возле ворот, стоял Ральф. Лошади в этот момент шли шагом, и я как бы медленно проплыла мимо него в ландо. Мы оба неотрывно смотрели друг на друга и, похоже, ничего больше вокруг не видели и не замечали. Мне даже показалось, что лес вдруг затянуло какой-то темной дымкой, словно я слепну. Где-то внутри меня, в животе что-то болезненно сжалось, как от смертельного ужаса, и почти сразу этот ужас сменился дикой радостью. Я улыбнулась Ральфу, словно именно он принес в Широкий Дол и долгожданное лето, и эти первые колокольчики, и эту кукушку. Он поклонился нашему ландо, но не дернул себя за чуб, как это обычно делали крестьяне, и взгляда от меня не оторвал. Глаза его смотрели на меня горячо и ласково, чуть прищурившись, а на устах играла легкая интимная усмешка. Увы, наша повозка слишком быстро проехала мимо, и я на него не оглянулась, но чувствовала шеей и затылком его взгляд, полный страстного желания, пока возле старого медного бука мы не скрылись за поворотом дороги.
На следующий день у нашей грузовой повозки отвалилось колесо, да благословит его Господь, так что доставить купленные товары из Чичестера возчики не смогли. Мама занервничала; она рассчитывала сразу же посадить меня за работу – подшивать занавески, – но была вынуждена ждать. Я понимала, что завтра почти наверняка не смогу выйти из дома и буду вынуждена трудиться над проклятыми драконами, купленными для Гарри, но сегодня я была полностью свободна, и этот день был словно неожиданное спасение от смертного приговора. Я быстренько переоделась, сменив утреннее платье на новую зеленую амазонку – ее только на этой неделе доставили от портного, – закрутила волосы в узел и аккуратно убрала их под прелестную зеленую шляпку для верховой езды. Потом я вскочила на свою милую Беллу и помчалась легким галопом по подъездной аллее, по каменному мосту над рекой, затем направо, по лесной тропе, что тянулась вдоль берега реки.
Фенни вздулась после весенних дождей; вода в ней казалась коричневой и кипела, как суп в кастрюле. Ее бурные водовороты и плещущие в берег волны как нельзя лучше соответствовали моему настроению; я ехала и улыбалась. Буки уже покрылись молодой листвой, их кроны у меня над головой были словно окутаны легкой зеленой дымкой; в прошлогодней опавшей листве прорастали новые побеги, одновременно и хрупкие, и восхитительно сильные. Казалось, каждая птица в лесу зовет, зовет своего партнера. Мир Широкого Дола был полон жизни, весеннего настроения и любви, и я тоже была одета в зеленое, как сама жизнь.
Ральф сидел у реки с удочкой, прислонившись спиной к упавшей сосне. Он поднял голову, заслышав топот копыт моей Беллы, и улыбнулся, но ни малейшего удивления не выказал. Мне он в эту минуту показался столь же неотъемлемой частью моего любимого Широкого Дола, как и эти деревья. Мы не договаривались об этой встрече заранее, но она была столь же естественной, как пение птиц; просто мы оба захотели – вот и встретились, и это было совершенно нормально. Ральф притягивал меня к себе столь же уверенно и сильно, как вода под землей притягивает раздвоенный конец ивового прутика, указывая лозоходам, где нужно копать колодец.
Я привязала Беллу к кусту бузины, и она кивнула мне, словно понимая, что мы с ней пробудем здесь весь день. Шурша опавшей листвой, я подошла к Ральфу и остановилась перед ним, выжидая.
Он улыбнулся, глядя на меня и щурясь из-за ослепительно яркого неба, сиявшего у меня за спиной.
– Я скучал по тебе, – неожиданно признался он, и сердце мое подскочило, словно я полетела кувырком с одного из огромных отцовских гунтеров.
