Андрей Курпатов
Кризис «Капитала 2.0». Навстречу новой реальности
В 2008 году мировая читательская аудитория, напуганная волной наступающего кризиса, продемонстрировала ажиотажный спрос на «Капитал»Карла Маркса. Но вряд ли основателю марксизма такое внимание могло бы польстить: сама эта интенция свидетельствовала о предельной неадекватности интересантов, а иметь среди поклонников толпу восторженных идиотов — это, согласитесь, не самая завидная участь.
Искать у Маркса ответы на вопросы об упомянутом кризисе было, конечно, пустой тратой времени: и экономика, и сам мир, который Карл Генрих со всем возможным размахом и тщанием концептуализировал в знаменитых «экономических записках», давно канул в небытие. Маркс был и навсегда останется гением методологии, но его экономическая теория, и тут от всяких иллюзий следует избавиться, безнадежно устарела.
Куда точнее было бы, наверное, обратиться в 2008-м к Жану Бодрийяру (перечитать, например, его полную парадоксов книжку «К критике политической экономии знака»), а также к Фрэнсису Фукуяме времен «Доверия» и «Великого разрыва». Причем их следовало бы читать именно так — сразу обоих, в параллели. И конечно, этот коктейль, снес бы читателю голову, да и к тому же не дал бы ответы на поставленные вопросы... Но, по крайней мере, это было бы чтиво по теме.
Впрочем, сейчас уже и логика Бодрийяра — Фукуямы успела устареть. Время на наших глазах драматически сжимается: мир, где еще совсем недавно царствовали искусственные финансовые инструменты, экономика потребления знаков и прочее бла-бла-бла, стремительно превращается в тень самого себя. Кажется, что хоть какое-то теоретическое представление о грядущем должны иметь анархисты, но способность к концептуализации никогда не была их сильной стороной.
Мы стоим на рубеже очередного кризиса, возможно, несопоставимого по масштабам с предыдущими. То, что будет происходить дальше, по сути является системным «уровневым переходом»: товарно-денежный капитализм Маркса — Энгельса и наследовавший ему социально-знаковый капитализм Бодрияйра — Фукуямы радикально изменили саму структуру современного человеческого сознания, социальную организацию общества и геополитическую ситуацию, и эти изменения с неизбежностью вытолкнут нас в принципиально новую реальность. Через боль.
Так что сосредоточьтесь, запасайтесь берушами и держитесь за поручни.
Мир Карла Маркса — мир «Капитала 1.0» — умер. Категорически.
http://snob.ru/selected/entry/84938
Мы начинаем публикацию большого текста Андрея Курпатова, посвященного новым экономическим отношениям, признаки которых можно наблюдать уже сегодня. Автор, известный психолог, предстает перед читателем в непривычном амплуа — в качестве вдумчивого наблюдателя экономических процессов, аналитика и прогнозиста. Заранее извиняясь перед профессиональными экономистами за некоторые «вольности», он между тем рисует увлекательную и правдоподобную картину. В первой части читайте о том, как мир объективного капитала Маркса сменила виртуальная экономическая реальность и к чему это привело.
Маркс изучал и описывал мир, в котором на самом деле имело место фактическое потребление и физический товар, более-менее объективная стоимость и реальные деньги, а также осязаемая рабочая сила и, насколько это возможно, внятные экономические отношения. Не так важно, почему все это стало теперь предметом истории, которую Маркс же, по выражению Луи Альтюссера, и «изобрел», важно понять, что случилось — зафиксировать указанную смерть.
Основа основ марксисткой теории — игра «товара» и «денег», именно из этого отношения рождаются различные «стоимости» (меновая, потребительская, прибавочная и т.д.), а также понятия «труда», «рабочей силы», «средств производства» и проч. Карл Маркс видел перед собой экономическую реальность, в которой совокупному «товару» соответствовала совокупная «денежная масса» — одно непосредственным образом соотносилось с другим, и возникал тот рынок, который, как нам когда-то обещали, «должен все исправить». Грубо говоря, в этой экономической реальности, в этом полностью «вещном» мире еще существовал здравый смысл и хоть какие-то рамки — «деньги — товар», «товар — деньги». Но в середине ХХ века он начал сдавать свои позиции под натиском узаконенного обмана, когда в классический обмен включилась «фикция».
«Эпоха потребления» — название неслучайное (а если и придумалось кем-то случайно, то крайне удачно): оно прямо указывает на степень адекватности (точнее, неадекватности) нашего с вами потребления. Последнее продиктовано ризомой вмененных нам желаний, а не фактическими потребностями человека и потому не имеет более естественных, фиксирующих его границ. Сам товар потерял прежнюю «осязаемость», им стали «знаки»: потребителю больше не так важна «физика» приобретаемого объекта, как важно то, что он значит (как, например, символ экономического статуса, той или иной групповой принадлежности, социокультурного соответствия и т.д.). Иными словами, товары больше не «товары», а представления об этих товарах, вложенные в них же. Что такое «модная» или даже просто «красивая» одежда? Нет, мы больше не платим за одежду (как Маркс с его бесконечными сюртуками), мы платим за это «модно-красивое», то есть за представление, находящееся в наших собственных головах. То есть даже в таких, очень тривиальных вещах мы платим за фантазм, в нас же, за наши же деньги, кстати сказать, и сформированный.
Но что в таких обстоятельствах происходит на более высоком уровне экономической иерархии — там, где крутятся основные деньги? Маркс понимал капитал как самовоспроизводящуюся стоимость (конкретно, как совокупность «средств производства» и «рабочей силы»). Сейчас же этой самовоспроизводящейся стоимостью обладают акции, облигации, фонды, страховки, фьючерсы, структурированные ноты, депозиты и даже, например, предметы искусства или недвижимость. Уникальность этого «капитала» заключается как раз в той бесстыдной наглядности, с которой он описывает нашу с вами «потребительскую реальность» — мы, по существу, приобретаем виртуальный товар за виртуальные (поскольку они выключены из реального оборота нашего потребления) деньги. Но даже это безобразие — ничто в сравнении с главным, может быть, сейчас «товаром» — с влиянием: экономическое, политическое, идеологическое, социальное, психологическое и проч. (все разновидности власти) влияние — самый распространенный, дорогой, ликвидный и не существующий в объективной действительности товар. Именно этим товаром, при помощи СМИ прежде всего, торгуют транснациональные корпорации, государства и межгосударственные союзы.
Специфика всего этого нынешнего «товара», относящегося, разумеется, уже к сфере «Капитала 2.0» (Маркс надевает свой сюртук в «20 аршин холста», отходит в сторону и нервно раскуривает сигару) принципиально изменяет само существо «стоимости» и «обмена» — ключевых элементов марксистской теории. Причем стоимость превращается в нечто предельно неопределимое не только по причине виртуализации фактической ценности товара (сколько, например, стоит патриотический настрой граждан или, в действительности, брендовая одежда, пошитая в Бангладеш?), но и по причине виртуализации того, что когда-то называлось деньгами. В Марксовом мире «деньги», как известно, выполняли роль «универсального эквивалента стоимости». Понятно, что с крахом феномена стоимости идея ее эквивалента уже не может быть перспективной. Но ситуация на самом деле куда сложнее.
Давайте попытаемся понять, что такое деньги, когда львиная их доля находится в безналичном обращении. По сути, происходит не движение денег, а движение информации о ситуациях (где «ситуация» — это то, что когда-то могло называться «финансовым положением» того или иного конкретного лица, включая лиц «юридических»). Нам удобнее думать, что происходит следующее: к нам на счет приходят деньги (нам перечисляют заработную плату, мы что-то продаем или берем деньги в долг: ипотека, потребительские кредиты, кредиты на производство и т.п.), а дальше мы расплачиваемся этими деньгами за товары и услуги. Но в действительности все выглядит несколько иначе: наш условный работодатель (или, например, банк) сообщает «к сведению всех заинтересованных лиц», что мы востребованы, а значит, являемся игроком на экономическом рынке, причем с каким-то условным коэффициентом успешности. Далее, уже с учетом этого коэффициента, мы имеем право претендовать на какие-то ценности, находящиеся на рынке (включая пресловутую «рабочую силу»). То есть не происходит подразумеваемого обмена товара на деньги, а лишь, по большому счету, сравнение моих коэффициентов с коэффициентами других людей: сколько они могут взять из общей копилки благ, а сколько я.
Здесь вода становится предельно мутной, поскольку указанные коэффициенты имеют свойство мультиплицироваться, причем подобно раковым клеткам (что, впрочем, совсем не удивительно, ведь мы находимся в области, где никакой физической границы, которая могла бы этот процесс ограничивать, — за исключением неких условностей, принятых в данном экономическом сообществе, — не существует). Чем лучше информация, заявляемая обо мне моим работодателем (или банком, например), тем выше дополнительный коэффициент, на который я могу рассчитывать. Постепенное улучшение моего коэффициента позволяет мне обменивать свои коэффициенты на долю участия в капитале тех или иных компаний, получать право собственности на недвижимость и т.д., и т.п., причем сделать все это множество раз (постоянно «сообщая» о том, как велик мой удельный вес на рынке и как он невероятно прирастает). Все это — в конечном счете и в свою очередь — улучшает мою позицию в общем списке людей, чьи коэффициенты считаются, а считаются они у подавляющего большинства граждан (у лучших из лучших они, как известно, и в самом деле подсчитываются — журналом Forbes, например, — и именно эти люди занимают первые строчки нашего общего рейтинга).
Таким образом, прежняя связь между деньгами как эквивалентом стоимости и товаром как ценностью не существует более в принципе, это лишь пустынный мираж (экономисты, впрочем, придумали как и ему придать вес, через так называемые «денежные агрегаты» — М1, М2, М3, L). Все пункты Марксовой доктрины, что мы, мол, возьмем все деньги и все товары, все друг с другом соотнесем и что-то там получим, не имеют к нашей экономической реальности категорически никакого отношения. Последний раз этот фокус провернул Шарль де Голль, заставив США обменять их макулатуру на золото, после чего ФРС задраила иллюминатор на своей подводной лодке навсегда, а в 1971 году президент Никсон официально сообщил, что всплытия более не последует. То есть реальность переменилась окончательно и бесповоротно: сейчас какая-то информация обменивается на какую-то информацию, а не товар на деньги и уж тем более не товар на товар, ведь и существо последнего больше невозможно верифицировать — что там сам товар, а что технологии и «знаковость», заключенные в нем, а еще важнее, не становишься ли ты сам «товаром» (как «пользователь», «абонент», «подписчик», «зритель», «фанат», «заемщик» и т. д.) в момент покупки чего-либо (то есть не покупают ли тебя самого в тот момент, когда тебе кажется, что ты что-то приобрел). Но откуда черпается вся эта распрекрасная «информация», ведь, в конце концов, какой бы она ни была, даже ее надо откуда-то вычерпывать? В реальности виртуальностей никаких проблем с этим, по понятным причинам, нет.
