Возмездие обреченных: без иллюстр.

На верхней площадке лестницы она остановилась.

— Мне пригласить Джино на обед?

— Я никогда не обедаю с незнакомыми, — ответила Донна с нескрываемой злобой.

Это означало, что Донна Мартино закрыла свое сердце для Джино Бранкато, и замышляет вырвать его из жизни Шарлотты.

На следующий день Шарлотта пробудилась с пронзительным чувством исключительности грядущего. Она спала хорошо, но что-то помимо очарования сна вдохновляло ее. Это было одухотворяющее знание того, что в лучах этого восходящего солнца где-то есть человек, которого она любит.

Были и другие ухажеры. По стандартам Донны Мартино, Шарлотта заслуживала гораздо большего, чем ее сестры. Даже и теперь ей приходилось иногда выслушивать яростные призывы Донны Мартино что-нибудь сделать со своей жизнью. Это озадачивало Шарлотту. Некоторое время она занималась музыкой. Потом ходила в художественную школу. Но, в конце концов, все закончилось само собой в этой комнате, в этом убежище с несколькими любимыми книжками и виолончелью. Здесь был покой. А там — сплошные обязательства — эти причуды, называемые обязанностями перед родителями, и раздражающие настойчивые напоминания о том, что девушка должна хорошо выйти замуж. Комната защищала ее от этого.

Роза называла ее воображалой. Стелла называла ее эгоисткой. Беттина называла ее невротичкой, а Мама заявляла, что она просто дура. Но никто не посягал на ее комнату. И вот теперь она оставляла эту комнату. Джино Бранкато затмил ее прелести. Она любила его, и уже знала — за что. Возможно, он никогда и не станет богатым, но он дарил ей цветы, и его глаза всегда сияли любовью к ней.

Они договорились встретиться в час. Джино был уже в ателье, когда она пришла. Джованни смотрел на них с состраданием. Джино обнял старика за плечи и ободряюще встряхнул.

— Paesano, — усмехнулся он. — Что так печален?

— Неприятности, — ответил Папа. — Вечером неприятности.

Шарлотта пояснила:

— Мама хотела бы, чтобы ты пришел. В восемь вечера.

— Наконец-то.

— Это может быть не очень приятным.

— Предоставь все Джино, — сказал он самоуверенно.

Он утянул ее через заднюю дверь туда, где была припаркована его машина. Стоял сентябрь, теплый и тихий. Он нежно мурлыкал что-то во время езды, с кепкой на макушке, вальяжно развалившись на сиденье. Она радовалась произошедшей в нем перемене. Теперь, когда она полностью положилась на него, тревоги оставили ее. Ей нравилось это ощущение самоуверенности в нем, хотя оно и повергало ее в некоторое замешательство относительно самой себя. Но было так приятно ощущать себя менее сильной, чем он.

Тут она заметила, что он поворачивает на ее улицу. У нее перехватило дыхание, и она схватила его за руку. Он усмехнулся и развернул машину на обочине у дома Мартино.

— Я буду скучать по этим вечерам, — сказал он. — Вечерам, когда я колесил здесь туда-сюда в ожидании тебя.

Она не могла совладать с ощущением тревоги, с переполняющим ее чувством присутствия ее матери. Ей было очень стыдно за это перед Джино, но она ничего не могла поделать с собой. Его безмятежность казалась безрассудством.

— Сейчас тебе лучше уйти, — сказала она.

— Ничего страшного. Завтра мы будем свободны.

— Тебе лучше уйти.

Он держал ее за руки, а она смотрела через его плечо на крыльцо. Представив большие глаза матери, наблюдающие из-за занавески за ними, она попыталась высвободить руки, но он не выпустил их.

— Пообещай мне кое-что, Шарлотта.

— Пожалуйста, иди.

— Что бы ни случилось сегодня вечером, обещай мне, что ты сделаешь то, что я скажу.

— Обещаю.

Он отпустил ее.

— Angela mia, — сказал он.