– Я не могла выбраться из дома, – сказала я. Руки свои я спрятала за спину, чтобы он не смог увидеть, как они дрожат, но тут – Господи, как это было нелепо! – глаза мои вдруг наполнились слезами, а губы запрыгали, как у маленькой. Я, конечно, могла спрятать руки за спиной, и уж, конечно, никто бы не догадался, что под мягким бархатом зеленой амазонки колени мои подгибаются от внезапной слабости, но лицо мое оказалось совершенно незащищенным; меня словно застигли во время сна или в минуту постыдного страха. Я осторожно, из-под ресниц, глянула на Ральфа, перехватила его взгляд, устремленный на меня, и в одно мгновение успела заметить, что и с него слетела вся самоуверенность. Ральф тоже был напряжен, как петля силка, в который попалась добыча. Я видела, как быстро-быстро он дышит, словно очень долго бежал. Удивленная этим, я шагнула вперед и протянула к нему руку, желая коснуться его густой черной шевелюры, но он каким-то быстрым, непредсказуемым движением перехватил мою руку и потянул меня вниз, на себя. Потом обеими руками с силой схватил меня за плечи и посмотрел мне в лицо своими сверкающими глазами, словно его раздирали два одинаково страстных желания: убить и любить. У меня же в голове не было ни одной мысли. Я просто смотрела на него во все глаза, словно более всего изголодалась именно по этой возможности – видеть его.
Затем то опасное, даже слегка свирепое выражение растаяло у него на лице, и он улыбнулся мне чудесной, теплой, как летний день, улыбкой.
– О, Беатрис… – с нежностью сказал он, и руки его соскользнули с моих плеч на талию, плотно обхваченную узким бархатным жакетом. Притянув меня к себе, он стал целовать меня в губы, в глаза, в шею. Потом мы сели рядышком на берегу, и Ральф одной рукой обнимал меня, а я, положив голову ему на плечо, смотрела на реку и на поплавок из сосновой шишки.
Мы почти не разговаривали – мы все-таки оба были детьми деревенскими. Когда, наконец, поплавок дернулся и подскочил, Ральф стал осторожно вытягивать лесу, а я подставила его шапку, и мы вместе вытащили пойманную рыбу так ловко и уверенно, как в годы нашего детства. Сухие листья, папоротник и охапка хвороста послужили пищей для маленького костра, который мы разожгли под деревьями на берегу реки; Ральф почистил форель и надел ее на прутик, а я пока подкармливала наш костерок. Я почти ничего не ела в последние три дня, а чуть подгоревшая шкурка форели была такой соленой и вкусной! Впрочем, внутри рыба оказалась наполовину сырой, но кто станет заботиться о подобных вещах? Особенно если форель ты поймал сам в своей собственной речке и поджарил ее на костре из собранных тобою веток? Когда мы поели, я тщательно вымыла руки, прополоскала рот и даже попила немного прямо из нашей быстрой речки. Затем я снова села, привалившись спиной к стволу упавшего дерева, и Ральф обнял меня.
Юные девушки из «благородных» семей обычно очень боятся тяжелых родов и болезненных месячных, не говоря уж о такой «страшной» вещи, как потеря девственности. Не сказав прямо и честно ни одного слова обо всех этих вещах, моя мать постаралась внушить мне, что основная обязанность жены – это зачать, выносить и родить наследника, но при этом весьма прозрачно намекнула, что этому предшествует нечто весьма неприятное. Возможно, с ее точки зрения, именно так и было. Возможно, первая брачная ночь – в огромной фамильной кровати с мужчиной, выбранным или даже навязанным тебе родителями, которые сразу четко определили поставленную перед тобой задачу, – это действительно весьма болезненное оскорбление и твоему телу, и тем более твоей душе. Но вот что я знаю наверняка: когда впервые ложишься с парнем, которого выбрала сама, и делаешь это по собственной воле, чувствуя себя совершенно свободной, а над тобой в это время шумят деревья Широкого Дола и высится небо Широкого Дола, тебя охватывает такое чувство, словно ты – часть древней магии этой земли, и в твоих ушах эхом отдается биение ее огромного сердца.
Мы катались по земле, сплетясь юными телами, точно детеныши выдры, столь же неопытные и столь же грациозные, охваченные некими новыми, невыразимыми, неожиданными ощущениями, которые все усиливались, пока я, достигнув наивысшей точки наслаждения, не уткнулась Ральфу в плечо, задыхаясь и плача, а он не воскликнул изумленно и восхищенно: «О господи!»
А потом мы лежали молча, и тела наши были по-прежнему крепко переплетены, точно руки в рукопожатии. Так, прижавшись друг к другу, мы и уснули, как дети – да мы, собственно, и были еще детьми.