В современном мире все материальные ресурсы оценены в деньгах (коэффициенты к коэффициентам): земли, их недра, вся движимая и недвижимая собственность, вся инфраструктура (включая дороги, мосты и прочие объекты), весь транспорт (наземный, железнодорожный, воздушный и водный), все производства, включая скот, сельскохозяйственные насаждения и промысловые территории. Кроме того, измерены деньгами вода, леса, а также воздушные коридоры, радиочастоты и орбиты для спутников, не считая объектов и предметов культуры, стоимость которых несопоставима с их, грубо говоря, физической ценностью. Разумеется, все эти «товары» не могут быть одновременно выставлены на продажу (в противном случае они бы, буквально, ничего не стоили, а еще точнее, они бы имели катастрофическую отрицательную стоимость, обусловленную издержками владения — посмотрите на цены недвижимости в Детройте), однако все они, вместе с тем, существуют в упомянутых коэффициентах: наше финансовое состояние, равно как и финансовое состояние предприятий (а отчасти и государств), определяется не из этой фактической — нулевой (или даже отрицательной) — стоимости, а из ложной — «рыночной». Впрочем, Найл Фергюсон куда лучше меня иллюстрирует этот глобальный обман в своем блестящем «Восхождении денег».
Стоимость компаний и ресурсов, а также соответствующих финансовых производных (взаимно друг друга умножающих) рассчитывается, как и наши с вами индивидуальные коэффициенты, по таким же фиктивным показателям: за основу берутся математические модели и абстрактные мультипликаторы, отражающие не фактическую стоимость «бизнеса», а будущую, то есть еще не существующую стоимость — исходя из той прибыли, которая теоретически «должна возникнуть» в будущие периоды, но которая, при этой оценке, виртуально существует уже сейчас. Данные «оценки» позволяют собственникам соответствующих компаний и ресурсов весело сообщать «всем заинтересованным лицам», что их коэффициент заоблачен, а потому они готовы к следующей итерации роста, то есть к новому кредитованию. Так формируется «материальная база» для перманентной инфляции денежной массы, которая дальше с тем же успехом многократно реинвестируется в столь же фиктивные, по существу, ценности. И понятно, что эта «денежная масса» — не деньги, а информация о «ситуациях», где каждый из нас есть такая «ситуация», такой мультиплицированный коэффициент.
Наконец, сверху всей этой «денежной» пирамиды находятся государства с их центральными банками, кредитно-денежной политикой, внешними и внутренними долгами, реинвестированными «фондами» и «резервами», эмиссиями национальных валют, валютными коридорами, социальными обязательствами, ГИФами и инвестициями в инфраструктурные проекты, военными бюджетами, инфляцией и формально математически рассчитываемым ВВП, то есть представляют собой самые большие информационные пузыри, которые так же, как и мы с вами, простые граждане, находятся во взаимном сговоре. Причем именно государства и являются тем центром (центрами), который санкционирует и одновременно скрывает всеобщий самообман и гарантирует ничем не обеспеченный долг, захватывающий и мультиплицирующий будущие периоды, то есть фатально приумножающуюся инфляцию денег как таковых. В конечном итоге, хотя в обиходе мы и продолжаем пользоваться деньгами, как если бы они были таковыми, эти «деньги» из нашего обихода составляют лишь самую незначительную часть того, что считается деньгами — теми самыми играющими друг с другом в математику «коэффициентами ситуаций». В общем, все это — один большой, точнее, даже не большой... гигантский долг.
Но отставим чуть в сторону этот финансово-математический шабаш и вспомним о любимом Марксом товаре — «труде» нашем. Согласно основателю учения своего имени, труд в виде рабочей силы приобретался некогда капиталистом с тем расчетом, чтобы впоследствии получить с его помощью и присвоить себе возникшую «прибавочную стоимость». Однако же в ситуации, когда вся экономика производств определяется заемными средствами, реинвестированными в производство, а фактический доход работника — в значительной степени теми заемными средствами, которые он получил в кредитных организациях, будучи просто трудоустроенным, считать его «рабочей силой» в прежнем понимании этого слова невозможно. Даже если «прибавочная стоимость» на части каких-то производств, по бумагам, и возникает, она полностью перекрывается фиктивной денежной массой совокупного долга, циркулирующей в обороте тех же предприятий. То есть, при всем желании, здесь нет никакого выхода ни в какую соотнесенную фактичность, а значит, и границ для инфляционной экспансии.
Похороны известного нам мира — мира «Капитала 2.0». Литургия
http://snob.ru/selected/entry/85091
Продолжаем публиковать текст Андрея Курпатова, посвященный новым экономическим отношениям. Во второй части читайте о парадоксе Бодрийяра и оптимизме Фукуямы, а также о том, как доверие стало современной валютой и почему финансисты, обманывая, делают доброе дело.
Думаю, что все это объясняет, почему в 2008 году надо было читать не Маркса с Энгельсом, а Бодрийяра с Фукуямой. Обратимся к ним...
Жана Бодрийяра упрекают в парадоксальности и даже антинаучности взглядов, ведь концы с концами в его теориях вроде бы не сходятся, причем драматически. Но именно в этом несхождении и состоит реальность, которую он описывает — реальность «симуляции» и «симулякров». Здесь действительно одно с другим «не бьется» никак, но это именно тот самый случай, когда следует воскликнуть старорусское: «Нечего на зеркало пенять, когда...». При всей своей странности, эта бодрийяровская формула несхождения, а точнее, даже радикального расхождения теоретических концов и есть модель современной экономики «Капитала 2.0» (остается только удивляться гению Бодрийяра, описавшего эту реальность еще аж в 1972 году, то есть задолго до появления основных симптомов болезни): фактически речь идет о полной трансформации самой сути товара, что не позволяет думать о нем в прежней логике «обмена», «стоимости» и т.д.
С другой стороны, можно было бы, наверное, усомниться и даже возмутиться: мол, если реальность в действительности такова, то как вообще все это расхлябанное безобразие держится на плаву? И именно на этот вопрос отвечает заряженный парадоксальным, хотя и объяснимым американским оптимизмом Фрэнсис Фукуяма (объяснимым — потому что американским): все дело в «доверии». К сожалению, политэкономическому таланту Фукуямы не хватает геополитической смелости — его исследования всегда тяготеют к региональности, а потому разрабатываемые им концепции вроде как касаются отдельно взятых сообществ внутри глобальной системы, а не системы как таковой. Однако, если экстраполировать логику его политэкономии (а именно так он себя и рекомендует — как политэкономиста) с экономической системы на финансовую (тут, при всей странности этой формулировки, именно так и следует говорить), то ответ на вопрос о ржавом гвозде, на котором «все держится», именно таков —
Понимаю, что ответ выглядит, мягко говоря, несерьезным — слишком уж велики ставки, но другого гвоздя на нас, к сожалению, нет, и, судя по всему, Фукуяма прав (что оптимизма — особенно нам, россиянам — не прибавляет). Только прислушайтесь к сводкам экономических новостей — это слово, хоть и незаметно (слишком уж оно стало привычным), звучит в них постоянно: банки, компании и целые государства перманентно борются за доверие (которое непрестанно и невротично колеблется) вкладчиков, инвесторов, кредиторов и т.п.,
Так стоит ли нам читать Маркса (по крайней мере, в качестве экономиста-теоретика), учитывая тот факт, что в его многосотстраничном «Капитале» слово «доверие» упоминается лишь однажды (причем в цитате из отчета «английских фабричных инспекторов»), а в упомянутых современных нам новостных сводках — через абзац? С другой стороны, разве не свидетельствует этот нервный припадок обсуждения «доверия» о том, что уже и для «Капитала 2.0» настали непростые времена? Законы психологии должны работать в любой части вселенной, образованной этой психологией, а потому, поверьте мне как профессиональному психотерапевту, если с вами стали вдруг навязчиво говорить о доверии (сколь угодно деликатно и даже убаюкивающее) — вам перестали доверять.
Но давайте вслушаемся в слова Стивена Кови-младшего, который, четко следуя конъюнктуре (они с отцом большие этого дела мастера — чувствовать конъюнктуру), строит свою новейшую парадигму «экономического консультирования» уже не на семи-восьми навыках эффективности, о которых столько твердил Кови-старший, а на понятии «скорость доверия», называя доверие «прагматическим, материальным и работоспособным активом, который вы можете создавать, причем гораздо быстрее, чем могли предположить». Главное здесь — это формулировка «материальный актив», а вот то, что заставляет поежиться, — это специфика его производства: «создать быстрее, чем могли предположить». Действительно, если доверие стало универсальной валютой и по сути универсальным эквивалентом стоимости, то возможность «создать доверие», да со скоростью, которую «сложно предположить», вызывает явные ассоциации с «нелегким трудом» фальшивомонетчика. Впрочем, Кови — ни старший, ни младший — не виноваты, они, видимо, просто по наивности называют вещи своими именами.