Она дошла до крыльца и проводила взглядом его машину. Потом вошла в дом. На мгновение она онемела от увиденного. Ее сестры — Роза, Беттина и Стелла — стояли прямо перед ней. Они внимательно оглядели ее. Беттина отошла к окну. Они старались выглядеть зашедшими по случаю, но случая никакого как-то не представлялось.

Шарлотта умудрилась улыбнуться и поздороваться.

Беттина кивнула в окно.

— А он довольно мил, — сказала она.

Шарлотта проигнорировала замечание, а когда она увидела стоящую в кухонных дверях Донну Мартино, ее глаза наполнились гневом. Суровая маска сосредоточенности на лице Мамы сообщала Шарлотте, что это — часть вечернего мероприятия, что Джино Бранкато должен предстать не только перед ее матерью, но и перед всеми тремя ее сестрами, которые живут по надлежащим принципам любви и замужества.

Шарлотта посмотрела на них презрительно. Они были как лоснящиеся мальтийские кошки, соперничающие своими мехами, и только невзначай связанные кровными узами. Но ей было отчасти и жаль их. Так как, вопреки самим себе, они не избежали на этот раз общества своей матери. Никогда Донне Мартино не удавалось собрать их вместе, даже на Рождество. Вместо этого они всегда присылали щедрые подарки и неловкие извинения. Но тут они все-таки уступили материнскому призыву, и Шарлотта знала почему — потому что она оставалась совершенно безразличной к их мужьям, к их состоянию, и вообще — к их жизни.

Никто не проронил ни слова, пока Шарлотта поднималась по лестнице к себе. Все стояли безмолвно, поглядывая друг на друга. Но тут открылась входная дверь. Это был Джованни. Дом, полный людей, всегда приводил Папу в восторг. Он захлопал в ладоши и громко поздоровался со всеми.

— Хэлло, — ответили ему в унисон.

Но даже и за две комнаты от кухни — в гостиной — ощущалась тяжесть присутствия Донны Мартино. Челюсть Джованни немедленно отвисла, а плечи, как и положено, ссутулились.

Шарлотта не спустилась к ужину. Она надела серый твидовый костюм, который ей сшил Папа, туфли на низком каблуке, и начала упаковывать вещи.

Задолго до восьми все было готово. Багаж стоял у двери, пальто, шарф и перчатки лежали на кровати. Стоя у окна, она смотрела на улицу.

Когда подъехала машина Джино, она поспешила вниз. В гостиной все с интересом проследили за тем, как она стремительно выбежала из дома. Она встретила Джино на ступеньках крыльца. Он был в том самом габардине, который Папа сшил для него. Протянув руки навстречу, он обнял ее и слегка приподнял над землей.

— Все собрались? — спросил он.

Она взяла его за руку и ввела в дом.

Никто не встал из-за обеденного стола. Она улыбалась, ведя его по гостиной. Его красивые плечи и сияние его опаленного солнцем лица как будто сократили размеры комнаты. Каждый шаг придавал ей уверенности. Она тоже вся светилась. Он заставил всех затрепетать, этот Джино, забиться быстрее их сердца. Она боялась, что он будет жестким, но он был нежным как дитя.

Никто кроме Папы так и не встал из-за стола. Папа хотел представить присутствующих, но запутался в замужних фамилиях дочерей и совершенно забыл представить гостя Маме Мартино, которая с отвращением наблюдала за своим благоверным. В довершение ко всему он опрокинул стакан красного вина, и розовый ручеек побежал по белоснежной льняной глади Маминой праздничной скатерти. Это было уже выше сил Донны Мартино. Она нанесла сокрушительный удар по столу.

— Болван! — выкрикнула она. — Сядь на место!

Папа шепотом извинился, нащупывая спинку сиденья. Обнаружив подставляемый ему стул, он оглянулся и, увидев Джино, улыбнулся в знак благодарности. Донна Мартино указала на Джино.