Проснулись мы замерзшими, всклокоченными и сразу почувствовали себя крайне неловко. У меня вся спина была в красных отметинах от травы, мелких веточек и листьев, а Ральф до крови ободрал себе лоб, несколько раз боднув грубую кору упавшего дерева. Мы поспешно натянули на себя одежду и снова обнялись, чтобы хоть немного согреться; вокруг уже сгущались легкие весенние сумерки, делая длиннее и темнее тени от кустов и деревьев. Затем Ральф, подставив сложенные «лодочкой» руки, подсадил меня в седло, мы обменялись еще одним безмолвным теплым взглядом, и я, развернув лошадь, рысцой поехала к дому, мечтая о горячей ванне и сытном обеде. Я чувствовала себя богиней.
Эти первые безмолвные свидания проложили тропу для тех любовных игр, которые приносили нам все больше наслаждения, а потому и встречи наши стали более частыми, особенно когда стало совсем тепло и в темных полях зазеленели всходы. Нужно было присматривать за новорожденными ягнятами и телятами, а также за работой в полях – все это позволяло мне практически не общаться с мамой и почти целыми днями отсутствовать дома. Но после того, как я заканчивала осмотр молодых животных или перевод овец на более высокие пастбища, где трава была более сочной и нежной, я могла заниматься чем угодно. Ральф знал несколько укромных местечек в лесу, за дальними полями, гораздо дальше, чем мы когда-то, шестилетними, вместе играли, а если шел дождь – к счастью, дождливых дней было немного, – мы встречались на старой мельнице, и над нашими распростертыми на старой соломе телами метались ласточки, уже кормившие птенцов. По голодному писку малышей я легко могла определить, сколько недель прошло с тех пор, как мы с Ральфом стали любовниками, ведь когда мы с ним встретились на мельнице в первый раз, ласточки еще только строили гнезда. Постепенно писк птенцов становился все громче, а однажды они, совсем окрепнув, вылетели из гнезда. Только тогда я заметила, что уже середина лета.
На самом деле мы с Ральфом совершенно не замечали бега времени, да и лето в этом году, казалось, будет длиться вечно, давая нам возможность проводить вместе жаркие полуденные часы. Похоже, сама земля вступила с нами в сговор, скрывая нас то в высоченных зарослях папоротника в общинном лесу, то среди густого подлеска в глубинах нашего парка. Природа словно улыбалась нам ласково и беспечно, и даже мой отец признался, что никогда еще на его памяти не было такого чудесного лета. Не иначе как древние боги нам помогают, сказал он, потому что сенокос можно начинать необычайно рано.
Конечно, то была магия древних языческих богов. И все мои теплые солнечные дни, все мои сны были полны Ральфом; он шел, горделиво ступая, точно некий темноволосый бог земли, и весь Широкий Дол вокруг него зеленел и расцветал. И я знала: это наша страстная любовь делает дни такими солнечными и длинными, а ночные небеса наполняет россыпью чистейших звезд.
В любовных играх мы становились все более умелыми и стремились доставить друг другу как можно больше наслаждения, но каждый раз, сливаясь в объятиях, по-прежнему испытывали некий благоговейный трепет. Мне казалось каким-то непрекращающимся чудом уже одно то, что я лежу рядом с Ральфом под этими раскачивающимися высокими деревьями или мы, свернувшись клубком, скрываемся в зарослях папоротника. Мы старались воплотить в жизнь все, на что было способно наше воображение; каждое свое желание мы связывали с тем, чтобы доставить удовольствие друг другу, и делали это с нежностью, со смехом, с прерывистым возбужденным дыханием и с каждым днем все более совершенствовались в искусстве любви. Мы могли часами лежать обнаженными, лаская друг друга так, как больше всего хотелось партнеру, и сменяя друг друга в этих ласках.
– Тебе приятно, когда я трогаю тебя здесь? А здесь? – спрашивала я, исследуя распростертое передо мной тело Ральфа пальцами, губами, языком.
– О, да, да!