Конечно, все финансисты мира эту правду знают, но всячески игнорируют — кто-то рассудочно и вполне осознано, кто-то, бессознательно вытесняя психотравмирующие переживания (спасибо психоаналитической теории), кто-то по механизму «стокгольмского синдрома», а кто-то просто предпочитает об этом не думать, — но их работа, к сожалению, одно сплошное надувательство (деликатность этого слова подсказана устоявшимся понятием «мыльного пузыря»). Нет, не то чтобы они специально хотели кого-то облапошить (такие, впрочем, наверное, тоже есть), просто их
Задайте себе эти и еще тысячу других вопросов вокруг да около — например, о том, что будет с экономикой и простыми гражданами, если не загонять экономические показатели вверх, то есть сколько будет потеряно рабочих мест, сколько конкретных лиц лишится конкретных благ, если показатели поползут вниз и случится очередной кризис... В общем, логика самооправдания тут примерно такая: кого они обманывают, если всем в результате хорошо (или, например, лучше, чем могло бы быть)? Наконец, все эти прекрасные финансисты находятся ведь не в какой-то безвоздушной среде, а среди себе подобных, и если правила игры таковы (и все все-таки по существу быки, а не медведи), то нельзя отойти в сторону и сказать — мол, это неправильно, я так не играю. Тебя тут же вычеркнут из числа приглашенных, причем с прибытком и вне всякого сожаления. То есть сами финансисты — заложники своей же пирамиды — виноваты все вместе, осознают вину, но по отдельности могут (и неизбежно будут) продолжать грешить, в соответствии с прикупленной индульгенцией. Ну и, в конце концов, среди самих себя — у них там, в этой финансовой олигархии — дураков нет, все всё понимают, рука руку моет и т. д. То есть в чем обман-то, если они все друг друга поддувают в рамках установленных правил? Нет, финансисты не обманщики, они в каком-то смысле по части своей лжи даже добрые самаритяне. Что, впрочем, не отменяет того факта, что вся современная валюта — «доверие» — зиждется на обмане.
Мы до сих пор не знаем, чем принципиально мозг человекообразных обезьян отличается от человеческого, но вот что мы знаем точно: главный и первый способ доказать, что обезьяна разумна, — это дать ей в эксперименте шанс кого-нибудь осмысленно и продуманно обмануть. Исполняют на отлично. Увидев эти эксперименты, сомневаться в разумности приматов не сможет даже папа римский. Но это лишь первая ступень человечности — да, обман, но что поделаешь? — родовая эволюционная травма, в каком-то смысле. Высшая же ступень кажется еще более забавной: как показали специальные исследования, студенты-экономисты лидируют среди студентов других направлений по «недоверию» (то есть, добавлю от себя, всегда подозревают окружающих в обмане, а значит, и сами готовы к соответствующим действиям). Странно ли, что молодые люди именно с этими психологическими качествами выбирают финансовый сектор? Что представляет собой финансовый сектор, если такие люди его выбирают? И наконец, насколько надежной нам следует считать систему, валютой которой является «доверие», а акторами — лица, склонные к обману и уверенные в том, что их всегда пытаются обмануть?
Что ж, самое время взглянуть на выводы тщательных и системных исследований феномена «доверия», проведенных товарищем Фукуямой. К каким умозаключениям он приходит? Во-первых, доказывает Фукуяма, доверие как физическое близкодействие распространяется только на очень ограниченный круг понятных нам людей: семья, профессиональная команда на предприятии, религиозное объединение и т. д., и чем шире этот круг, тем сила «доверия», напротив, слабее. Во-вторых, какой бы ни была группа, всегда обнаруживаются индивиды (не верящие в «добро», «Бога» и оправданность «общественного договора»), которые стремятся нарушить соответствующие правила (студенты-экономисты вместе с шимпанзе-обманщицами нарочито нам подмигивают). В-третьих, для того, чтобы «доверие» работало, необходима иерархия — такова уж, надо себе в этом признаться, наша природа: если над нами никто не стоит, и нам, соответственно, некого «побаиваться», мы, даже не будучи социальными девиантами из второго пункта, вряд ли станем следовать правилам слишком усердно (все это тоже доказано в экспериментах социальных психологов).
Так, может, прав был Фукуяма, ограничивая себя при исследовании «доверия» региональным принципом? Взгляд с другого, более высокого — финансового — этажа начисто лишает «доверие» каких-либо положительных коннотаций: то, что для китайской патриархальной семьи благо (о чем нам Фукуяма и рассказывает), ахиллесова пята и ящик Пандоры современных финансовых рынков. Когда сопоставляешь выводы Фукуямы с устройством глобальной мировой экономики, и вправду, становится не по себе. На секундочку представьте себе тех, кто стоит на вершине этой иерархии (той самой, фукуямовской)... Что они думают о «доверии» и как они им пользуются? Что вообще — какие «моральные принципы» и какиеIn God we trust, написанные на макулатуре, — способно удержать их в рамках какой-либо добропорядочности, учитывая деньги, стоящие на кону? Впрочем, с некоторых пор это даже не вопрос денег (указанным лицам лучше других известно, что циферки на электронных счетах — абсолютный и дешевый блеф), это вопрос амбиции, азартной игры — чего-то совершенно новенького в рамках экономической теории. Нет, конечно, на рынках играли всегда, но сейчас, играя миллиардами долларов, никто даже не задумывается о том, какие это на самом деле огромные деньги, то есть это больше никак не связанная с реальностью компьютерная игра с запасными жизнями. Какое вообще отношение может иметь такая игра к физически существующей экономике? Что здесь «деньги»? Что «товар»? Что «стоимость»? Да ничего. Одна сплошная «воровка на доверии».
Первым предвестником скорого конца «Капитала 2.0» стал печально известный фонд Long-Term Capital Management(его историю рассказывает Роджер Ловенстайн в книжке с говорящим названием «Когда гений терпит поражение»). LTCM использовал инвестиционную стратегию, разработанную, что само по себе примечательно, двумя лауреатами Нобелевской премии — Робертом Мелтоном мл. и Майроном Скоулзом (они, кстати сказать, одновременно являлись и участниками LT). Причем стратегия эта держалась в абсолютном секрете: не в курсе были ни инвесторы, ни даже брокеры (вы задумайтесь, насколько абсолютное, слепое и глупейшее доверие!). А суть этой стратегии состояла в банальной спекулятивной игре на свопах и спредах с использованием огромного кредитного плеча. Когда фонд сделал ставку на сближение спредов по европейским гособлигациям (Европа как раз готовилась к переходу на единую валюту), он показал годовую доходность почти как у МММ, но когда последовал азиатский кризис 1997 года, а потом и российский 1998-го, LТ был вынужден действовать активнее, чем обнаружил свою инвестиционную логику, и рынок тут же сыграл ровно тем же способом, но уже против LT. Это был удар наотмашь: с математической точностью рассчитанные спреды и свопы, порождавшие доходность из ничего, на предельной «скорости доверия» превратили в прах компанию с активами в 100 миллиардов долларов.
Опыт LTCM показателен по многим причинам, но, возможно, главная из них: доверие (по крайней мере в сфере финансов) — сила столь же могущественная, сколь и неуправляемая, то есть вы вообще не можете
Играть на доверии пытались еще несколько раз — например, печально известный «пузырь доткомов» (ошеломляющий рост капитализации интернет-компаний, не приносящих и часто даже в теории не способных принести существенной прибыли). Но тогда, в самом начале 2000-х, круговая финансовая порука, являющаяся сущностью нового «Капитала 2.0», еще не достигла предела и пузырь поспешил лопнуть, едва надувшись. Однако, «скорость доверия» — штука сильная, так что с тех пор постигшая нас глобализация (всеобщая финансовая взаимозависимость) действительно стала тотальной. Чтобы представить себе эффект глобализации с предельной наглядностью, я воображаю судьбу двух маленьких островов, затерявшихся в мировом океане: древние рапануйцы могли что угодно вытворять со своим островом Пасхи, могли самоуничтожаться, как им заблагорассудится, и это не значило для мира ровным счетом ничего, однако крушение всего лишь трех исландских банков в 2008 году — вообще, островочек на островочке — нанесло колоссальный удар по всей мировой экономике. Валюта «доверия» завершила процесс глобализации за несколько лет и стала более мощной силой, нежели фактический транснациональный бизнес, которым нас все так пугают и который, кстати сказать, оказался у нее в тех же самых заложниках.
Мир, который все мы когда-то знали, пережил процесс полной оцифровки — он унифицирован и превращен в модель самого себя, что обеспечило абсолютно беспрепятственное движение обмена взаимными
Инфляция доверия началась весело — с прогнозной оценки роста экономики (до этого она росла шесть лет кряду), что повлияло на цены сырьевых товаров. Возникшие спекуляции на фьючерсах загнали их на самый вверх (по некоторым позициям рост наблюдался в разы), это в свою очередь привело к росту цен. Финансовый рынок натолкнулся на собственную мину замедленного действия: на фоне роста экономики американские банки, привлекая клиентов, выдавали ипотечные кредиты под крайне низкие начальные проценты, и, соответственно, эти бумаги выглядели предельно ликвидными (просрочек-то по ним, по понятным причинам, не наблюдалось) и были собраны в КДО («коллатерализированные долговые обязательства»), которым был присвоен рейтинг надежности TripleА (как у гособлигаций США). Когда же на фоне роста экономики цены выросли, а американским гражданам настал момент начать платить за ипотеку, у тех самых граждан возник, так сказать, конфликт интересов: или что-то потреблять, или платить по ипотеке. Разразился чудовищный финансовый кризис, который немедля обрушил все возможные рынки: шутка ли, проблемными оказались бумаги с рейтингом ААА, которые именно по этой причине оказались во всех возможных мировых фондах и пакетах ценных бумаг! Карточный домик разлетался с присущей ему «скоростью доверия»... Дальше ситуацию лишь шлифовали катастрофическими прогнозами финансовые аналитики, трейдеры, валютные спекулянты и прочие агенты информационной экономики.
Как мы понимаем, непосредственно в экономике (если все еще, по старинке, понимать под этой самой
Впрочем, было у этой, так рано покинувшей нас, экономики «Капитала 2.0» и свое — киношное, по существу, — очарование. Тут нам стоит в очередной раз вспомнить и поблагодарить Бодрийяра за понятия «территории» (реальность, фактичность) и «карты» (представления, информация): кризис 2008 года как возник из ниоткуда, просто по информационной «случайности» (не на «территории», а на «карте»), так и рассеялся исключительно по причине информационных шагов, на сей раз, правда, не трейдеров и финансовых аналитиков, а глав государств и правительств. Все они дружно пособирались в разных местах (о чем нам докладывали все возможные СМИ) и клятвенно заверили непонятно кого, что погибнуть миру они не дадут, все зальют деньгами и жизнь наладится. В итоге для спасения нашей цивилизации ни Бэтмена, ни Человека-паука, ни Борна с агентом 007 не понадобилось, достаточно было просто
Какими деньгами и кто кого в конечном итоге «заливал», думаю, навсегда останется тайной. При этом совершенно понятно, что никакие фактические деньги никуда не были ни залиты, ни перенесены, ни утрамбованы там. Откуда бы они вообще взялись?! Словно бы они не существовали до этого в экономике, если в принципе могли в ней существовать. Да, было продемонстрировано (информация) движение финансовых средств (информация) в ожидаемом направлении (информация) — и этого оказалось вполне достаточно (информация), чтобы ситуация нормализовалась (информация). В крайнем случае какие-то виртуальные нули обновились в каких-то виртуальных базах данных — коммерческих банков, казначейств, резервов и т. д., и т. п. Но это, если вдуматься, вообще не играет никакой роли, по крайней мере, без соответствующего «объявления» данный факт ничего бы не изменил.
Скажу еще и по собственному опыту генерального директора: именно в 2009 году (в России основная волна кризиса пришлась на 2009 год), благодаря «чудовищному», «разразившемуся кризису», подведомственная мне компания продемонстрировала самый существенный рост по всем показателям — доходам, рентабельности и чистой прибыли — за всю свою, теперь уже семилетнюю, историю. Нет, я не шучу: апокалиптическая информационная завеса была настолько убедительной и реалистичной, что трудно было не воспользоваться этой потрясающей возможностью радикально сократить издержки, выйти на новых заказчиков и даже переверстать производственную схему. Кто будет противиться этому «спасительному шагу» перед лицом «вселенской катастрофы»?! Никто. Конец дискуссии, переходим к делу. Должен заметить, в этом упражнении не было никакой финансовой спекуляции, игры на свопах и спредах, я не просил мне доверять — ни прямо, ни косвенно, никого ни в чем не убеждал и, более того, ничего не закладывал, я просто предложил новый рисунок («карта») реальности («территория») и воспользовался этим ресурсом (в точности по Алену Бадью, когда он говорит о создании «нового вымысла», используя теорию множеств как призму понимания реальности).
Да, эти процессы происходили и на макроуровне (заявления глав правительств о предоставлении неограниченных объемов ликвидности и прекращении кризиса), и на микроуровне — посредством таких вот генеральных директоров, которые заставили кризис 2008–2009 годов поработать на свои компании. И все это написано у Бодрийяра, только нужно внимательно читать: отношения «карты» и «территории», как и пресловутая «скорость доверия», двунаправленны. Если ты способен прочертить на «карте» желаемую схему (не вообразить, а именно физически создать ее на «карте»), то реальность («территория») будет вынуждена подчиниться (это что-то вроде эффекта «кротовой норы», знаменитая «червоточина» пространства-времени). Но только в конце 2008 года мы узнали, что это такое применительно к экономике и как это работает: дело в том, что «карта», поскольку сама по себе она существует физически, так же принадлежит «территории», и если рассматривать «карту» именно в таком качестве, то у вас появляются неограниченные возможности влияния на саму «территорию». Вот почему все, кто был в 2008 году в плену «карты» (с ее «скоростью доверия» и прочей требухой «Капитализма 2.0»), проиграли тем, кто оказался на стороне «территории». Эта
Границы мира: новый словарь — ценность, потребность, время
http://snob.ru/selected/entry/85651
Продолжаем публиковать текст Андрея Курпатова, посвященный новым экономическим отношениям. В третьей части читайте о том, зачем для описания изменившегося мира нужен новый язык, в чем суть новой методологии, какова роль потребности в экономике и почему деньги выражают наши отношения со временем.
Теперь мы на время отвлечемся от экономической и финансовой эмпирии, чтобы посмотреть на происходящее, изменив привычные, усвоенные нами границы языка, которые, как когда-то писал Людвиг Витгенштейн, определяют границы нашего мира. Скажу больше, если мир, действительно, изменился, мы просто обязаны перекроить устоявшиеся лингвистические границы. Существо дела от этого не пострадает, однако, оно явится нам иначе, и возможно, куда более потребным образом, нежели до сих пор. Нам необходимо новое понимание того, что происходит, а попытки продолжать думать, используя язык, данный нам миром, давно и нарочито почившим в бозе, затея предельно идиотическая. С тем же успехом можно пытаться сформулировать теорию относительности или второй закон термодинамики, пользуясь звуками, которые достаточны гулящему младенцу, чтобы высказать все, что он думает об окружающей его действительности.
Вот уже 20 лет мы с профессором Анатолием Николаевичем Алехиным занимаемся разработкой инструмента работы с реальностью, который назвали «новой методологией». Особенностью этой новой методологии является обращение к сущности рассматриваемых процессов — то есть, к тому, что, грубо говоря, происходит на самом деле, то есть, глубже тех уровней существования, где мы фиксируем то или иное овеществление (формы проявления) процессов и их опредмечивание (концептуализацию). Рассказать новую методологию в «двух словах» я, при всем желании, не смогу, поэтому попытаюсь показать этот эффект на некой аналогии.
Сферой психики (с точки зрения науки, разумеется) занимаются психологи, психотерапевты и психиатры (это, кстати сказать, наша с Анатолием Николаевичем базовая специализация): психологи концептуализируют информацию, которую получают в своих исследованиях (что-то пытаются разглядеть в создаваемых ими метамоделях и полученных статистических таблицах), психотерапевты непосредственно работают с фактическими проявлениями тех или иных процессов и, насколько это возможно, оказывают на них влияние, а вот психиатры (и это самая беззаботная специальность из перечисленных) решают, по большому счету, один-единственный вопрос — сошел с ума человек, или нет (то есть, они должны понять суть происходящего, и этого для них вполне достаточно, потому что остальное — детали, содержание которых почти не влияет на логику последующих действий врача-психиатра). Конечно, я известен как психотерапевт, а Анатолий Николаевич возглавляет кафедру медицинской психологии в СПб ГПУ им. А.И.Герцена, но оба мы прекрасно отдаем себе отчет в том, что и психотерапия, и психология напрочь лишены эффективности и какого-либо смысла, если психотерапевт и психолог не имеют, прежде всего, ответа, получением которого занят психиатр — о сути того самого процесса, который нам так или иначе предъявлен пациентом, а потом нами же и объяснен. Поверьте, если психотерапевт примется за лечение психоза, «разоблачая», как ему кажется, бредовые «когниции» своего пациента, а психолог начнет анализировать галлюцинации как факт восприятия — толку от этого, прямо скажем, будет маловато. Иными словами, если мы рассчитываем на корректные результаты своих исследований и эффективность собственной работы, мы должны понимать, о каком именно процессе идет речь — о том, что лежит в основе реальности, которую мы видим перед собой и пытаемся осмыслить.
Теперь, опуская долгие объяснения и тысячу разных нюансов, давайте обратимся к сущности процесса, который мы привыкли называть экономикой (имея в виду при этом, в первую очередь, политическую экономию). Во многом благодаря уважаемым классикам, мы оказались в заложниках у сложносочиненной языковой игры, посвященной «товару» и «деньгам», отражающим наше наличное экономическое бытие — такой хайдеггерианский Daz Man. Но понятно, что и «товар», и «деньги» не существуют в реальности в качестве таковых, в реальности существуют «предметы» (включая услуги, знания и др.), в которых люди испытывают потребность (то есть, некие объективные ценности), и так же какие-то условные фишки, которые выполняют роль эквивалентов стоимости в обмене одних ценностей на другие. И если мы сделаем над собой усилие, чтобы отвлечься от этих затемняющих существо исследуемого нами процесса слов «товар» и «деньги», то увидим, что в основе лежит упомянутая потребность — нечто, вполне очевидное, но вовсе не продуманное должным образом.
Много истрачено чернил на описание того, что сталось с потребностью в «эпоху потребления» (как они исказились фантазмом желания и т.д., и т.п. — см., что называется, Жижека), много дискуссий велось и о том, какие потребности являются объективными (то есть, отражают действительно необходимое человеку), а какие — нет (мол, наносное), и как отделить одно от другого. Но, наверное, следовало бы понять, что это вообще такое — «потребность»? Можно, конечно, взять знаменитую пирамиду Маслоу, и убедиться в том, что перед нами почти полный перечень наших ожиданий — тут все, что нам надо, и это то, за что мы готовы платить (трудом, деньгами, доверием и т.д.). Где-то по этому пути своего экономического развития человечество всю дорогу и двигалось, научившись покупать, кажется, все, включая уважение, знание, прекрасное и даже самоактуализацию. Но опять-таки все это не вглубь, а по поверхности. Вглубь — это когда мы понимаем, что потребность — это то самое ожидание: мы не платим и никогда не будем платить за уже удовлетворенную потребность, мы платим и будем это делать лишь за возможность удовлетворения нашей потребности в будущем.
Допускаю, что все это выглядит как какая-то совершеннейшая, лишенная смысла банальность, а на сцену выкатился Господин Очевидность. Но что если, действительно, старт политической экономии дало именно представление человека о «будущем», его желание управлять своим будущим, а еще точнее — гарантировать это свое будущее с помощью тех или иных экономических инструментов?
Вообще говоря, способность представлять («видеть») будущее — это сложный психологический навык (понятно, что мы говорим о времени, которое находится в голове человека — точнее, о способности его мозга разворачивать представления о мире на оси «прошлое-настоящее-будущее»). Эта способность нашего мозга локализуется в лобных долях (самый «молодой» и самый, так сказать, необязательный для нашей жизнедеятельности мозг) и обусловлена уровнем миелинизации соответствующих нервных путей. Нам только кажется, что мы всегда думали о времени так, как думаем сейчас — во взрослом состоянии. На самом деле, этот плод зрел и на разных этапах был разным: лет до 10-ти мы вообще не слишком умели разворачивать время, годам к 12-ти научились смотреть чуть дальше и как-то принимать в расчет последствия собственной социальной активности, и только после 18-ти — строить его, а с 21-го года жить так, словно бы оно уже есть (т.е. представлять его как некую фактическую реальность, несмотря на несомненную иллюзорность этих представлений).
Так, в сжатом виде, выглядит онтогенез времени (развитие функции времени в процессе нашего индивидуального развития), и очевидно, что он является культурно-обусловленным феноменом — то есть специфическое социальное бытие вынуждало соответствующие нервные пути в нашем мозгу миелинизироваться. Но это означает, что и в культуре данная функция — способность к развертыванию времени — возникла и неспешно развивалась на протяжении значительного исторического периода (Михаил Михайлович Бахтин, например, отчетливо зафиксировал эту динамику, анализируя хронотопы романа, начиная со времен античности), и она не одинакова в разных культурах (подробный и крайне увлекательный анализ европейского и китайского «времени», например, принадлежит перу Франсуа Жюльена). Наконец, очевидно, что культуры, которые не справились с формированием развернутой идеи времени, так и продолжают оставаться в весьма примитивном состоянии (иллюстративный пример — индейское племя амондава, живущее в джунглях Амазонки; в их языке нет никаких намеков на «время» — ни самого понятия «времени», ни прочих временных прелестей — прошлого, будущего, дней, месяцев, лет, поэтому засыпая, они, в своем представлении, умирают, а проснувшись, считают себя родившимися заново; тогда как в английском языке, кстати сказать, слово «время» используется чаще, чем любое другое существительное). Иными словами, умение мыслить будущее — это сложный психологический навык, сформированный в каждом из нас культурой, а степень развитости самой нашей культуры, в значительной степени, определяется глубиной проникновения в прошлое (история) и будущее (представление о целях), то есть совокупной миелинизацией соответствующих нервных путей в лобных долях ее носителей.
Итак, способность к бытию «во времени» (абстрактно-логическом, представляемом) развивалась в культуре постепенно. Еще совсем недавно наши предки жили без идеи «истории» — их прошлое было условным «давеча» и «намедни», а будущее было тем, что наступало, «после заката» или «когда рассветет», и лишь в самом пределе — «когда сойдет снег» или «листья опадут». «Сезоны» в древнем Китае, «Дионисии» древней Греции, «праздник Опет» в древнем Египте и, наконец, наши «Иваны-Купалы» и «церковный календарь» — это был тот временной круг (как правило, годовой), на который, прошу прощения, хватало ума нашим предкам. Вообще говоря, «история» — явление и молодое, и новое (если мы говорим о массовом сознании), а потому и будущее, выходящее за рамки актуальных потребностей людей, для них особенно не существовало. Теперь давайте попробуем ответить на вопрос — зачем в таком мире деньги как «универсальный эквивалент стоимости»? Точнее, способен ли вообще человек подобной культуры думать так? Все, что мы знаем о самых ранних кредитно-денежных опытах — в Месопотамии, древнем Египте, древней Греции и др., — свидетельствует исключительно о том, что тамошние «деньги» (то, что мы из современности считаем подобием наших денег) выполняли, скорее, роль фиксации ответственности и обязательств одних людей перед другими, и не рассматривались как хоть сколько-нибудь «универсальный эквивалент».
Давайте приглядимся к древней Греции... В самом центре Эгейского моря — между Элладой и Малой Азией — до сих пор находятся развалины древнегреческого Уолл-Стрит. Это остров Делос — святой клочок солнечной земли, родовое гнездо Аполлона и Артемиды, остров, на котором нельзя было ни рождаться, ни умирать, население которого, однако, превышало двадцать тысяч человек (не считая бессчетных «туристов»). Что же делали все эти людские толпы (достаточно оценить невероятный масштаб делосского стадиона) на малюсеньком каменистом куске суши в пять квадратных километров? Из реальности привычного нам языка ответ звучит однозначно и определенно — они «торговали». Но на центральной улице Делоса сохранился банк — самый настоящий, с кассовым окном и выбоинами для металлической решетки. Какие же у него размеры? Точно не скажу, но на глаз — где-то два на три метра... Мы привыкли говорить: «торговали», «купцы», «богатства», но что все это значит, если банк (а точнее — «сберкасса»), обслуживающая десятки тысяч человек была таких вот микроскопических размеров? Несомненно, что все перечисленные «словоформы» — лишь привнесенные идеи нашего настоящего в радикально не связанное с ним прошлое.
Ни один современный посетитель Делоса не может пропустить площадь Гермеса («бога торговли», как мы теперь, нынешними мозгами, называем «посланника богов») — с нее начинается экскурсионная программа, а дальше: пойдешь направо — попадешь в город, пойдешь налево — на территорию бесчисленных святилищ и увеселительных заведений. Так что же происходило на этой площади — античной, как мы теперь сказали, «бирже»? Думать, что там «купцы» «торговали» — значит переписывать фактическую историю. Нет, эта площадь была местом, где люди, съехавшиеся на Делос со всей Греции, обменивали те ценности, которые имелись у них в избытке — например, хлеб, мрамор, древесину и т.д., на те ценности, которых у них, на малой родине, по тем или иным причинам не было — дерево, мрамор, хлеб и т.д. Приехав развлечься на Делос (ведь это был не только античный Уолл-Стрит, но еще и античный Диснейленд-Лас-Вегас), они попутно решали вопрос удовлетворения своих потребностей на ближайший сезон, может быть, год — пища с ощутимым сроком хранения (масло и зерно), строительные материалы для храма, ткани для одежд и т.д. Они ехали с конкретными ценностями за конкретными ценностями, а деньги, хранимые в том самом два-на-полтора банке, выполняли роль не столько «эквивалента», сколько «разменного предмета». В стародавние советские времена, когда мы летом, живя на даче, ходили на железнодорожную станцию за покупками, в местной «стекляшке» таким «разменным предметом» были, например, конфеты — купил что-то, а у продавца нет трех копеек на сдачу, и ты берешь конфету, а то и две — и разошлись, детям радость (могли еще дать два коробка спичек вместо одной копейки — в детстве я никак не мог понять, как что-то может стоить полкопейки). Такова роль денег в культуре, которая пытается овладеть будущим на ближайший сезон или год: практически никакая — относительная добавочная ценность. То есть, политэкономия уже есть (одна делосская гавань на сотни кораблей чего стоит!), а нынешние «деньги», то как мы их сейчас понимаем, находились еще в самом зародыше.
Не значит ли все это, что куда точнее смотреть на экономику, как на отношение ценностей и потребностей (где одно определяет другое, а вместе они создают основу для этой самой экономики), нежели как на привычные нам «товар» и «деньги»? То, что мы хотим получить в результате любых обменов — «выйти в это» (по аналогии с формулировкой «выйти в кэш») — это фактическая ценность, необходимая для удовлетворения наших потребностей. Но дальше многое зависит от понимания сути феномена потребности — если потребность связана с представлением о времени, то ценностью становится не только то, что мне нужно сейчас, но и то, что мне может понадобиться в будущем. У моих бабушек (ровесниц Великой Октябрьской Социалистической Революции) в шкатулках хранились украшения, а в сервантах — по набору серебряных столовых приборов. Эти украшения практически не носились, а приборы не использовались, их ценность состояла в том, что когда-нибудь, «когда будет совсем плохо», они могут быть обменены на еду. Странно ли, что так рассуждали женщины, пережившие всю блокаду Ленинграда — от первого до последнего дня?
Славные граждане свободных Афин долгое время не могли понять, что за странная идея у Фемистокла строить флот. Зачем? Первая «История» — геродотовская — возникнет позже, греко-персидские войны еще не начались, то есть, еще никто не знает, что военный флот может понадобиться и насколько он может быть важен. Да, с миелинизацией лобных долей у Фемистокла, а потом и у Перикла, судя по всему, дела обстояли ощутимо лучше, чем у подавляющего большинства их современников. Представьте себе, насколько высок должен был быть уровень абстракции, воспроизводимый мозгом этих государственных мужей! Они, опираясь на свои достаточном примитивные, не подкрепленные инструментально, представления о прошлом, заглядывали в будущее и пытались овладеть им, готовясь на случай возможного нападения персов. Зная все, что мы знаем теперь, это кажется элементарной задачей, но тогда — для тех людей и до того, как все это произошло, — она была сложнейшей. Навык представлять будущее, воображать его, видеть — радикально новая вещь. Да, потом была битва при Марафоне, поход Ксеркса, 300 спартанцев и лишь осознанная на опыте угроза персидского вторжения привела к формированию Делосского союза и его казны, когда 208 городов-союзников собрали на Делосе 460 амфор серебра союзной «казны» (смехотворное, надо признать, количество для античного МВФ, а зная еще страсть греков к преувеличению, — взять хотя бы абсолютно фантастические цифири персидского войска у того же Геродота, — вряд ли этих амфор-талантов вообще было больше сотни). Иными словами, именно благодаря возникновению будущего в головах людей, они начинают понимать суть денег, и именно желание овладеть угрожающим будущим превратило, в свое время, греческое серебро — в «деньги», хотя бы отдаленно напоминающие те, что мы привыкли считать деньгами.
Мы живем в медийном пространстве, у нас нет никаких ограничений по доступу к информации, в том числе, исторической — мы знаем, о том, насколько чудовищна может быть война, но даже в этих условиях социологи фиксируют загадочный феномен — современные развитые общества не только перестали бояться войны, они соскучились по ней! То есть, даже зная, благодаря доступности информации, обо всех ужасах, сопровождающих войну, мы перестаем бояться ее, когда из жизни уходят ее последние свидетели. Каким же было восприятие исторического «времени» в древнем мире — без книг, видения масштаба геополитических процессов и документального кино? Предельно примитивным, но такими же были и деньги. Деньги и отношение к ним — есть зеркало понимания соответствующим обществом истории и его способности к формированию представлений о будущем. Они нужны, как гарант — пусть и предельно ненадежный и виртуальный (о чем, впрочем, человек как правило не догадывается) — возможности получить в этом непредсказуемом будущем те ценности, которые будут нужны человеку для удовлетворения его потребностей в предстоящем. Именно этим обуславливается и важность «эквивалентности» денег (в нынешнем ситуации к этому примыкает, на тех же основаниях, и характеристика «свободной конвертации валюты»), поскольку мы не понимаем, что именно нам в этом будущем может понадобиться, и сколько все это будет стоить. Чем более драматичным представляется нам будущее — «нечего будет есть», «не на что будет жить», «заболеешь, состаришься и никто о тебе не позаботится» и т.д., тем большую потребность мы испытываем в наличии денежных накоплений — «на черный день», «под подушкой», «гробовых». Мы жаждем их, как тревожный больной транквилизаторов.
Вся эта драматургия уже — прямо или косвенно — показана в исследованиях на, так сказать, живом мозге: нейрофизиологи Стэндфордского университета под руководством профессора Брайна Кнутсона выяснили, что принимая решение о покупке наш мозг актуализирует прилежащее ядро — зону, ответственную за предвкушение удовольствия, когда же он видит перед собой чек на кругленькую сумму, активизируется островок Рейля — тот самый, который генерит чувство боли и дискомфорта. Иными словами, за феноменом, который мы привычно считаем «деньгами», в действительности, стоит наше отношение со временем — расставание с деньгами является для нашего мозга почти физической болью, за которой, в свою очередь, кроется наше самонаказание за утрату (с тратой денег) виртуально-защищенного будущего. Если деньги являются для нашего мозга эквивалентом удовлетворения будущих потребностей, а наличие денег гарантирует ему защищенность (они воплощают для него «все, что может понадобиться», включая масловскую любовь и уважение других людей), то, вероятно, нам и надо говорить, в первую очередь, о будущем, а не о «деньгах».
Но будущее — это ничто, его еще нет, а потому оно безразмерно. Сколько нам нужно денег для этого нашего будущего? Можно прикинуть, но тут же возникнут опасения... А что если эти деньги обесценятся, прогорят? Что если, например, в будущем изобретут лекарство от смерти, и оно окажется баснословно дорогим? Все это лишний раз доказывает, что в этой игре участвуют не деньги, а время — представление о будущем. Пределы «разумного количества необходимых денег» легко рушатся: будущее — это фантазия и страх, у которого, неизбежно, глаза велики, а потому мозг хочет не просто удовлетворения потребностей, но страховки, гарантии, надежности, то есть — больше и больше денег, как способа овладеть этим будущим, контролировать его. При этом, мы из опыта знаем, что деньги постоянно теряют в стоимости, что их никогда не бывает «довольно»... Именно этот страх перед будущим в «век тревоги» (таким был, по заверениям психологов, ХХ век) и разогнал машину производства денег из ничего. Этому же поспособствовала и гедонистическая идея, связанная с разросшимся фантомом желания — много и быстро заработать, чтобы «ничего потом не делать, а просто жить и получать удовольствие». Если мы принимаем такую тактику (причем, слово «если» звучит в этом предложении уже как издевка), то сколько нам, в этом случае, нужно денег? В общем, в деньгах мы имеем невротический механизм компенсации, который всегда приводит к обратному эффекту.
Странно ли, в связи со всем этим, что идея «Капитала 1.0» принадлежит Карлу Марксу — первооткрывателю «континента Истории», как называл его Луи Альтюссер? Ведь уже и «капитал» Маркса, хоть он и зиждется на идее объективно существующих материальных благ, реально определяется не как что-то физически-наличествующее, а как «самовозрастающая стоимость». В этом самовозрастании — то есть, будущем и гипотетическом росте, — и заключается, как пишет Маркс, «жизненный процесс капитала». Вот одна из тех причин, почему мы должны смотреть на Маркса, в первую очередь, как на методолога: динамика капитала от «Капитала 0.0» к «Капиталу 3.0» — это процесс совершенствование способа овладения будущем, в этом заключается сама логика финансов.
«Новая методология», о которой я только что упоминал, усматривает сущностную и универсальную динамику фаз развития любого процесса: крайние его точки (первая и четвертая фазы) характеризуются одним и тем же базовым феноменом (в последней фазе мы, впрочем, видим этот феномен преображенным, вышедшим, так сказать, на новый уровень — за счет того, что он вобрал в себя функцию рассматриваемого нами процесса развития), а две промежуточные фазы, находящиеся по центру (вторая и третья), представляют собой некую трансформацию самой этой функции, примененной к феномену. В рассматриваемом нами случае, то есть, применительно к становлению нынешней финансовой системы, сущностным феноменом процесса является ценность (оборачиваемая, обретающая стоимость и т.д.), а функцией, и это возможно главное, что необходимо понять, — время. Появление, рост представлений человечества о времени (пусть это и звучит странно), и есть эта функция по отношению к феномену ценности.
Функция времени долго набирала силу. Трудно представить, но привычные нам наручные часы вошли в моду только в начале прошлого века, а первые попытки синхронизации времени на разных территориях были продиктованы появлением железных дорог (середина XIX века) и телеграфа (это уже конец XIX века). То есть, это даже не вопрос «истории» как науки (ее новый общественный статус — лишь маркер происходящих с нами изменений) — само время, как осознанный феномен, поступательно овладевало нашей жизнью — в том числе и экономической. Человечество в своем развитии, подобно взрослеющему ребенку, училось думать о времени, разворачивать его, и эта функция с неизбежностью стала менять природу того, что является для человека ценностью. Всякая ценность существует здесь и сейчас, эта же ценность завтра — это уже нечто другое (вполне возможно, что она уже и не будет обладать ценностью, а возможно наоборот — обретет ее, как картины Ван Гога). То есть, появление функции времени в системе оценки феномена ценности меняет саму природу этой ценности. Вкусное рагу — несомненная ценность, но если вы посмотрите на него через призму функции времени, то станет понятно, что оно останется ценностью завтра, только убранное в холодильник, а через неделю — если сейчас его законсервировать. Иными словами, ценность во времени требует других ценностей (холодильников, консервных банок или маркетинга, как в случае Ван Гога), которые помогут ей сохраниться, а возможно, и приумножиться.
Механика рождения нового мира — «Капитала 3.0». Схватки
http://snob.ru/selected/entry/85990
Продолжаем публиковать текст Андрея Курпатова, посвященный новым экономическим отношениям. В четвертой части читайте о том, как «Капитал 1.0» взял контроль над будущим, и об одной устойчивой иллюзии, лежащей в основе следующего капитала — «Капитала 2.0».
Мы подошли к главному вопросу: как функция (время) меняет феномен (ценность), которую она «развивает» (модифицирует), будучи к нему примененной? Давайте выстроим в цепочку четыре «капитала», которые характеризуют сущность каждого из четырех этапов (фаз) процесса формирования финансово-экономической системы: товар («Капитал 0.0») — деньги («Капитал 1.0») — доверие («Капитал 2.0») — ресурс («Капитал 3.0»).
Когда мы говорим о «товаре», применительно к «Капиталу 0.0», мы, в некотором роде, грешим против истины — нет, это не «товар» в нынешнем его понимании, это фактические ценности, которые, действительно и непосредственно, могут быть обменены на какие-то другие ценности (как «драгоценности» моих бабушек, купленные когда-то за огромные деньги, и которые во времена Перестройки настолько потеряли свою ценность, что вряд ли кто-то из членов семьи сейчас упомнит, что с ними сталось). Такова была экономика славного Делоса (см. об этом в части 3): влияние времени было очень условным (ценности интересовали жителей и гостей Делоса в крайне ограниченной временной перспективе), а потому и соответственно, потребности населения также были весьма ограничены — тебе не надо готовиться со всех сил к какому-то долгому будущему, потому что ты просто не можешь себе его представить (мои бабушки в страшном сне не могли себе представить грядущей Перестройки и как это событие отразится на их накоплениях — ведь были еще и сберкнижки, отдельный предмет гордости).
Лишь в XIX веке, если мы говорим о западной цивилизации, деньги, наконец, стали «деньгами» — самостоятельной ценностью. До этого, разумеется, они использовались и выполняли в экономике обмена важную роль, но они были лишь частью внутри самого этого обмена — ценностью в ряду других ценностей. И ценностью, надо признать, «не первой свежести»: в древней Греции, например, работа классического финансиста считалась недостойной свободного эллина (этим занимались чужеземцы), а в христианские Средние века действовал запрет на ростовщичество (представьте себе это, чтобы понять, как, на самом деле, эти люди относились к деньгам). До самого недавнего времени запасались землями, домами, провизией, оружием и прочими фактическими, физическими, непосредственными ценностями (в конце концов, все их всегда можно было на что-нибудь обменять, если бы потребовалось), а не деньгами. Флорентийский клан Медичи, после того, как его основатели переродились из бандитов в банкиров и научились обходить церковный запрет на ростовщичество, были, возможно, первыми, кто придал деньгам их новое качество — они стали открыто и системно давать деньги в рост, на будущее. Впрочем, успех этого клана был сравнительно недолгим, а добрая и старая Англия, например, сумела поставить на ноги свою текстильную промышленность и металлургию без всякой помощи банков — то есть, без кредитов. Деньги постепенно превращались в самостоятельный инструмент бизнеса, но в этом своем новом качестве им еще только предстояло завоевать головы населения как такового.
«Капитал 1.0», описанный Марксом, — это то, что непосредственно производит ценности, то есть, средства производства, рабочая сила, плюс финансовый капитал, который использовался как инвестиции в те самые средства производства и для найма рабочей силы. Средства тратились сейчас, а ценности возникали через паузу, необходимую для производства и сбыта товара. При этом капитальные вложения, осуществленные предпринимателем, окупались в еще более длительный срок — и эта долгая пауза (время) должна была существовать у него в голове как факт реальности. Иными словами, он должен был думать о большом отрезке времени, которое еще не случилось, как о том времени, которое в каком-то смысле уже есть. Он должен был научиться полагаться на будущее, которого еще нет (а возможно, и не будет), как будто бы это что-то настоящее, действительное. Он должен был верить своей фантазии (иначе эти представления о будущем и не назовешь) так, как он верил в то, что существовало здесь и сейчас.
Мы уже говорили о разумности приматов, но чего, например, человекообразная обезьяна понять никак не может? Представьте, что мы научили мартышку ездить на примитивном электрическом автомобиле (это не сложно), а затем переходим к изучению правил дорожного движения. Можем ли мы научить ее останавливаться по сигналу светофора? Конечно, это ведь элементарный условный рефлекс — как лампочка для собаки Ивана Петровича Павлова. Все правильно, но есть одна малюсенькая проблема: обученная таким образом человекообразная обезьяна будет останавливать свой драндулет не на стоп-линии у светофора, а в том месте, где она заметит его красный сигнал. Заметит его за десять метров — остановится за десять, а за пятьдесят, так и за пятьдесят остановится. Она не может понять, что это условность, что реальное действие красного цвета начнется для нее только на стоп-линии, несмотря на то, что видит она его уже сейчас. Ее лобным долям, что ты ни делай с их миелинизацией, никак не понять эту хитрость времени — видишь уже сейчас, а остановиться надо будет, когда доедешь до стоп-линии. Ситуация предпринимателя, в каком-то смысле, очень схожая, хотя и обратная: ты вкладываешь сейчас все, что есть, плюс еще берешь кредит и залезаешь в долги, а твоя прибыль — фактическая, «чистая», после всех вычетов — возникнет еще бог знает когда. Но он знает, что она возникнет, что она с неизбежностью появится в будущем, потому что это будущее для него — факт реальности, оно для него существует как настоящее.
По сути, все выглядит так, что «Капитал 1.0» взял будущее под свой контроль — ценности, еще не возникшие в процессе производства, уже, в каком-то смысле, оказались в экономике, как настоящие, реально (пусть и отложено) существующие. Именно эта иллюзия «реальности будущего» и легла в основу следующего капитала — «Капитала 2.0», известного нам, в отличии от предыдущих, и по собственному опыту. Оставалось только ее чуть-чуть подкрутить... В значительной степени за счет информационного бума, информатизации и развития современных технологий («Третья волна», по Элвину Тоффлеру) будущее стало услужливо казаться человечеству не только реальным, но еще и бесконечным, неисчислимо долгим. Если предприниматель «Капитала 1.0» думал об определенном, можно сказать, исчислимом будущем — то есть, держал в голове некий реальный производственно-потребительский цикл, и «товаром», все-таки, оставались реальные ценности (пусть и виртуализированные, потому что, в значительной степени, существующие лишь в несуществующем пока будущем), то на этапе «Капитала 2.0», где граница будущего отодвинулась далеко за линию горизонта, ценностью стал уже даже не тот товар, который будет когда-то произведен, а просто доверие к участнику рынка, как субъекту, который будет способен — в этот самом неисчислимом будущем — платить по своим долгам. Тот факт, что нарастающий навес совокупного долга человечества таков, что «вернуть» его в обозримом будущем не представляется возможным ни при каких обстоятельствах, участников рынка более не смущает — в конце концов, экономисты хорошо знают, что финансовый бизнес делается на процентах, а не на теле кредита (какие бы формы — векселей, облигаций и т.д. — он не принимал).
Итак, сама обозримость нашего будущего уже больше никого не интересует, соответственно, можно отказываться от «золотых стандартов», включать любые «денежные агрегаты» («деньги повышенной мощности»), использовать невероятные мультипликаторы при оценке стоимости компаний и т.д., и т.п. — финансово-экономический сектор неизбежно дуется и исполняется круговой порукой взаимного самообмана. Понятно, что вся эта махина держится исключительно на представлении о постоянном, может быть даже всевозрастающем росте производства и потребления благ — на этом новом нашем и сравнительно молодом представлении о будущем. Но именно в этом месте мы и должны задуматься о потребностях человека, преображенных в новых условиях. Дело в том, что изменилась сама природа ценности: ценность теперь — это более не какие-то объекты материального мира (дома, заводы, пароходы), а то самое «доверие». И к этому тезису надо отнестись со всей серьезностью. О каком росте производства и потребления благ можно говорить, если они более не являются прежней ценностью? Что будет пытаться произвести субъект рынка, кроме доверия, если все остальное этот рынок не интересует, а самого доверия оказывается вполне достаточно для осуществления на нем любых действий? Перед нами сложнейшая психологическая ловушка... И вот лишь несколько важных аспектов.
Во-первых, сознание значительной части «золотого миллиарда» оказалось полностью выключено из производственной логики — если мне доверяют, то какой-то фактический производственный процесс для меня уже неактуален, у меня и так может быть все необходимое — дом в ипотеку, машину в кредит, и все застраховать, чтобы снять с себя всякую ответственность. Это, конечно, ерунда (по крайней мере, кризис 2008 года кое-чему банки научил, хотя, зная логику менеджеров, а тем более продавцов...), но и сам этот способ думать — вовсе не безобиден: необходимость работать и что-то производить перестает ощущаться как необходимость, теряется мотивация, а рентные установки, напротив, взмывают вверх и упираются в потолок — мне нельзя не доверять, поэтому я имею право на необходимые мне блага. При этом, объективных критериев — кому доверять, а кому нет (то есть, кто по-настоящему ценен, а от кого никакого проку не будет, особенно в отдаленном будущем), — в виртуальной экономике, понятно дело, не существует. Но даже если мы и попытаемся их изобрести, они вряд ли убедят того, кто думает, что он бесконечно прекрасен просто по факту своего рождения (а для того, чтобы все поголовно думали именно так, современным гуманизмом сделано все, что можно и нельзя), поэтому, даже несмотря на возможную (не будем нагнетать) абсурдность подобных ожиданий и требований, не следует надеяться, что они не возымеют реальной силы в случае грядущего кризиса.
Во-вторых, и с другой стороны, сами эти материальные объекты — дома, машины и т.д., с учетом их кажущейся доступности, начинают восприниматься не столь уж желанными — какой смысл обо всем этом страстно мечтать, если оно, в принципе, достижимо парой компьютерных кликов (ну, так, по крайней мере, нам говорят: «Есть вещи, которые нельзя купить. Для всего остального есть MasterCard»). Впрочем, потом со всем этим надо что-то делать, как-то за это отвечать, что-то кому-то платить... — очевидно лишнее напряжение. Таким образом, от этих благ легче отказаться, но возникает вопрос — почему они есть у других, причем, в таких гигантских количествах? И важно, что возникает сама идея этих «гигантских количеств», которые «почему-то» не распределены между достойными доверия (то есть, всеми) членами общества. Не думаю, что могут быть эффективны попытки объяснить требующим социальной справедливости гражданам, что, на самом деле, никаких таких закромов с указанными «количествами» не существует — просто так выглядят долги и обязательства другого масштаба. Но даже если бы это и возможно было им объяснить, то что это бы изменило? Боюсь, что все это может возыметь даже обратный эффект.
И в-третьих, чтобы просто ограничиться, попытаемся понять, что в указанной ситуации происходит со временем... Оба приведенных аспекта проблемы (мол, ты можешь смело рассчитывать на все, что пожелаешь, а можешь и обойтись без всего этого — беды не будет) сводятся к психологической ситуации, которая, кажется, не может в таких обстоятельствах не возникнуть — к снижению чувства тревоги. Действительно, если ты добропорядочный гражданин, а институты тебе доверяют, то какой смысл волноваться о будущем? Можно не волноваться. Но вся штука в том, что без этого «волнения» будущего как раз и не может быть — его раздвигает только тревога. Она может быть негативной — страх перед будущем (и соответственно, мы пытаемся подготовиться к возможным угрозам), а может и позитивной — когда ты тревожишься, что не достигнешь поставленной цели (впрочем, без «негативной» тревоги ее и не поставишь), но это детали, которые не так уж важны. Важно то, что «тревога», в принципе, нужна для развертки времени. Если же ты не тревожишься и уверовал в то, что все будет прекрасно, время тут же сворачивается, а вовсе не раздвигает свои границы... То есть, все здание «Капитала 2.0», которое основывается на допущении бесконечности будущего (и бесконечности же головокружительного развития в нем), буквально повисает в воздухе — это не будет работать.
Теперь, для полноты эффекта, давайте представим себе, как все это безобразие выглядит со стороны... Как безобразие, надо полагать. И видимо примерно так, плюс-минус, думают про первый — позолоченный — миллиард оставшиеся пять миллиардов землян. В тот момент, когда наше — западное — время поступательно сворачивается, остается только догадываться, с какой силой и пассионарной мощью оно готовится развернуться в иных культурах, и какой потенциал оно растит там. Этим пяти миллиардам, находящимся пока этажом ниже, явно есть к чему стремиться, и вовсе не факт, что в сложившихся обстоятельствах их заинтригует путь, пройденный прежде европейцами (по крайней мере, так называемые варвары почему-то не стали перенимать нравы древнего — по-гиббоновски падающего и разрушающегося — Рима). Впрочем, жизненная необходимость экономического роста для западного мира, с одной стороны, и снижение реального потребления в нем же, с другой, создают ситуацию, при которой нельзя не инвестировать в эти «развивающиеся рынки», нельзя не предлагать им ресурсы и технологии. Но последствия этих инвестиций, по понятным причинам, невозможно предугадать. Очевидно, что это будет «Четвертая волна», продолжая исчисления того же Тоффлера, идущая на сей раз не изнутри Запада, а с Востока и Юга, чем она, по самому своему существу, будет радикально отличаться от предыдущих трех (первые три — охватывали, эта — четвертая — накроет).
Что ж, пора задаться вопросом о том, к чему привел «на сейчас» процесс развития феномена ценности посредствам функции времени в западном мире. Мне представляется вполне очевидным, что основной тренд этой трансформации заключался в отказе от некой физичности ценностей — в их, так сказать, виртуализации. Ценности, помноженные на время, в некотором смысле, лишились места (это можно образно представить себе, как если бы квант тонким-тонким слоем растянули по бесконечности). Хороший пример, раз уж мы вспомнили Тоффлера, информация — она очевидно является реальной ценностью (активно покупается и продается), но категорически лишена локальности — то есть, она есть нечто, что не только доступно из любого места, но и не занимает (почти не занимает) места, то есть, безразмерна, и в этом кроется опасный подвох. Виртуализация создает иллюзию возможности бесконечного роста (производства, потребления и т.д.), тогда как, в действительности, мы продолжаем существовать в мире, который неизбежно имеет ограничения — и прежде всего, в потреблении (взять для примера ту же информацию — ее потребление ограничено возможностями мозга человека). Таким образом, мы, по сути, делаем ставку на то, чего в принципе не может быть.
Кажется, что мы наткнулись на канторовские градации бесконечности с известным фокусом Георга Георговича по переселению жильцов в забитой под завязку гостинице с бесконечным количеством номеров — из номера в номер, чтобы подселить к ним еще одного, и еще одного, и еще бесконечное число постояльцев. Но если в виртуальной бесконечности бесконечностей Георга Кантора с размещением жильцов (столь же виртуальных) проблем не возникает, то в нашей с вами фактической реальности ситуация несколько иная — мы не можем следовать этой логике, потому что, какими бы математическими моделями в области финансов и экономики мы ни пользовались, неизбежно наступит момент, когда нам придется столкнуться с фактом реальности — жильцов все-таки какое-то определенное число и с номерами в нашей гостинице та же самая ситуация. Столкновение виртуализированной экономики со здравым смыслом, в этом смысле, подобно спору между Расселом, утверждающим объективное существование математической реальности, и Витгенштейном, который считает бесконечность, «пробравшуюся в математику», полной чушью. Потрясая «Принципами математики», Людвиг кричал ее автору: «Рассел, как в этой конечной книге может поместиться бесконечность?!». Рассел, разумеется, счел этот вопрос простой логической ошибкой, но, надо признать, именно с этой «логической ошибкой» наш мир, о котором Рассел в свое время так искренне пекся, столкнулся самым непосредственным образом, и всего лишь через несколько десятилетий после этого разговора. Вполне возможно, что Витгенштейн слегка эксцентричен, но, честно говоря, у него был повод волноваться...
Необходимо отдавать себе отчет в том, что ценность, не занимающая места, не ограниченная, так сказать, естественным ареалом обитания, легко мультиплицируется и в результате этого подвергается элементарной инфляции, теряя при этом, понятно, всякую свою ценность, то есть, она фактически самоуничтожается. Именно это самоуничтожение «доверия» и привело к тем эффектам его максимальной «скорости», которые мы наблюдали в 2008 году. В мире доверия «Капитала 2.0» нет привязки к месту, само это доверие абсолютно диффузно: если ко мне нет доверия здесь, то я найду его там (где-то в другом месте), при этом — и это «там», и это «здесь» связаны друг с другом похлеще любых сообщающихся сосудов. Вся банковая система, обремененная взаимными обязательствами, стала в 2008 году трещать по швам, поскольку ни один из них в отдельности не являлся причиной произошедшего, никто не мог сказать — «это заканчивается на мне», а значит разворачивающаяся спираль кризиса могла не закончиться вовсе. Должна была появиться инстанция силы, обладающая локальностью, местом, относительно которого и по отношению к которому возникшая турбулентность могла бы стабилизироваться. На счастье, такая инстанция силы в запасе нашей цивилизации еще имела место быть — государства.
Не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка — «ресурс»
http://snob.ru/selected/entry/85989
Продолжаем публиковать текст Андрея Курпатова, посвященный новым экономическим отношениям. В пятой части читайте о том, как кризис 2008 года стал крупнейшей сделкой в истории человечества и каким образом «ресурс» становится привилегированной ценностью и создает будущую реальность.
Еще раз о ценности. Зная, как устроен мир (а знание это дано нам нашим нынешним представлением о времени), мы больше не можем доверять ценностям «физическим» — их физичность, как мы могли убедиться, помноженная на время, легко превращается в черепки. То, что вчера было прекрасным «средством производства», сегодня, к сожалению, уже мусор, устаревший и ни на что не годный, «рабочая сила» (к сожалению многих работодателей) в мусор превратиться не может, но все чаще является не капиталом, как завещал великий Маркс, а самыми настоящими, причем перманентными, издержками. Я уж не говорю о «деньгах» и «бабушкиных драгоценностях» — все вокруг, если смотреть на это с позиции времени, вошедшего в наше представление о реальности через парадную дверь, не стоит более ничего. Остается, кажется, только цитировать Екклесиаста: «И взглянул я на дела своих рук, на труды, совершенные мною, и вот, всё — пустое, всё — погоня за ветром, и ни в чем нет пользы под солнцем».
В этом смысле ход с «доверием» — когда доверие обрело статус привилегированной ценности (вместо всей этой устаревающей бренности) — был, вероятно, для нашей социально-экономической и финансовой систем оправданным и единственно возможным. Если мы не можем опираться на будущее так, как мы это, по незнанию, делали раньше, то надо опираться на него как-то иначе — взаимообусловленностью, взаимозависимостью. Базовая идея глобализма — посадить всех в одну лодку — в этом смысле кажется вполне логичной. Но, как это часто бывает с «хорошими идеями» и благими намерениями, при их реализации возникают непредвиденные сложности. То, что кажется поначалу столбовой дорогой к конечной цели, в процессе движения к ней превращается в отчаянное бездорожье и распутицу: изменения, неизбежно возникающие по ходу, влияют на ландшафт, а потому один-другой шаг — и курс должен постоянно корректироваться, а в конечном итоге неизбежно скорректируется и сама цель. Такова логика бодрийяровской «территории», и не следует думать, что эти законы можно нарушить, какими бы «картами» мы ни заручились.
Наш удивительно мудрый организм (за эту мудрость заплачено кровью, которая проливалась сотнями тысячелетий) выработал прекрасный механизм такой постоянной, корректирующей поднаводки — знаменитый «акцептор результата действия» Петра Кузьмича Анохина, оснащенный мощной системой оценочной афферентации и механизмом «обратной связи». Проще говоря, мы с вами (по крайней мере, по части движений) идеальные самообучающиеся машины. Но социальный организм, в отличие от биологического и даже этологического, не един в своих целях и задачах, и похвастаться подобной — идеальной, встроенной в него — системой самонавигации не может. Поэтому «невидимая рука рынка» Адама Смита, именно благодаря этой своей невидимости влияния бизнеса на государство и известной «монетизации доверия», играет как на рынок, так и против него, впадая временами в отчаянное шулерство и поддавки, несчастливыми свидетелями чего нам всем довелось стать как раз в роковом 2008 году.
Конечно, нельзя сказать, что мир в 2008-м — в один год — переменился. Нет, он до сих пор куда более прежний, чем новый. Однако именно 2008-й примечателен явлением еще одного, не виданного прежде, формата ценности: наши новейшие (сформированные этим кризисом) отношения со временем позволили использовать прежний, хорошо известный нам инструмент, но в принципиально новом качестве. Государства и раньше выступали покровителями национальных бизнесов, оказывали им разного рода поддержку, но в 2008 году, оказавшись перед реальностью так называемого каскадного кризиса, решились на нечто большее: фактическая эмиссия денег (понижение процентной ставки, долларовое фондирование со стороны ФРС США в отношении ЦБ ряда стран, включая ЕС), государственные гарантии по кредитам коммерческих организаций и, наконец, национализация ряда крупнейших банков, испытывающих наибольшие проблемы. Грубо говоря, если перевести все это с финансового языка на обыденный, сделка между государством и бизнесом состояла в следующем: то, чем вы занимаетесь, — это деньги, деньги — это фикция, а потому мы напечатаем их в любых количествах, только продолжайте работать и не сейте панику в нашем электорате. Но что если мы заглянем еще глубже, ведь всякое высказывание выражает некие смыслы, сокровенно спрятанные под его затейливыми кущами, — каковы они в данном случае?
Точно так же, как рынки нуждаются в доверии, государства (их правительства) нуждаются в лояльности населения, а для этого необходима его трудовая занятость. Лояльность является ресурсом, позволяющим власти сохранять свои позиции, и для удержания этого ресурса власть использовала принадлежащий ей ресурс влияния на финансовый рынок — печатный станок, госгарантии, национализацию и др. Иными словами, правительства использовали свой ресурс влияния на финансовый рынок ради сохранения необходимого им ресурса — лояльности населения. Возможно, состоявшаяся сделка стала крупнейшей за всю историю человечества: был осуществлен своего рода «обмен» («покупка») одной ценности на (за) другую, но обе эти ценности не были в процессе этого обмена ни предметами, ни конкретными финансовыми обязательствами, ни даже какими-то определенными действиями или даже взаимными услугами. Словно бы вообще ничего не произошло (именно по этой причине может казаться, что этот кризис был остановлен одной силой слова, для чего даже придумали специальный термин — «вербальная интервенция»), просто определенная сила перетекла с одного места в другое, а оттуда, и по этой причине, что-то перетекло в третье, и это третье каким-то ожидаемым образом повлияло на первое. И судя по всему, само это движение некой силы взаимоотношений и является ресурсом.
Раньше, когда в ходу была смитовская «невидимая рука рынка», мы на самом-то деле уже понимали ее как некий ресурс (хотя и не рассматривали в таком качестве): возникновение конкуренции — это ресурс, доступ к потребителю — это ресурс, свободный валютный курс — это тоже ресурс, то есть возникающая и работающая сила взаимоотношений. Но она, эта сила, никогда прежде не имела непосредственного и реального собственника, она была как бы безличным ресурсом — ресурсом реальности, ситуации, положения вещей, но не конкретной, так или иначе персонифицированной инстанцией — чистым отношением. Да, конкуренцию на конкретных рынках кто-то разрешал или запрещал, но потом сама конкуренция становилась ресурсом, а не тот, кто ее разрешил. То же самое касается и валютного курса, доступа к потребителю и т.д., и т.п. — тот, кто держал руку на соответствующем рубильнике, не был прямым и непосредственным выгодоприобретателем от обладания этим ресурсом. Авторитарные режимы, которые пытались стать выгодоприобретателями в этой конструкции, как раз по этой причине все и теряли: после того как ты отпустил, отдал, смягчил, разрешил и т.д., ресурс начинает действовать сам по себе, становится невидимой рукой.
Так что же такое этот «ресурс» в его новом качестве? И снова прислушаемся к обыденному языку: само это слово уже плотно, хотя так же незаметно, как и когда-то «доверие», вошло в наш повседневный обиход (очередной поклон Витгенштейну с его «обыденным языком» и «языковыми играми»!). Мы говорим: «ресурс влияния», «информационный ресурс», «временной ресурс», «человеческий ресурс», «финансовый ресурс», «трудовые ресурсы», «природные ресурсы», «интеллектуальные ресурсы», «ресурс социальной поддержки», «энергетические ресурсы», «институциональные ресурсы», «административные ресурсы» и т.д., и т.п. — всякий раз речь идет о некой предполагаемой возможности и сфере влияния. Однако до сих пор мы относились к этому понятию по большей части лишь как к некому рубрикатору — мол, да, есть такие-то сферы, в которых реализуются те или иные возможности. И только в тот момент, когда под ресурсом начинает пониматься некая возобновляемая сила, способная это влияние в этой сфере реализовать в относительно неограниченной перспективе, ситуация меняется.