— Ты, — сказала она, — ты можешь говорить по-итальянски?

— Si, Signora.

— Хорошо, — сказала она по-итальянски. — То, что я должна тебе сказать, я могу лучше выразить на родном языке.

— Мои родители учили меня языку.

— О-о! Так у тебя есть отец и мать?

— Мой отец живет с моими братьями в Филадельфии, синьора. Моя мама умерла.

— Вы любили свою мать, молодой человек?

— Больше, чем небо и землю.

Он хладнокровно обвел взором всех присутствующих — Беттину с ее сложенными на груди руками, Розу с гордо поставленной головой, Стеллу с локтями на столе и подбородком в ладонях. И Шарлотту — рядом с ним — ее рука в его руке.

— Хватит ласкаться, молодой человек, — сказала Донна Мартано. — Вы что, не можете держать себя в руках? Сдержите свою страсть хотя бы на время.

Кровь ударила в голову Шарлотте. Придя в себя, она почувствовала руку Джино на запястье и услышала его предложение сесть. Он пододвинул стул справа от Папы, и она опустилась на него, ослабевшая от возмущения.

— Вы любили свою мать больше, чем небо и землю? — продолжила Донна. — Если бы кто-нибудь оскорбил ее, вы бы убили его, да?

— Вне всякого сомнения, синьора.

— Бранкато, я старая женщина. И вы убиваете меня.

Он улыбнулся.

— В это, синьора, я не могу поверить.

Она свирепо хрустнула пальцами.

— Слушайте сюда, Бранкато. Я мать четырех дочерей. Вы сами видите, что это красивые женщины. Три из них прекрасно вышли замуж, Бранкато. У них роскошные дома, преданные богатые мужья. И матери приятно и утешительно знать, когда ее дети защищены. Но когда ее дитя терпит нужду — это для нее несчастье, горе, беда и ночи без сна.

— Совершенно верно, синьора.

— Вы бедный молодой человек, Бранкато. Вы водитель грузовика — и это подтверждает вашу бедность. Состоятельные люди не водят грузовиков.

— Я небогатый человек, синьора. Но когда-нибудь, с милостью Божией, мне может представиться счастливый жребий ваших зятьев. Я далеко не богат. Но, с другой стороны, я и не настолько беден, чтобы Шарлотта терпела нужду и голод.

Донна Мартино сменила тактику. Теперь она улыбалась.

— Так устройте сначала свою судьбу, Бранкато. Подождите с женитьбой несколько лет. Вы оба молоды. Возвращайтесь, когда вы станете так же обеспечены, как и они, с богатством и положением.

Что-то в глазах Джино сказало Шарлотте, что для него это уже слишком. Он глянул на Донну Мартино так, будто собрался говорить со всей подобающей моменту деликатностью.

— Синьора, — сказал он. — Мне кажется, мы говорим о разных вещах. Я здесь не для того, чтобы купить Шарлотту. Я здесь — потому что мы любим друг друга и хотим пожениться.

Донна Мартино поднялась величественно и склонилась к нему, ее мощные руки с трудом поддерживали ее.

— Я устала от этой болтовни про любовь. И я вам говорю окончательно — я запрещаю вам жениться на моей дочери. И я запрещаю моей дочери выходить замуж за вас. Я не могу и не приму вас в качестве зятя. Но поскольку вы человек волевой и решительный, я не могу воспрепятствовать женитьбе. Но я осуждаю ее. И проклятие Всевышнего будет преследовать ее все время, как преследовало мое собственное трагическое замужество.

Она села, обрушившись, как архитектурное строение, чей фундамент насквозь прогнил. Пыль и осколки ее дьявольской ярости вздымались вокруг нее. Никто не смел поднять взора на нее — ни Джино, ни Шарлотта, ни ее дочери — все отвернули лица и попрятали свои глаза. Все, кроме Джованни. Он не отвел взгляда. Его подбородок — даже наоборот — слегка приподнялся, будто он смотрел свысока на нее, но лицо не выражало никаких эмоций.

Джино повернулся к Шарлотте.

— Собирай вещи, — сказал он.

— Я готова. Все собрано.

Когда они вернулись с вещами, Донна Мартино по-прежнему сидела все так же неподвижно за столом. Но остальные как-то отстранились от нее. Шарлотта выдавила отчаянное прощание:

— До свидания, Мама.

Ответа не последовало, но в сестрах произошла перемена, их глаза как будто благословляли ее любовь и бегство с Джино.

Папа проводил их до машины. Он был чрезвычайно тих и спокоен. Джино поделился планами — свадьба в Неваде, и через несколько дней домой. Шарлотта поцеловала старика в его холодный лоб, и Джино пожал ему руку.

Машина уехала, а Папа так и остался стоять один, в неопределенности, не желая возвращаться домой. Боль его души наполняла ночь. Его жена сказала чудовищную вещь! Как же так? Конечно, он был жалким мужем, заслуживающим ее жестоких слов за его леность. Но Бог никогда не проклинал их женитьбы! Никогда!

Он приплелся все-таки назад домой. Мама так и не двинулась до сих пор с места, но сестры уже выскользнули из-за стола и тихо натягивали пальто и перчатки. Они поцеловали Джованни, а Беттина даже ущипнула его за нос. В дверях они улыбнулись ему ободряюще.

Он посмотрел, как они сели в свои роскошные машины и укатили. Потом он повернулся ко все еще неподвижной Донне Мартино. Он не мог оставаться здесь. Он надел пальто и поспешно вышел в ночь.

Он шел, вспоминая на ходу тысячи разных вещей — Беттину, больную корью, Шарлотту в ее выпускном платье, Розу, скачущую у дома на метле, плохой табель по успеваемости Стеллы. И, мурлыкая на ходу полузабытые слова, улыбаясь и всхлипывая от слез, он благодарил Господа за то, что тот был так добр к нему — бездельнику и мечтателю — и наполнил его жизнь красотой и детьми. Нет, Донна не должна была так говорить. Но ее язык всегда был дикой и коварной штукой, вспышкой молнии, ударом меча. Как она оскорбляла его и потом раскаивалась! В тот день в Нью-Йорке, когда она обнаружила его не ликующим и богатым, а нищим и больным — этот день он никогда не забудет, ее ярость и горечь обрушивались на него сплошным потоком до тех пор, пока она не угомонилась и не стала беспомощной, переполненной раскаянием и просящей прощения у него. С ней всегда так, с этой женщиной. И сегодня, он понимал это, все повторилось опять. Но это было очень трудно пережить.

По привычке ноги привели его в ателье. Он открыл дверь и вошел внутрь. Опустившись на стул у своего рабочего стола, он сложил голову на руки и уснул.

Был уже день, когда он проснулся. Кто-то стучал во входную дверь. Огромный силуэт Донны Мартино маячил за дверью.

— Иду, — ответил он.

Он открыл дверь. Она посмотрела на него и попыталась улыбнуться. На ее лице, как на земле, размытой дождем, обозначились борозды долгих непрерывных рыданий.

— Ты не должен спать здесь, — сказала она, — твое место дома.

Он обнял ее.

— Жена моя, — прошептал он, — моя бедная прекрасная жена.

Она разрыдалась, ее плоть содрогнулась, и тело завибрировало.

Это было раскаяние — гораздо более опустошающее, чем ярость, — выворачивающее все ее кости и перехватывающее дыхание. Но спустя некоторое время она почувствовала себя лучше, и под освежающим утренним солнцем они отправились домой. Ей было трудно идти, от ревматизма ноги плохо гнулись в коленях.

— Бранкато говорил о ферме около Палермо, — вспомнила она. — О ферме твоего отца.

— Он был там, Мама.

— Ферма моей матери тоже недалеко там.

— Всего в нескольких шагах от дороги, — он улыбнулся.

— Интересно, Бранкато и там бывал?