Нас также приятно возбуждала опасная возможность того, что кто-нибудь случайно нас обнаружит. А однажды у нас и вовсе вышло незапланированное свидание. Ральф принес в усадьбу зайца, а я в этот момент по поручению мамы срезала в саду розы. Он вошел в сад со стороны кухни, находившейся на задах дома, и я, услышав, как лязгнул засов калитки, обернулась и от удивления выронила корзину, полную срезанных роз. Впрочем, о корзине я тут же забыла. С беспечной отвагой, не обращая внимания на то, что в окна гостиной весь сад виден как на ладони, Ральф подошел ко мне, взял за руку и потащил в беседку, где мы немедленно занялись любовью, на этот раз стоя. Задранный подол моего шелкового платья был весь измят и очень мешал нам; лбом Ральф больно упирался мне в грудь, пытаясь ее поцеловать. Мы оба задыхались, торопились и в итоге испытали прямо-таки невероятное наслаждение. Наконец Ральф снова поставил меня на ноги, мы дружно расхохотались и никак не могли остановиться, настолько вся эта ситуация выглядела комически-наглой – еще бы, заниматься любовью в саду среди бела дня прямо перед окнами маминой гостиной!
А как-то еще в мае – это был день моего рождения – я проснулась рано утром и стала с волнением слушать, как безумолчно поют птицы, встречая розовую зарю, но думала я не о том, каких дорогих подарков могу ожидать от своих родителей, а о том, что, возможно, подарит мне Ральф.
Мне не пришлось долго теряться в догадках. Умываясь и плеща водой в лицо, я услышала под окном негромкий протяжный свист и прямо так, в одной ночной сорочке, распахнула створки окна и высунулась наружу. Ральф, увидев меня, радостно улыбнулся и хриплым шепотом сказал:
– С днем рождения! А я тебе подарочек принес.
Я спрыгнула с подоконника, кинулась к туалетному столику, отыскала в ящике клубок шерсти и, точно принцесса из волшебной сказки, сбросила клубок Ральфу. Он крепко привязал к нему маленькую корзиночку из ивовых прутьев, со всех сторон обмотав ее нитками, и я осторожно втащила ее наверх, точно попавшегося на крючок лосося. Поставив корзиночку рядом с собой на подоконник, я услышала внутри, за переплетением прутьев, какое-то шуршание и с удивлением спросила:
– Там что-то живое?
– Живое и больно царапается, – сказал Ральф и показал мне длинную красную царапину, украшавшую тыльную сторону его ладони.
– Котенок? – предположила я.
– Ну, разве котенок – это подарок для тебя? – пренебрежительно отверг Ральф мою догадку. – Нет, там нечто более удивительное.
– Значит, львенок, – тут же заявила я и улыбнулась, услышав, как Ральф негромко, по-деревенски, засмеялся.
– А ты открой и посмотри, – посоветовал он. – Только открывай осторожно.
Я отстегнула маленькую застежку на крышке корзинки и заглянула внутрь. На меня глянули темно-синие глаза, мелькнули взъерошенные, сердито растопыренные перья – в корзинке оказался совенок, совсем еще маленький. Он перевернулся на спину, выставив вперед лапки с острыми когтями, и явно намерен был защищаться до последнего и дорого продать свою жизнь; из его открытого клюва с красным язычком доносилось хриплое сердитое кваканье.
– Ой, Ральф! – воскликнула я в полном восхищении и глянула вниз: лицо Ральфа светилось любовью и торжеством.
– Пришлось на самую верхушку сосны взобраться, чтобы его достать, – с гордостью сообщил он. – Мне хотелось подарить тебе что-то такое, чего никто другой тебе подарить бы не смог. И чтобы это непременно было из Широкого Дола.
– Я назову его Канни[7], – сказала я. – Ведь совы – очень мудрые птицы.
– Не такие уж они мудрые, – сказал насмешливо Ральф. – Мы с этим птенцом чуть с дерева не свалились, когда он меня оцарапал.
– И я всегда буду любить его, потому что это ты мне его подарил! – сказала я, глядя в безумные темно-синие глазищи птенчика.
– Значит, и мудрость, и любовь достаются какой-то одной маленькой сове, – вздохнул Ральф.
– Спасибо тебе! – В эти два слова я, казалось, вложила всю душу.
– Ты выйдешь потом? – спросил он как бы невзначай.
Поделиться книгой: