Михаил Тухачевский: жизнь и смерть «красного маршала»

Дрожат одряхлевшие кости Земли перед боем святым. Сомненья и робость отбросьте! На приступ! И мы победим! Нет цели светлей и желаннее! Мы вдребезги мир разобьем! Сегодня мы взяли Германию, А завтра — всю Землю возьмем!.. Так пусть обыватели лают — Нам слушать их бредни смешно! Пускай континенты пылают, А мы победим — всё равно!.. Пусть мир превратится в руины, Всё перевернется вверх дном! Мы — юной земли властелины — Свой заново выстроим дом!

(пер. Льва Гинзбурга)

Написал эту песню, кстати сказать, тут же, в Баварии, поэт Ганс Бауман, заедаемый нищетой и тяжело переживавший унижение Германии после поражения в первой мировой войне. Наверное, сходные переживания испытывал и Тухачевский в ингольштадтской неволе, особенно в свете известий о неудачах и разложении русской армии. О большевиках он знал еще до войны от своего друга Кулябко. Теперь их программа мировой революции и построения нового справедливого общества начинала казаться единственным средством возрождения величия Россия — ведь именно она должна была бы нести светоч великого учения всему миру! Может быть, прав Сабанеев: Тухачевского привлекал сверхчеловек Ницше, и у Достоевского, одного из его любимых писателей, Михаила привлекала не критика наполеоновского комплекса, а мысль о русском мессианизме.

Если заменить в песне Баумана Германию Россией, то ты, мой читатель, вполне мог бы предположить, что ее распевали не члены гитлерюгенда, а комсомольцы 20-х. Тухачевскому в Ингольштадте было 23, Бауману, когда написал «Одряхлевшие кости», — 19. У обоих была вера, что молодежи суждено разрушить старый мир одряхлевшей европейской цивилизации и построить на его руинах новый, светлый мир. Тухачевского влекло завораживающее:

Весь мир насилья мы разрушим До основанья, а затем Мы наш, мы новый мир построим! Кто был ничем, тот станет всем!

Чтобы разрушить, требовалась мощная армия, во главе которой должны были встать новые генералы, взамен царских. И вполне можно было повторить успех Наполеона. Думаю, что уже в Ингольштадте Тухачевский внутренне сделал выбор в пользу большевиков. Предчувствовал, что правительство Керенского долго не продержится. И стремился как можно скорее, любой ценой попасть в Россию, чтобы принять участие в надвигающихся великих, поистине исторических событиях.

После Февральской революции в России начались погромы помещичьих имений и самовольный захват крестьянами дворянских земель. Некоторые офицеры в Ингольштадте, имевшие поместья, возмущались поведением «взбунтовавшейся черни». Тухачевский же горячо доказывал, что земля должна принадлежать тем, кто на ней работает. Сказывалось воспитание в декабристском духе. Да и с крестьянами, как мы помним, Тухачевские жили душа в душу, а имение во Вражском было уже столько раз заложено-перезаложено, что никакая экспроприация не могла нанести его владельцам большого ущерба.

В конце концов для побега представился удобный случай. На основе международного соглашения пленным разрешили прогулки в городе, при условии, что они дадут письменное обязательство не пытаться бежать во время прогулок. Находившийся вместе с Тухачевским в Ингольштадтском лагере А. В. Благодатов, (впоследствии — генерал-лейтенант Советской Армии), следующим образом описывает обстоятельства последнего, удачного побега: «Тухачевский и его товарищ капитан Генерального штаба Чернявский сумели как-то устроить, что на их документах расписались другие. И в один из дней они оба бежали. Шестеро суток скитались беглецы по лесам и полям, скрываясь от погони. А на седьмые наткнулись на жандармов. Однако выносливый и физически крепкий Тухачевский удрал от преследователей… Через некоторое время ему удалось перейти швейцарскую границу и таким образом вернуться на Родину. А капитан Чернявский был водворен обратно в лагерь.

Мы долго ничего не знали о судьбе Михаила Николаевича и очень волновались за него. Примерно через месяц после побега в одной из швейцарских газет прочитали, что на берегу Женевского озера обнаружен труп русского, умершего, по-видимому, от истощения. Почему-то все решили, что это Тухачевский. В лагере состоялась панихида. За отсутствием русского попа ее отслужил французский кюре».

Так Тухачевского похоронили во второй раз. А он между тем держал путь в Париж, оттуда — в Лондон, а далее — морем до Скандинавии и поездом — до Петрограда. Оставим удачливого беглеца наслаждаться свободой и сделаем небольшое мемуарное отступление.

В сентябре 1993 года, ровно через 76 лет после того, как Тухачевский смог покинуть не слишком-то гостеприимный 9-й форт, мне довелось побывать на международной конференции военных историков в славном городе Ингольштадте, известном во всем мире, в том числе и в России, автомашинами концерна «Ауди» (до 1945 года — «Хорьх»), Побывали мы и в крепости, для чего пришлось преодолевать по подъемному мосту ров с водой. Здесь теперь расположен баварский военный музей. В тот день его директор, подлинный энтузиаст своего дела, радовался новому ценному приобретению: родственники фельдмаршала Вальтера Моделя передали музею его позолоченный маршальский жезл. И я невольно сравнил судьбы двух полководцев, следы которых так неожиданно пересеклись под сводами ингольштадтской крепости. Модель был одним из двух немецких фельдмаршалов, покончивших с собой в дни поражения Германии, не пережив капитуляции своих армий в Рурском котле. Вторым оказался риттер Роберт фон Грейм, последний генерал, произведенный Гитлером в фельдмаршалы и сменивший обвиненного в измене Геринга на посту главкома люфтваффе. Кстати говоря, за исключением Вильгельма Кейтеля, ни один германский фельдмаршал или гросс-адмирал не был казнен победителями. Кейтеля же подвела «плохая должность» — начальника штаба Верховного Главнокомандования (фактически — военного министра): здесь и преступные «приказ о комиссарах» и инструкции о бесчеловечном обращении с военнопленными, и соучастие в геноциде. Модель же в военных преступлениях не повинен. И тактику «выжженной земли» он проводил так, чтобы не страдало мирное население. Например, когда 9-я армия Моделя весной 43-го оставляла Ржевско-Вяземский плацдарм, в тыл эвакуировались не только все хозяйственные запасы, но и русское население, чтобы не обрекать его на голодную смерть. Биограф Моделя генерал Хорст Гроссман так писал о конце фельдмаршала, не боявшегося спорить с самим Гитлером: «По собственному желанию Модель был погребен среди своих солдат. Смысл своего существования он всегда находил в служении народу. Плен, колючая проволока, стены тюрьмы, позор и унижение ждали его. Это не могло вынести его горячее сердце, поэтому он остался на своем последнем поле сражения» (кстати сказать, успев своим приказом распустить по домам солдат старших возрастов и мальчишек из «Гитлерюгенда», а когда кончились медикаменты, то и всех остальных, чтобы те попытались избегнуть плена).

Тухачевский, как мы вскоре увидим, куда более сурово проводил тактику «выжженной земли» на двадцать с лишним лет раньше Моделя, в Тамбовской губернии, где не только жгли крестьянские избы, но и безжалостно расстреливали их обитателей, а убежавших в леса травили ядовитыми газами. «Красному маршалу» хватало мужества спорить и с наркомом обороны Ворошиловым, и с самим Сталиным, но вот мужества избежать позорного судилища и казни, застрелиться в тот момент, когда понял, что тучи над головой окончательно закрыли небо, не хватило, равно как недостало смелости отвергнуть на суде фантастические обвинения и перед лицом неминуемой смерти отстаивать свою невиновность, честь и достоинство. Здесь вспоминается другой германский фельдмаршал, Эрвин фон Вицлебен, участвовавший в заговоре против Гитлера и на суде, издевательски названном «народным», прекрасно сознавая, что его ждет виселица, отстаивавший правоту заговорщиков и благородные цели, ими двигавшие. У Тухачевского же очень рано подверглось эрозии понятие об офицерской чести — еще тогда, в 17-м, в Ингольштадте, когда он бежал, нарушив обещание — комедия с подменой подписей дела не меняет, да, может, и сам эпизод, когда за Чернявского и Тухачевского расписались другие, вообще придуман, чтобы хоть чуть-чуть облагородить совсем не благородный поступок будущего маршала. Ведь Тухачевский не мог не понимать, что его побег, связанный с нарушением честного офицерского слова, неизбежно вызовет ужесточение режима, в частности запрет прогулок в город, и ухудшение положения других пленных в Ингольштадте. Его менее счастливого товарища Чернявского, прежде чем вернуть в лагерь, жандармы изрядно помяли, в отместку за подлость. Тухачевскому же повезло. И нет никаких свидетельств, что он испытывал муки совести, подставив тех, с кем делил невзгоды плена.

5/18 сентября Тухачевскому удалось перейти германо-швейцарскую границу. 29 сентября (12 октября) 1917 года истощенный голодными скитаниями, но не потерявший присутствия духа подпоручик явился к русскому военному агенту (по сегодняшней терминологии — военному атташе) генералу графу А. А. Игнатьеву, потом тоже перешедшему к большевикам и ставшему, наряду с Алексеем Толстым, еще одним «красным графом». Этим днем датировано письмо Игнатьева в Лондон военному агенту генералу Н. С. Ермолову: «По просьбе бежавшего из германского плена гвардии Семеновского полка подпоручика Тухачевского мною было приказано выдать ему деньги в размере, необходимом для поездки до Лондона. Прошу также не отказать помочь ему в дальнейшем следовании». Уже 16 октября Тухачевский оказался в Петрограде, где явился для продолжения службы в запасной батальон Семеновского полка. И тут же получил отпуск домой для поправления здоровья. Во Вражском его застало и величайшее событие в истории России XX века — Октябрьская революция, решающим образом повлиявшая на судьбу нашего героя.

«На той далекой, на Гражданской»

Тухачевский вернулся в столицу 20 ноября — через двенадцать дней после взятия Зимнего и свержения правительства Керенского. Солдаты избрали молодого и решительного подпоручика командиром роты (по численности запасная рота превышала обычный пехотный батальон). В Семеновском полку было сильно влияние эсеров, большой популярностью пользовался лозунг «Вся власть Учредительному собранию!». Тухачевский, похоже, к тому времени окончательно стал на сторону победителей — большевиков. Типольт, служивший в то время в запасном батальоне Семеновского полка, вспоминал, как вел себя его друг: «Случилось так, что моя комната превратилась в своего рода полковой клуб. Сюда набивались офицеры, унтер-офицеры, солдаты. Шум, споры, облака табачного дыма. Впечатление такое, будто все проснулись после многолетней спячки и каждый сейчас же, немедленно должен получить ответы на вопросы, терзавшие всех нас в последние месяцы. Михаил сосредоточенно прислушивался к нашей полемике, но сам высказаться не спешил. Чувствовалось, что в нем происходит напряженная внутренняя работа. Отмирали извечные, казалось, истины. Рождались новые взгляды, и он их принимал близко к сердцу. Пожалуй, именно в это время у него созревали решения, определившие его дальнейшую, всем хорошо известную судьбу».

Думаю, что Фервак в своих мемуарах не врет, и решение перейти к большевикам начало складываться у Тухачевского еще в Ингольштадте. Другое дело, что Михаил Николаевич, с присущей ему дипломатией, предпочитал не высказывать открыто свои взгляды среди офицеров и солдат родного полка, в большинстве настроенных к новой власти враждебно. Нет никаких сведений об участии Тухачевского в разгоне Учредительного собрания. Возможно, тогда он еще не действовал вместе с большевиками. А скорее всего, Тухачевского в те роковые дни в начале января 1918 года уже не было в Петрограде. О его отъезде из города в конце 17-го (сестры припоминали, что в декабре) или в самом начале 18-го года сохранились воспоминания жены командира запасного батальона Семеновского полка полковника Бржозовского Лидии, доживавшей свой век в Париже: «В 1917 году Тухачевский завтракал у нас, во флигеле Семеновского полка… Тухачевский произвел на меня самое отрадное и неизгладимое впечатление. Красивые лучистые глаза, чарующая улыбка, большая скромность и сдержанность. За завтраком муж шутил и пил за здоровье „Наполеона“, на что Тухачевский только улыбался. Сам он мало пил. После завтрака мой муж, я и еще несколько наших офицеров уехали провожать его на вокзал, так как он уезжал в Москву. Одет он был в черное штатское пальто и высокую каракулевую шапку, увеличивающую его рост. После предыдущих разговоров я была полна энтузиазма и мне почему-то казалось, что он способен стать „Героем“. Во всяком случае, он был выше толпы. Я редко ошибаюсь в людях, и мне было особенно тяжело, когда впоследствии я узнала, что он будто бы вполне искренне стал большевиком. Все же в душе оставалось сомнение, что это не так. После второго звонка, в отделении второго класса, я сказала ему, когда мы расставались: „Прощайте! Благословляю Вас на Великие Дела!“ Поцеловала его в лоб и, три раза, мелко перекрестила. Он поцеловал мне руку, посмотрел на меня искренним серьезным взглядом и сказал: „Постараюсь“. Поезд тронулся, после третьего звонка. Тухачевский стоял у окна и смотрел серьезно и грустно на нас… Больше я его никогда не видела. В Петербург он не возвращался».

Что-что, а производить впечатление, нравиться людям, и в особенности женщинам, Михаил Николаевич умел. Вместе с тем ему хватало осторожности и такта не говорить о своем намерении служить у большевиков, тем более служить не за страх, а за совесть, чете Бржозовских, явно отрицательно относившейся к Советской власти. Тогда Тухачевский еще не занимал никаких значительных постов, но окружающие уже чувствовали в нем задатки будущего «Наполеона», «Героя», возносили его над «толпой». В то же время юный подпоручик производил впечатление, несмотря на возраст, человека серьезного, положительного, знающего цену себе и другим. Он нисколько не был похож на авантюриста, намеревающегося использовать революционную сумятицу для карьеры и обогащения. И женщинам Тухачевский очень нравился. Даже по воспоминаниям лишь мимолетно знавшей его Бржозовской видно, что и много лет спустя она сохранила к Тухачевскому, несмотря на его переход в противоположный лагерь, самые нежные чувства, а сцена их прощания на вокзале очень напоминает расставание двух любящих друг друга людей.

Если и был расчет при поступлении Тухачевского к большевикам, то он был связан с их способностью, очень рано увиденной нашим героем (похоже, еще в Ингольштадте), возродить со временем величие России и ее армии. Искренне считал, что с Лениным, Троцким и другими большевистскими лидерами ему всегда будет по пути. Верил, что в будущем русская армия на штыках сможет принести счастье всему человечеству, и надеялся рано или поздно возглавить ее. Старая армия была мертва, Тухачевский это хорошо видел. Все надежды на возрождение вооруженных сил России подпоручик-семеновец теперь связывал с партией Ленина.

Из Петрограда Тухачевский опять вернулся во Вражское, где помогал матери и сестрам по хозяйству, в частности, заготовил достаточно дров, чтобы семья могла пережить суровую зиму.

В Москву Тухачевский прибыл в начале марта 1918 года, практически одновременно с переехавшим сюда из угрожаемого возобновившими наступление немцами Петрограда советским правительством. О начале его карьеры при новой власти сохранились противоречивые свидетельства. Близкий друг Тухачевского H. Н. Кулябко утверждал: «Мы встретились вновь лишь в марте 1918 года… Он уже успел поработать в Военном отделе ВЦИК. А меня IV Чрезвычайный Всероссийский съезд Советов избрал членом ВЦИК. После переезда правительства из Петрограда в Москву я был назначен военным комиссаром штаба обороны Москвы, потом стал заместителем председателя Всероссийского бюро военных комиссаров. В эти дни как раз и возобновились наши дружеские связи с Михаилом Николаевичем». Здесь Николаю Николаевичу вполне можно доверять: в своих воспоминаниях он отнюдь не стремился преуменьшить значение своего знакомства с Тухачевским для успеха карьеры последнего (мы это еще увидим). С другой стороны, в силу занимаемых должностей Кулябко должен был быть осведомлен, где и когда начал служить Советам будущий «красный Наполеон». Слова друга Тухачевского опровергают, в частности, созданную Романом Гулем легенду, будто еще в январе 18-го, в Петрограде, в Таврическом дворце, сразу после разгона Учредительного собрания, Кулябко, якобы уже тогда будучи членом ВЦИК, встретился с Тухачевским, а через несколько дней отвел его в Смольный и рекомендовал для работы в военном отделе. Гуль даже приписывает Михаилу Николаевичу «историческую фразу», одновременно слегка повышая его в чине: «Гвардии поручик Тухачевский бежал из германского плена, чтобы встать в ряды русской революции!» На самом деле IV Чрезвычайный съезд Советов, на котором Кулябко и стал членом ВЦИК, проходил в Москве с 14 по 16 марта 1918 года. Очевидно, вскоре после съезда и произошла первая после многолетней разлуки встреча давних друзей. Ничего не пишет Николай Николаевич и о том, что Тухачевский по приезде в Москву остановился у него на квартире, на чем настаивают некоторые биографы маршала. Наоборот, Кулябко подчеркивает, что на службу в Военный отдел ВЦИК Тухачевский поступил еще до их встречи, а не после. Может быть, у молодого подпоручика был еще какой-то покровитель среди старых членов партии. Лидия Норд утверждает, что был — не кто иной, как вождь самарских большевиков Валериан Владимирович Куйбышев: «Судьба столкнула Тухачевского с Николаем Владимировичем Куйбышевым (братом Валериана, капитаном царской армии, впоследствии ставшим комкором в Красной Армии и расстрелянным в 1938 году, в рамках чистки, начатой делом Тухачевского. — Б. С.) в 1918 году на вокзале в Москве. И эта случайная встреча определила дальнейшую судьбу маршала. Н. В. Куйбышев затащил его к себе и познакомил с братом. Старший Куйбышев, угадав и оценив незаурядную натуру Тухачевского, три дня уговаривал его примкнуть к большевикам. Он свел его со старшими офицерами, уже перешедшими к красным, и, когда Тухачевский был завербован, В. В. Куйбышев использовал все свое влияние в партии, чтобы выдвинуть молодого поручика на ответственный военный пост. Он сам поручился за Тухачевского и нашел для него еще других поручителей».

Три дня, в течение которых Куйбышев-старший будто бы уговаривал Тухачевского перейти к большевикам, уж очень смахивают на сказочные «три дня, три ночи». Но в самой по себе встрече Михаила Тухачевского с Валерианом Куйбышевым ничего сверхъестественного нет. В. В. Куйбышев действительно находился в марте 1918 года в Москве (вполне вероятно — вместе с братом Николаем), участвуя 6-го — 8-го числа в работе VIII Экстренного съезда партии, а 14-го — 16-го — в работе IV Чрезвычайного съезда Советов. И братья Куйбышевы, и Тухачевский были выходцами из интеллигентных дворянских семей, профессиональными военными (Валериан до революции учился в Военно-Медицинской Академии и всю жизнь серьезно интересовался военным делом) и легко могли найти общий язык. Правда, других свидетельств о столь раннем знакомстве Тухачевского с Куйбышевыми нет, а в очерке-некрологе «Друг Красной Армии», посвященном памяти В. В. Куйбышева, Михаил Николаевич ничего не говорит о времени их знакомства. Но очень может быть, что именно куйбышевская рекомендация открыла Тухачевскому двери Военного отдела ВЦИК, занимавшегося формированием только-только создававшейся Красной Армии. И, скорее всего, бывший гвардейский подпоручик произнес там что-нибудь вроде того, что приписала ему фантазия Романа Гуля. Но вряд ли одной-двух революционных фраз было достаточно, чтобы обеспечить столь стремительный старт карьеры вчерашнего узника Ингольштадта. Нужна была чья-то серьезная протекция. По всей видимости, знакомства со старшим Куйбышевым и Кулябко вполне хватило для успешного начала службы Советской власти.

Лидия Норд приводит рассказ-исповедь своего шурина о том, как и почему он начал служить в Красной Армии: «Когда я попал в Петроград, у меня не было и мысли о переходе к большевикам. Все мои думы занимала армия, которая должна была восстановить порядок в стране и накостылять по шее немцам (которых Михаил Николаевич после тягот плена особенно не любил. — Б. С.). Я люто ненавидел Керенского и всех, кто развалил армию. По моему мнению, тогда было еще не поздно собрать силы и, сбросив Временное правительство, установить военную диктатуру. Когда я говорил об этом, мне рассеянно отвечали: „Да… Да… Это может спасти Россию…“ Но я был только поручик, „щелкопер“, и серьезно с моим мнением никто не считался. С генералитетом мне говорить не приходилось, но чем больше у меня было разных других встреч, тем сильнее было разочарование. В верхах были или потерянность, или словоблудие, а мы, молодые офицеры, полные сил и решимости, вынуждены были бездействовать и подвергаться унижениям. Питер был мне более чужд, чем Москва, и я надеялся, что в Москве другой дух, — уехал туда. Но там был такой же хаос и разброд мыслей.

Не думай, что мне было так уж легко избрать другой жизненный путь… Но когда я был у Куйбышевых, то я почувствовал, что меня там поняли и что мои планы о той армии, которые я вынашивал в плену, не казались им бредом безумца. Только старший Куйбышев подвел под эту армию другую основу. И как ни красноречив был Валериан Владимирович, но сознаюсь, в то время я очень мало разбирался в политике и понял только одно: тут люди не только живут своими идеями, но и действуют. Хотят они блага народу и порядка, а благо и спокойствие охраняются армией. Так это понимал и Николай Куйбышев. Как только я дал согласие, меня сразу же потащили по разным местам, и я убедился, что много старших офицеров и даже некоторые генералы избрали тот же путь, что и я. На душе сразу стало легче… Но тогда я совсем не рассчитывал на генеральскую должность, которую получил благодаря рекомендации Валериана Владимировича Куйбышева».

Свояченице Тухачевский объяснял свой переход к большевикам несколько иначе, чем ранее Ферваку, но в основном свидетельства двух мемуаристов не противоречат друг другу. Не исключено, что перед анархистом Реми Руром будущий маршал не счел нужным скрывать свой интерес к марксизму и Ленину, усиливающуюся готовность принять программу большевиков. А вот дворянке из «бывших», никаких симпатий к марксистской доктрине не испытывавшей, куда понятнее были патриотические мотивы службы коммунистам как единственной реальной силе возрождения страны и армии, установления в перспективе, как казалось, спокойствия и порядка.

Вскоре после того, как Тухачевский устроился в Военный отдел ВЦИК, произошло очень важное событие в его жизни — вступление в ряды РКП (б). Здесь не обошлось без содействия Кулябко, а возможно, и Куйбышева. Правда, в день 5 апреля 1918 года, когда Тухачевского принимали в партию, Валериан Владимирович был уже в Самаре, но не исключено, что он еще раньше подобрал Тухачевскому других рекомендателей, помимо Кулябко. Николай Николаевич же так вспоминал об обстоятельствах, при которых бывший подпоручик и столбовой дворянин вступил в большевистскую партию: «Я видел, что он уже твердо стоит на позициях большевиков, слышал его восторженные отзывы о Владимире Ильиче и потому предложил ему вступить в ряды коммунистической партии. Михаил Николаевич Тухачевский был глубоко взволнован этим предложением. Он очень серьезно обдумал его и согласился.

Вместе мы отправились в Хамовнический райком партии, который помещался тогда, кажется, на Арбате. Я дал М. Н. Тухачевскому устную рекомендацию и подтвердил ее письменно. Делал это без малейших колебаний, твердо веря, что, став коммунистом, Михаил Николаевич принесет еще большую пользу Советской власти, которая очень нуждалась в преданных военных специалистах».

Столь раннее вступление в партию — на исходе пятого месяца Советской власти — открыло перед Тухачевским большие перспективы. Ведь кадровых офицеров в партии тогда были считанные единицы (наиболее известные примеры здесь — В. А. Антонов-Овсеенко и Н. В. Крыленко). Возобновившееся же в феврале немецкое наступление и уже начавшаяся на окраинах гражданская война требовали скорейшего возрождения регулярной армии. Тут как раз подвернулась оказия, о которой пишет Кулябко: «Во Всероссийском бюро военных комиссаров подбирались тогда кадры для так называемой Западной завесы (группировки войск, призванной защитить Центр России от возможного германского вторжения. — Б. С.). По моему предложению М. Н. Тухачевский был назначен военкомом Московского района Западной завесы. А когда на Волге вспыхнул мятеж белочехов, я имел случай доложить о Тухачевском В. И. Ленину. Владимир Ильич очень заинтересовался им и попросил привести „поручика-коммуниста“». Сам Кулябко при разговоре Тухачевского с Лениным не присутствовал, но со слов друга передал содержание состоявшейся беседы с вождем: «Владимир Ильич сразу задал ему два вопроса: при каких обстоятельствах он бежал из немецкого плена и как смотрит на строительство новой социалистической армии? Тухачевский ответил, что не мог оставаться в плену, когда в России развернулись революционные события, и затем стал подробно излагать свои мысли о том, как соединить разрозненные красногвардейские отряды в настоящую регулярную армию».

В документах Совнаркома встречи Ленина с Тухачевским в апреле или мае 1918 года не зафиксировано. На этом основании часть историков вообще сомневается, что она состоялась. Однако надо иметь в виду, что в первые месяцы канцелярия Совета Народных Комиссаров работала далеко от бюрократического идеала 30-х годов и вряд ли на практике фиксировала все контакты главы правительства. Ленин вполне мог встретиться с Тухачевским, учитывая должность последнего — военный комиссар Московского района обороны, на территории которого и находился Совнарком и от устойчивости которого напрямую зависела судьба правительства. Если встреча, о которой писал Кулябко, всё же состоялась, то благоприятное впечатление, произведенное Михаилом Николаевичем на Владимира Ильича, могло способствовать тому, что Тухачевский получил ответственный командный пост на фронте борьбы с мятежным чехословацким корпусом, чье восстание в Поволжье, на Урале и в Сибири началось 25 мая.

Возможно, ко времени службы Тухачевского в Военном отделе ВЦИК относится забавный случай, о котором рассказал Сабанеев: «Им был составлен проект уничтожения христианства и восстановления древнего язычества, как натуральной религии. Докладная записка о том, чтобы в РСФСР объявить язычество государственной религией, была подана Тухачевским в Совнарком. Он явно издевался, но в Малом Совнаркоме его проект был доставлен на повестку дня и серьезно обсуждался. Тухачевскому только это и было нужно, он был счастлив, как школьник, которому удалась шалость». Подобная шутка ярко демонстрировала атеизм Тухачевского и наверняка пришлась по душе членам Совнаркома. По свидетельству Сабанеева, в другой раз Тухачевский вместе со своим преподавателем музыки Н. С. Жиляевым «сочинил нечто вроде „большевицкой мессы“, какого-то марксистского служения, названного ими „марксистская файв-о-клокия“». По всей видимости, это была какая-то шуточная молитва, столь же обязательная для правоверных большевиков к ежедневному исполнению, как для британцев традиционный чай в пять часов вечера — «файв-о-клок». И это пародирование христианской религии должно было импонировать, по крайней мере, образованным большевикам и делало комиссара-богохульника из дворян «своим».

Да, да, я не оговорился. Тухачевскому пришлось поработать и комиссаром, правда короткое время. С 27 мая он в качестве военного комиссара надзирал за деятельностью военного руководителя Московского района обороны, бывшего генерала императорской армии А. К. Байова, известного военного теоретика. За генералом действительно нужен был глаз да глаз. Позднее Байов перешел к белым и эмигрировал. Но Тухачевского рядом с ним уже не было. «Подпоручик-коммунист» очень скоро получил новое назначение. 19 июня 1918 года он был направлен на самый опасный в тот момент для Советской власти Восточный фронт со следующим мандатом: «Предъявитель сего военный комиссар Московского района Михаил Николаевич Тухачевский командирован в распоряжение главкома Восточного фронта Муравьева для использования работ исключительной важности по организации и формированию Красной Армии в высшие войсковые соединения и командования ими». 27 июня Тухачевский прибыл из Казани, где располагался штаб фронта, на станцию Инза, чтобы вступить в должность командующего 1-й Революционной армией. Эту армию еще только предстояло сформировать из разрозненных отрядов.

Спору нет, расположение к Тухачевскому Ленина, рекомендации, данные ему старым большевиком Кулябко, а возможно, и Куйбышевым, равно как и быстрое вступление в партию, значили немало в начале его военной карьеры в Красной Армии. Но не обладай юный подпоручик в действительности организаторскими и военными способностями, его звезда тотчас бы закатилась. Время было такое, что назначение командующих по знакомству или протекции, независимо от их профессиональных качеств, не имело смысла: ведь угроза существованию Советской власти была более чем реальна. Армии у Совнаркома фактически не было, поскольку старая армия уже развалилась, а новая только-только создавалась. На западе обширные районы оказались оккупированы Германией и Австро-Венгрией. На востоке значительные территории перешли под контроль чехословацкого корпуса и поддерживаемого им Комитета Учредительного Собрания (Комуча), где преобладали правые эсеры. От большевиков требовались энергичные усилия и решительные меры, чтобы сохранить власть.

По дороге на фронт Тухачевский прибыл в недавно оставленную чехословаками Пензу. Этот город давно уже стал для Тухачевского родным. Здесь прошли пять гимназических лет, которые в свете последующих событий должны были восприниматься как безмятежные. Здесь на гимназических балах Михаил встретил свою первую любовь. И вот теперь, прибыв в Пензу уже в должности командующего, он женился на своей возлюбленной. Первой женой Тухачевского стала Мария Владимировна Игнатьева, дочь машиниста пензенского депо. Михаил шел по стопам отца, связав свою судьбу с полюбившейся девушкой не из дворянского сословия. Мария сопровождала его на фронтах гражданской войны. Однако этот брак продолжался недолго. Как утверждает бывший сослуживец и друг Тухачевского генерал Н. И. Корицкий, вместе с ним учившийся в пензенской гимназии, М. В. Игнатьева «трагически погибла в Смоленске в 1920 году». Лидия Норд также передает распространявшиеся в Смоленске в конце 1920 года слухи, что первая жена Тухачевского покончила жизнь самоубийством и что муж даже не был на похоронах, поручив заняться ими своему адъютанту. Наиболее подробно об обстоятельствах самоубийства Марии Владимировны говорит Роман Гуль: «Может быть, Маруся никогда бы и не сделала рокового шага, но русский революционный голод во вшивой, замершей стране был страшен. А жена командарма Тухачевского может ехать к мужу экстренным поездом, ей дадут в охрану и красноармейцев и не обыщут, как мешочницу. Маруся из любви к родителям, по-бабьи, возила в Пензу домой мешки с мукой и консервными банками.

Не то выследили враги (врагов у Тухачевского пруд пруди) — о мешках стало известно в Реввоенсовете фронта. И наконец командарму Тухачевскому мешки поставлены на вид. Мешки с рисом, мукой, консервными банками везет по голодной стране жена побеждающего полководца?!

Я думаю, слушавшему „красную симфонию“ и глядевшему не на небесные звезды, а на свою собственную, Тухачевскому от этих мешков прежде всего стало эстетически невыносимо (прямо по Достоевскому — бывают стыдные преступления! — Б. С.). Мировой пожар, тактика мировой пролетарской войны — и вдруг мешки с мукой для недоедающих тестя и тещи! Какая безвкусица!

Тухачевский объяснился с женой: церковного развода гражданам РСФСР не требуется, и она свободна. Маруся была простенькой женщиной, но тут она поступила уж так, чтоб не шокировать мужа: она застрелилась у него в поезде. Враги, донесшие на Тухачевского, посрамлены, а Тухачевский женился еще раз».

Трудно сказать, что здесь от писательской фантазии, что — от недостоверных слухов, а что — от истинной трагедии, происшедшей в салоне-вагоне командующего Западным фронтом. Как мы убедимся дальше, недруги Тухачевского действительно писали в вышестоящие инстанции о «мешках» продовольствия, которые использовали для своих нужд командарм с супругой и его штаб, но это было задолго до прибытия четы Тухачевских в Смоленск и вряд ли могло послужить поводом для самоубийства Марии. Может быть, причиной трагедии послужило увлечение Михаила какой-то другой женщиной? Ведь слабый пол был от Тухачевского без ума, и бывший гвардейский подпоручик очень многих его представительниц дарил своей благосклонностью. Во всяком случае Тухачевский действительно очень недолго горевал о смерти Маруси и, как увидим, очень скоро женился вновь. Но мы забежали на два года вперед. Давайте вернемся в Инзу, где Тухачевский ускоренными темпами создает 1-ю Революционную армию.

Уже в начале июля молодому командарму удалось сформировать первые регулярные дивизии — Пензенскую, Инзенскую и Симбирскую, впоследствии получившие номера — соответственно 20-й, 15-й и 24-й. Все они, и особенно 24-я Железная во главе с Г. Д. Гаем, прославились на фронтах гражданской войны как наиболее стойкие и боеспособные соединения. Для укомплектования войск командным составом Тухачевский и глава симбирских коммунистов И. М. Варейкис впервые издали приказ о мобилизации офицеров. Он был опубликован 4 июля 1918 года. Появлению этого приказа предшествовал разговор Тухачевского с Варейкисом, который приводит один из мемуаристов, Б. Н. Чистов, при нем присутствовавший: «У нас в Симбирске несколько тысяч офицеров, — говорил Варейкис. — Из них лишь единицы пошли в Красную Армию. Большинство выжидает. Две недели назад губчека раскрыл подпольную белогвардейскую организацию. Но из офицерства в ней участвовали сравнительно немногие, только сынки помещиков и купцов». Тухачевский подхватил эту мысль: «Я знаю настроения офицерства. Среди них есть отъявленные белогвардейцы. Но есть и искренне любящие свой народ, родину. Надо помочь им пойти с народом, а не против него». «Помогали», правда, посредством трибуналов. Приказ командарма гласил: «Для создания боеспособной армии необходимы опытные руководители, а потому приказываю всем бывшим офицерам, проживающим в Симбирской губернии, немедленно стать под Красные знамена вверенной мне армии. Сегодня, 4 сего июля, офицерам, проживающим в городе Симбирске, прибыть к 12-ти часам в здание Кадетского корпуса, ко мне. Не явившиеся будут предаваться военно-полевому суду». Те офицеры, которые послушались и пришли вовремя в назначенное место, могли лицезреть нового кандидата в Наполеоны. Вот как описал Тухачевского в тот день его друг Корицкий: «Он сидел в туго перехваченной ремнями гимнастерке со следами погон на плечах, в темно-синих, сильно поношенных брюках, в желтых ботинках с обмотками. Рядом на столе лежал своеобразный головной убор, имевший форму не то пожарной каски, не то шлема, и коричневые перчатки. Манеры Михаила Николаевича, его вежливость изобличали в нем хорошо воспитанного человека. У него не было ни фанфаронства, ни высокомерия, ни надменности. Держал себя со всеми ровно, но без панибратства, с чувством собственного достоинства». Одет Михаил Николаевич, как видим, был довольно бедно, донашивал, наверное, обмундирование, выданное еще до пленения. Но всё равно оставался подтянутым и по-своему элегантным.

Офицеры видели в командарме человека своей среды, вежливость и корректность Тухачевского производили на них благоприятное впечатление и облегчали принятие психологически непростого решения о вступлении в Красную Армию. Тем более что альтернативой был или расстрел, или, в лучшем случае, прозябание на случайные заработки — ведь другой профессии, кроме военной, подавляющее большинство офицеров не имело.

Позднее Тухачевский отстаивал свой приоритет не только в деле привлечения военных специалистов, но и в организации репрессий, без которых невозможно строить армию в военное время: «…Впервые в 1-й армии были введены армейский и дивизионные военно-революционные трибуналы. Учреждение трибуналов окончательно закрепило утверждение дисциплины».

Очень скоро войска Тухачевского достигли первых успехов. 8 июля 1918 года он телеграфировал Кулябко в Москву, желая поделиться с другом радостью победы: «Тщательно подготовленная операция Первой армии закончилась блестяще. Чехословаки разбиты. Сызрань взята с бою». Однако наступление не получило развития из-за последовавших драматических событий, в ходе которых Тухачевский едва не погиб. Против Москвы поднял мятеж главнокомандующий Восточным фронтом, левый эсер и бывший подполковник М. А. Муравьев. Это стало ответом на подавление выступления его товарищей по партии в Москве 6 июля. Вот как охарактеризовал Муравьева Тухачевский в мемуарной статье «Первая армия в 1918 году»: «Муравьев отличался бешеным честолюбием, замечательной личной храбростью и умением наэлектризовывать солдатские массы… Мысль „сделаться Наполеоном“ преследовала его, и это определенно сквозило во всех его манерах, разговорах и поступках. Обстановки он не умел оценить. Его задачи бывали совершенно нежизненны. Управлять он не умел. Вмешивался в мелочи, командовал даже ротами. У красноармейцев он заискивал. Чтобы снискать к себе их любовь, он им безнаказанно разрешал грабить, применял самую бесстыдную демагогию и проч. Был чрезвычайно жесток. В общем, способности Муравьева во много раз уступали масштабу его притязаний. Это был себялюбивый авантюрист, и ничего больше».

Не вышло из Муравьева Наполеона. Прав Тухачевский: Михаил Артемьевич оказался никудышним предводителем мятежа (удавшийся мятеж, как известно, зовут революцией), не сумел правильно оценить обстановки и даже грамотно провести пропаганду среди своих солдат. 11 июля, прибыв в Симбирск на встречу с Тухачевским, Муравьев предложил командарму Первой прекратить борьбу с чехами и Народной армией Комуча, поддержать объявление войны Германии, и если Совнарком не одобрит эти действия, то, соединившись с чехословацким корпусом, идти походом на Москву для свержения власти Ленина и создания потом нового фронта против немцев. Тухачевский отказался и немедленно был арестован пришедшими с Муравьевым красноармейцами. Главком с сумасшедше блестящими глазами радостно заявил командарму: «Я поднимаю знамя восстания, заключаю мир с чехословаками и объявляю войну Германии». Потом Муравьев отправился занимать Симбирский Совет. Войска, которые поддержали главкома, не знали, что он изменил Советской власти, и думали, что Муравьев действует по согласованию, с Москвой. Когда обман раскрылся, песенка бравого подполковника была спета. После ухода Муравьева солдаты собирались без промедления и лишних церемоний «вывести в расход» Тухачевского. О своем спасении он рассказывает так: «Красноармейцы хотели меня тотчас же расстрелять, но были крайне удивлены, когда на вопрос некоторых, за что я арестован, я им ответил: „За то, что большевик“. Они были сильно огорошены и отвечали: „Да ведь мы тоже большевики“. Началась беседа. Услышав о левоэсеровском восстании в Москве и получив объяснение измены Муравьева, оставшиеся красноармейцы тотчас же избрали делегацию и отправили ее в броневой дивизион для обсуждения вопроса». Тухачевского же освободили. Тем временем Варейкис сосредоточил в здании губисполкома преданный большевикам латышский отряд и пригласил Муравьева на переговоры. Главком явился с вооруженной свитой, но засады не заметил. Когда переговоры зашли в тупик, Муравьев с угрожающими словами: «Тогда я иначе с вами поговорю!» — ринулся к двери в коридор, где осталась его охрана. И увидел, что свита уже разоружена и вокруг стоят латыши с примкнутыми штыками. С криком «Предательство!» Михаил Артемьевич успел еще выхватить маузер и трижды выстрелить, ранив двоих, прежде чем был убит. После смерти Муравьева до прибытия нового главнокомандующего фронтом И. И. Вацетиса Тухачевский временно командовал Восточным фронтом. Советские войска изменой популярного среди красноармейцев Муравьева, зарекомендовавшего себя удачливым военачальником еще на Украине в войне против Центральной Рады, оказались на время деморализованы. Они успели получить муравьевские телеграммы о замирении с чехами и войне против Германии, а через несколько часов — новые телеграммы об убийстве Муравьева и продолжении борьбы с чехословацким корпусом и частями Комуча. Красноармейцев охватила паника, они почти без сопротивления оставили Бугульму, Мелекесс, Симбирск, а в начале августа — и Казань, где в руки чехов и Народной армии попала основная часть эвакуированного сюда российского золотого запаса. Комиссары, равно как и многие большевистски настроенные рядовые бойцы, стали подозревать в предательстве чуть ли не всех бывших офицеров. Не избежал подозрений и Тухачевский, хотя, казалось бы, его поведение во время, как говорил сам Михаил Николаевич, «шутовского восстания Муравьева» никаких поводов для сомнений в его верности Советской власти не давало. Член Реввоенсовета фронта П. А. Кобозев даже распорядился об аресте Тухачевского, но этому воспротивились Варейкис и член Реввоенсовета 1-й армии В. В. Куйбышев. Конфликт удалось уладить без вмешательства Москвы.

29 июля 1918 года Восточный фронт был объявлен главным фронтом Республики. Через несколько дней сюда выехал председатель Реввоенсовета и нарком по военным и морским делам Троцкий. Перед этим состоялось заседание Реввоенсовета с участием Ленина. Об этом заседании Троцкий вспоминал следующим образом:

— Надо мобилизовать всех и всё и двинуть на фронт, — говорил Ленин. — Надо снять из «завесы» все сколько-нибудь боеспособные части и перебросить на Волгу…

— А немцы? — отвечали Ленину.

— Немцы не двинутся, им не до того, да они и сами заинтересованы в том, чтобы мы справились с чехословаками.

В результате Троцкий отправился на восток с солидными подкреплениями из войск бывшей Западной завесы, с мобилизованными для политработы коммунистами. У Льва Давидовича с Владимиром Ильичом состоялся примечательный разговор, воспроизведенный Троцким по памяти в 1924 году: «Наспех сколоченные полки и отряды, преимущественно из разложившихся солдат старой армии… весьма плачевно рассыпались при первом столкновении с чехословаками.

— Чтобы преодолеть эту гибельную неустойчивость, нам необходимы крепкие заградительные отряды из коммунистов и вообще боевиков, — говорил я Ленину перед отъездом на восток. — Надо заставить сражаться. Если ждать, пока мужик расчухается, пожалуй, поздно будет.

— Конечно, это правильно, — отвечал он, — только опасаюсь, что и заградительные отряды не проявят должной твердости. Добёр русский человек, на решительные меры революционного террора его не хватает. Но попытаться необходимо».

И попытка, как известно, удалась. Сначала на Восточном фронте, а потом и по всей России. Троцкий как раз должен был железной рукой с помощью трибуналов и заградотрядов установить дисциплину в сражавшихся в Поволжье войсках. Председатель Реввоенсовета справедливо полагал: «Нельзя строить армию без репрессий. Нельзя вести массы людей на смерть, не имея в арсенале командования смертной казни. До тех пор, пока гордые своей техникой злые бесхвостые обезьяны, именуемые людьми, будут строить армии и воевать, командование будет ставить солдат между возможной смертью впереди и неизбежной смертью позади». В штаб фронта в Свияжск под Казань он прибыл вскоре после падения последней. И сразу же издал грозный приказ: «Предупреждаю, если какая-нибудь часть отступит самовольно, первым будет расстрелян комиссар, вторым командир. Мужественные, храбрые солдаты будут поставлены на командные посты. Трусы, шкурники, предатели не уйдут от пули. За это я ручаюсь перед лицом Красной Армии». Но угроза на бумаге немного стоит. Красноармейцы продолжали отступать без серьезного нажима со стороны неприятеля. И Троцкий быстро доказал, что словами не бросается. В мемуарах он описал, как исполнил обещание о пулях для трусов и дезертиров: «Свежий полк, на который мы так рассчитывали, снялся с фронта во главе с комиссаром и командиром, захватил со штыками наперевес пароход и погрузился на него, чтобы отплыть в Нижний. Волна тревоги прошла по фронту. Все стали озираться на реку. Положение казалось почти безнадежным. Штаб оставался на месте, хотя неприятель был на расстоянии километра-двух и снаряды рвались по соседству. Я поговорил с неизменным Маркиным (знаменитый матрос, помощник Троцкого в наркомате иностранных дел, публикатор секретных договоров России с союзниками, а в те дни — комиссар Волжской флотилии. — Б. С.). Во главе двух десятков боевиков он на импровизированной канонерке подъехал к пароходу с дезертирами и потребовал от них сдачи под жерлом пушки. От исхода этой внутренней операции зависело в данный момент всё. Одного ружейного выстрела было бы достаточно для катастрофы. Дезертиры сдались без сопротивления. Пароход причалил к пристани, дезертиры высадились, я назначил полевой трибунал, который приговорил к расстрелу командира, комиссара и известное число солдат. К загнившей ране было приложено каленое железо. Я объяснил полку обстановку, не скрывая и не смягчая ничего. В состав солдат было вкраплено некоторое количество коммунистов. Под новым командованием и с новым самочувствием полк вернулся на позиции. Все произошло так быстро, что враг не успел воспользоваться потрясением». Всего в тот раз был расстрелян 21 человек. «Самочувствие» войск действительно изменилось: «добрые русские мужики», одетые в серые солдатские шинели, быстро «расчухали», что никто с ними шутить не будет, что время митингов прошло, и заградотряды из коммунистов и проверенных боевиков (частью с дореволюционным стажем) без колебаний применяют «решительные меры революционного террора». Даже бывший член Реввоенсовета Восточного фронта С. И. Гусев, не питавший симпатий к Троцкому, тем не менее уже в 1924 году, когда звезда председателя Реввоенсовета закатывалась, признавал выдающийся вклад Троцкого в достижение перелома на Восточном фронте: «Приезд тов. Троцкого внес решительный поворот в положение дел. В поезде тов. Троцкого на захолустную станцию Свияжск прибыли твердая воля к победе, инициатива и решительный нажим на все стороны армейской работы… Жесткие меры тов. Троцкого для этой эпохи партизанщины и недисциплинированности… были прежде всего и наиболее целесообразны и необходимы. Уговором ничего нельзя было сделать, да и времени для этого не было. И в течение тех 25 дней, которые тов. Троцкий провел в Свияжске (до отъезда в Москву 1 сентября в связи с покушением на Ленина. — Б. С.), была проделана огромная работа, которая превратила расстроенные и разложившиеся части 5-й армии в боеспособные и подготовила их к взятию Казани».

Молодому командарму удалось достичь в своей армии того же, чего Троцкий добился в 5-й. Как и председатель Реввоенсовета, он был сторонником широкого привлечения офицеров царской армии на командные должности в Красную Армию и не останавливался перед применением репрессий для дисциплинирования красноармейской массы. Созданные Тухачевским первые в Красной Армии трибуналы без дела не сидели. И до того, как военное счастье вновь вернулось к советским войскам под Казанью и Симбирском, на фронте 1-й армии не раз создавались критические ситуации. Как писал комиссар армии О. Ю. Калнин: «Мы с товарищем Тухачевским тогда поставили для себя девиз: если умереть, то умереть только истинными бойцами после последнего выстреленного патрона — даже при условии, если весь центр будет захвачен и отрезан от нас». Однако такое трогательное единение под огнем противника не помешало комиссару и командарму несколько месяцев спустя затеять довольно банальную свару, следствием которой стало перемещение Тухачевского на другой фронт. Но мы несколько забежали вперед.

Тухачевский очень рано осознал необходимость мобилизации в Красную Армию не только военнослужащих царской армии, оказавшихся на советской территории (еще 29 июля он провел такую мобилизацию в обороняемой 1-й армией части Симбирской губернии), но и захваченных в плен белых солдат. Он прекратил поощрявшиеся в свое время Муравьевым грабежи и бессудные расстрелы пленных. И издал приказ, где предписывал «под личную ответственность командиров и политических комиссаров при них: никаких насилий и репрессий над перебежчиками и пленными из мобилизованных белогвардейцами крестьян и рабочих не чинить, а доставлять в штаб дивизии. Политические комиссары сумеют расправиться с явными врагами революции и сохранить жизнь тем рабочим и крестьянам, которые, будучи мобилизованы чехословаками, не захотели идти против своих братьев-красноармейцев».

Энергия и распорядительность Тухачевского, его готовность применять жесткие меры для водворения в своих частях революционного порядка удостоились похвалы от самого Троцкого. Он ставит в пример другим командармам «славное имя товарища Тухачевского».

Казань была возвращена частями Красной Армии 10 сентября. 1-я армия Тухачевского в это время наступала на Симбирск, отрезая путь отхода казанской группировки белых на юг.

Симбирская операция была первой крупной операцией, разработанной и успешно осуществленной Тухачевским. В очерке «Первая армия в 1918 году» он подробно описал ее ход. Сначала должны были быть разбиты группировки белых южнее (в районе станции Кузоватово) и севернее Симбирска, у села Большое Батырево, а потом быстрой атакой планировалось захватить город и железнодорожный мост через Волгу, чтобы без промедления переправиться на левый берег. На Кузоватово наступала Инзенская дивизия и Витебский полк Симбирской дивизии, на Большое Батырево — алатырская группа Симбирской дивизии. Теперь предоставим слово Тухачевскому, описавшему первый свой крупный успех со свойственным молодости восторгом и три года спустя всё еще захваченному азартом сражения: «25 августа начинается стремительное выполнение поставленной задачи. Противник сбит и ошеломлен. 27 августа Инзенская дивизия выходит на линию восточнее деревень Русская Темрязань — Поливанов — Акшоут. Витебский полк, атаковав противника с тыла, вышел того же числа к юго-западу от деревни Баевка. Разбитый противник, стремительно ускользая из мешка, бежал к юго-востоку от станции Кузоватово…

28 августа Инзенская дивизия заняла станцию Кузоватово, и, таким образом, справа наступление на Симбирск было обеспечено.

Для обеспечения операции слева алатырской группе была поставлена задача разбить батыревскую группу противника ударом со стороны станции Ибреси.

Алатырская группа выставила заслон на подступах к городу Алатырю, а удар главными силами нанесла со станции Ибреси, в направлении Б. Батырево. Скопление противника было рассеяно, и остатки его бежали на Буинск… Главкомом были обещаны значительные подкрепления примерно к 25 августа. Однако в начале сентября я получил от него извещение, что подкрепления несколько запоздают.

В связи с этим, а также с тем, что обстановка на фронте армии слагалась благоприятно, пришлось отказаться от мысли ожидать подкреплений. Необходимо было начать операцию наличными силами.

Для усиления симбирского направления и обеспечения здесь нашего превосходства сил пришлось ослабить участки Пензенской и Инзенской дивизий, оставив здесь лишь слабые заслоны.

Первоначально я предполагал нанести удар на Симбирск двумя дивизиями: Инзенской и Симбирской, но затруднения в организации связи и тыла заставили все предназначенные для атаки Симбирска силы передать начдиву Симбирской Гаю.

В основу плана операции была положена идея концентрического наступления. Пензенской дивизии была поставлена задача активной обороны занимаемых рубежей. Инзенской дивизии на фронте также была поставлена оборонительная задача. Зато кавалерии левого фланга ставилась задача занять селение Тереньга и прервать телеграфное сообщение Сызрань — Симбирск…

Силы ударной симбирской группы тов. Гая достигали примерно 8 тыс. штыков. Противник небольшими силами занимал передовые линии и имел довольно значительные силы в районе Симбирска (что было выяснено после взятия последнего). С этими резервами, как выяснилось после, белогвардейцы лишь немногим уступали в численности, при составлении же плана наши силы представлялись значительно превосходящими силы противника.

Исходное положение для Симбирской группы было намечено по линии Поповка — Анненково — Прислониха. Кроме того, 5-й Курский полк на грузовиках перебрасывался со станции Чуфарово в район станции Алгаим для наступления в обход правого фланга противника, вдоль большака станция Алгаим — Ногаткино — Симбирск. Таким образом, исходная линия достигала почти 100 верст по фронту.

Первые серьезные силы противника мы могли встретить на линии Елшанка — Выры — Петровка и отдельные отряды — в районе селения Шумовка. Главные силы группы двигались по большакам Поповка — Елшанка и Прислониха — Тетюшское и между ними. Таким образом, ко времени серьезных боев фронт атакующих частей сокращался до 60 верст к вечеру первого же дня наступления.

Приказом по армии за номером 7 начало наступления было назначено на утро 9 сентября, и взятие Симбирска было рассчитано на третий день наступления… В основу этих расчетов было положено: во-первых, превосходство наших сил, во-вторых, выгодность обхода при намеченном концентрическом движении и, в-третьих, быстрота движения и внезапность. На линии расположения противника наши части уже достигали полного взаимодействия, широко обходили расположение противника и тем предрешали быстрое его поражение.

Все эти расчеты полностью оправдались на деле. К вечеру первого же дня белогвардейские войска охватила паника. В центре они оказывали ожесточенное сопротивление, но бесконечный обход их флангов совершенно расстроил последние, и отступление приняло беспорядочный характер. На подступах к Симбирску они попробовали устроиться и оказать последнее сопротивление, но дружным натиском наших воодушевленных войск они были быстро сбиты и опрокинуты за Свиягу, а далее — за Волгу.

Таким образом, основательно подготовленная операция одним ударом решила чрезвычайно важную задачу. Сильная симбирская группа противника была разбита, и была перерезана Волга, а стало быть, и наилучший путь отступления для белогвардейцев из-под Казани, павшей почти одновременно с Симбирском… Нами были захвачены колоссальные военные трофеи. Железнодорожный мост через Волгу был захвачен в полной исправности».

Во время операции по захвату Симбирска Тухачевский проявил черты своего собственного полководческого стиля. Здесь и суворовское «быстрота и натиск» (позднее, в Москве, Михаил Николаевич, собрав богатейшую библиотеку, специальный раздел посвятил редким книгам о жизни и войнах Суворова). Здесь и стремление достичь успеха с минимальными потерями для своих войск. Здесь и обыкновение в решающем пункте фронта вводить в дело почти все наличные силы, практически не оставляя резервов и отодвигая на второй план заботу о флангах. Данная тактика базировалась на твердой вере в превосходство собственных войск над войсками противника как в моральном отношении, так и по уровню боевой подготовки. Когда дело в действительности обстояло подобным образом, Тухачевскому сопутствовала удача. Однако однажды противник оказался не лыком шит, и тогда, как мы скоро увидим, последовал полный разгром. Еще отмечу, что Тухачевский смело использовал новые средства борьбы. Так, он едва ли не первым повторил опыт французского генерала Ж. Галлиени, во время Марнского сражения 1914 года организовавшего переброску целой дивизии на мобилизованных для этого парижских такси (Тухачевский применил более пригодные для военных перевозок грузовые автомобили).

Успехи на Восточном фронте облегчались для красных тем, что почти все чехословацкие войска уже были выведены из боя. Командование корпуса исповедывало почти что ленинский принцип: всякая русская контрреволюция только тогда чего-нибудь стоит, если она умеет себя защищать. Братья-славяне не собирались таскать каштаны из огня для собравшихся в Самаре депутатов разогнанного большевиками Всероссийского Учредительного собрания. Народная же армия Комуча была еще слаба, даже формироваться начала позже, чем Красная Армия, и только-только училась по-настоящему воевать. Однако и у белых уже появились отряды, способные сражаться умело и стойко. Один из таких отрядов — Стрелковая бригада Особого назначения подполковника Генерального штаба В. О. Каппеля. Позднее у Колчака он станет генерал-лейтенантом и поведет остатки белых армий в Сибири в последний трагический «ледяной поход» за Байкал, у самой цели погибнув от воспаления легких в суровую зиму 1920 года… Именно каппелевские части памятны нам по фильму «Чапаев» своей знаменитой «психической атакой» — «Каппелевцы идут!». Хотя позднее, в 19-м, Каппелю пришлось главным образом иметь дело с новыми, только что сформированными частями, бойцы которых то и дело норовили перебежать к красным. Но репутацию удачливого военачальника, способного повести за собой солдат и офицеров, Владимир Оскарович сохранил до самого конца. Сейчас, в сентябре 1918 года, у Каппеля было лишь три тысячи бойцов, и бригада еще не закончила формирования. Но значительная часть бригады — добровольцы, готовые сразиться с большевиками. И Каппель ведет своих офицеров и солдат в контратаку отбивать Симбирск, оттесняет войска Тухачевского с левого берега Волги и завязывает бой на симбирских окраинах. Но 1-я армия смогла удержать город. Помогла ей в этом и самая сильная из армий Восточного фронта, 5-я, во главе с бывшим поручиком из латышских стрелков, П. А. Славеном. Она подбросила подкрепления к Симбирску и отвлекла на себя отряд Каппеля. Армия же Тухачевского получила возможность развивать наступление на Самару — столицу Комуча.

В 1921 году командарм подробно рассказал о боях за удержание Симбирска: «Симбирск был взят утром 12 сентября. К вечеру противник опомнился, повел наступление на железнодорожный мост и потеснил наши передовые части. 13 сентября белые начали бомбардировку города.

Буржуазия стала сеять панику. Молодые войска могли легко разложиться. Появились случаи грабежей.

Необходимо было решительно и быстро переправиться на левый берег Волги и опрокинуть противника. Но этот берег был уже прочно занят белыми, и в наших руках оставался только один мост, в версту длиной. Вспомогательных средств переправы не было.

В таких условиях приходилось действовать смело. Было решено форсировать Волгу на глазах противника по мосту, находящемуся под непрерывным пулеметным и артиллерийским огнем белых. Такая атака окончательно должна была сломить дух противника и воодушевить наши войска.

Атака началась в час ночи. План атаки был следующий. В первую голову был пропущен паровоз без машиниста, на полных парах, с открытым регулятором, для испытания пути и разрушения бронепоезда противника, если бы таковой встретился. За этим паровозом двигался броневой поезд тов. Тулинского. За бронепоездом двигалась вторая бригада Симбирской дивизии под командой тов. Недзведского. В голове шел 2-й Симбирский полк. Артиллерийской подготовкой руководил инспектор артиллерии армии тов. Гардер. Переправой руководил тов. Энгельгардт. Артиллерия пристрелялась еще днем и с начала наступления наших войск переносила постепенно огонь на тылы противника.

Бешено несущийся паровоз и убийственный артиллерийский огонь сразу же произвели на белых сильное моральное впечатление. За паровозом выступил бронепоезд, и завязалась перестрелка.

Движение по верстовому мосту пехоты было очень тяжелым. Еще днем противнику удалось зажечь на берегу несколько барж с нефтью, и теперь яркое зарево освещало мост.

Белые, пораженные неожиданной атакой, деморализованные артиллерийским огнем и атакой бронепоезда, открыли беспорядочный ружейный, пулеметный и артиллерийский огонь по железнодорожному мосту.

Однако стремительный напор наших войск сделал свое дело. Ближайшие к мосту части противника бежали, и главная опасность — пулеметный и ружейный огонь — была устранена. Артиллерийский огонь, плохо пристрелянный, мало наносил вреда.

В результате эта дерзкая атака наших молодых красных частей увенчалась полным успехом. Противник был в ночь разбит и оставил в наших руках вполне исправную железнодорожную переправу, и на месте боя оставил много артиллерии, пулеметов и проч. Наши преследующие части быстро выдвинулись на линию станции Чердаклы.

После такого решительного успеха противник, опасаясь угрозы на пути отступления белых войск от Казани к Нурлату, сосредоточил на симбирском направлении новые подкрепления и вновь перешел в наступление. Наши части были сбиты и вновь отброшены на правый берег Волги. На этот раз белым удалось подорвать крайнюю ферму моста.

В это время правобережная группа 5-й армии, после взятия Казани, перевозилась по Волге в Симбирск, чтобы сменить здесь части 1-й армии. К сожалению, силы эти запоздали.

Необходимо было возможно скорее отбросить противника и произвести смену, так как на сызранском направлении было совершенно необходимо участие Симбирской дивизии.

Был принят следующий план. Прибывающие части правобережной группы переправляются у селения Крестовые Городищи и атакуют белых во фланг и тыл в направлении Петровское-Сучья. 5-й Курский полк переправляется у станции Старая Майна и идет в глубокий обход на станцию Бряндино с заслоном на станции Чердаклы. Части 2-й бригады Симбирской дивизии, форсировав Волгу, атакуют противника по фронту…

Операция закончилась блестящим успехом. Противник, застигнутый атакой врасплох, был наголову разбит в районе Петровское-Сучья и бежал на Бряндино. Здесь остатки его были настигнуты 5-м Курским полком и окончательно уничтожены. Наши передовые части заняли Мелекесс».

Несомненно, Железная дивизия Гая в тот момент еще далеко не оправдывала будущего громкого названия. Тухачевский понимал, что только успех может придать необходимую стойкость, предотвратить панику и разложение. При этом молодой командарм был глубоко убежден, что все его операции — блестящи, а соседние армии всегда обязаны вовремя приходить ему на помощь. Тухачевский словно забывал, что в гражданской войне приказы особенно часто не исполнялись в срок (да и в любой войне редко когда все идет по плану), а связь работала очень скверно. И, конечно, вспоминая о первом своем славном боевом деле, как и подавляющее большинство полководцев, не избежал поэтических преувеличений. Ни бригада Каппеля, ни другие части Народной армии, разумеется, не были уничтожены. Но понесли тяжелые потери и надолго отдали инициативу красным.

Сразу же после взятия Симбирска командующий 1-й армией отбил телеграмму Ленину: «Дорогой Владимир Ильич! Взятие Вашего родного города — это ответ на Вашу одну рану, а за вторую — будет Самара!» Телеграмма была, что называется, «для истории». Видно, запомнил Ильич разговор с «подпоручиком-коммунистом», полюбил молодого гвардейца. И ответил телеграммой не менее «исторической», как и телеграмма Тухачевского, предназначенной для многократного цитирования в официальных учебниках истории страны и партии: «Взятие Симбирска — моего родного города — есть самая целебная, самая лучшая повязка на мои раны. Я чувствую небывалый прилив бодрости и сил».

Так получилось, что главные группировки белой Народной армии действовали на казанском направлении, против 5-й армии, и в районе Перми, против 3-й. Последнее вообще ни в какие каноны стратегии не вписывалось. Жизненно важных центров у большевиков там не было. Зато это был кратчайший путь соединения с англичанами, сидевшими в Архангельске. А через порты Архангельска и Мурманска можно было эвакуировать на родину чехословацкий корпус, солдат и офицеров которого не очень прельщал долгий путь до Владивостока и оттуда — почти кругосветное путешествие морем. Потому-то только в наступлении на Котлас и Вятку, в направлении вожделенных северных портов еще можно было в перспективе использовать чехословацкие части. «Чехословацкий фактор» заставлял самарский Комитет Учредительного собрания и его преемницу Уфимскую Директорию, созданную в конце сентября, концентрировать свои силы на севере, тогда как Красная Армия основной удар наносила в центре. Войскам Тухачевского выпала судьба освободить от белых не только родной город Ленина Симбирск, которому скоро суждено было стать Ульяновском, но и столицу Комуча Самару, взятую 8 октября концентрическим ударом. Вскоре войска Директории оставили и Уфу. Антисоветские силы на востоке находились в состоянии глубочайшего кризиса. Но Тухачевскому в тот раз не довелось стать освободителем Урала и Сибири. Его перебросили на Южный фронт против казачьей армии атамана П. Н. Краснова. Она уже потерпела поражение под Царицыном, и командование Красной Армии рассчитывало в первую очередь добить Донскую армию, а затем разгромить Добровольческую армию генерала Деникина. 15 декабря 1918 года Ленин требует от Реввоенсовета Республики: «…Ничего на запад, немного на восток, всё (почти) на юг». А вот после казавшегося близким и реальным разгрома донцов и добровольцев открывалась возможность быстрого продвижения в области, оставляемые капитулировавшими в Компьене немцами, и надежда привнести на красноармейских штыках мировую революцию в Западную Европу.

Последние дни пребывания Тухачевского в 1-й армии омрачились конфликтом с ее комиссарами. Михаил Николаевич, как и подавляющее большинство командующих, не очень-то жаловал комиссаров. Считал, что, по крайней мере, таких, как он, командармов-коммунистов, члены Реввоенсовета не должны стеснять ни в конкретных оперативно-стратегических решениях, ни в приказах по кадровым вопросам и повседневной жизни боевых и тыловых частей. Комиссары, понятно, думали иначе. Кроме того, Тухачевский часто приглашал к себе родных, чтобы подкормить в голодное время за счет армейских запасов. У него по нескольку месяцев гостили мать и сестры. И жена постоянно сопровождала командарма. Всё это членов Реввоенсовета раздражало. Тухачевскому же не нравилось, что комиссары вмешиваются в его распоряжения, добиваются отмены отданных приказов. В конце декабря 1918 года, уже имея на руках предписание вступить в должность помощника командующего Южным фронтом, командарм 1-й добился отзыва из армии комиссара С. П. Медведева, что повлекло череду рапортов-доносов со стороны политработников, принявших сторону Медведева. В частности, комиссар 20-й Пензенской дивизии Ф. И. Самсонович в январе 19-го писал не только Реввоенсовету Восточного фронта, но и председателю ВЦИК Я. М. Свердлову: «Считаю своим революционным долгом дать объективную оценку работе тов. Медведева как своего предшественника в Пензенской дивизии. В начале августа прошлого года нас около 40 человек коммунистов прибыло на Восточный фронт из Петрограда. В Пензе нас встретил тов. Медведев… Это был, кажется, не комиссар дивизии, а солдат, побывавший в окопах без перерыва несколько месяцев, весь в пыли, в изношенной солдатской шинели, загорелый, лицо осунувшееся, сосредоточенное… Тов. Медведев почти все время находился на передовых позициях, среди красноармейцев… Невольно приходит в голову сравнение первой встречи с Медведевым и Тухачевским, который приехал в вагон-салоне с женой и многочисленной прислугой, и даже около вагона, в котором был Тухачевский, трудно было пройти, чтобы кто-либо не спросил из прислуги Тухачевского: „Ты кто? Проходи, не останавливайся!“… Я могу сказать лишь одно: если у нас было бы больше таких работников, как Медведев, то наша армия была бы во много раз крепче и сильнее, чем в настоящее время».

Тогда же и комиссар 1-й армии О. Ю. Калнин телеграфировал в Реввоенсовет Республики: «31 декабря без нашего ведома командарм-1 Тухачевский послал телеграмму Реввоенсоветам фронта и Республики, в которой называет политкомиссара Медведева явным провокатором, действия которого, по словам Тухачевского, систематически разрушают армию, и приводит следующие факты в доказательство. Первое: Медведев подрывает авторитет командарма, а именно: отменяет разрешенную командармом служебную командировку помощнику зав. разведотделом армии, которому, как главное, поручено закупить и привезти для должностных лиц штаба на праздник (очевидно, Новый год. — Б. С.) масло, поросят, муку. Второе: Медведев, будучи комиссаром Пензенской дивизии, от августа до сентября 1918 года, расстроил дивизию, последствием чего явилось отступление Пензенской дивизии у Белебея. Обвинение в явной провокации со стороны Тухачевского, молодого офицера, который, по его личным словам, знаком с партией только с августа 1917 года (это уж явная фантазия Калнина — как-никак, еще в 1912 году Тухачевский познакомился и подружился с большевиком Кулябко. — Б. С.), является действием крайне демагогическим… Причиной обострения взаимоотношений политкомармов с командармом является следующее. С развитием армии развивался и штаб армии, а также всё управление, но только по количеству и штату, но не по качеству. Замечался скрытый саботаж, халатное отношение, кумовство. По мере возможности принимались меры к пресечению подобных явлений, был ряд смещений и перемещений, с которыми командарм не вполне согласился. Из высших должностных лиц и командарма образовался кадр, который себя огородил китайской стеной от влияния и контроля политкомармов. Стремление избежать совместной работы замечалось особо с взятием Сызрани, так же с каждой похвалой со стороны высшего командования (в адрес командарма), а особо, когда в Реввоенсовете Республики наметили Тухачевского помощником командующего Южным фронтом. Наш лаврами побед армии увенчанный командарм-1 поднял голову, как настоящий красный генерал типа Наполеона. 22 декабря Главкому Вацетису заявляет, что он, как командир и притом коммунист, не может мириться, что к нему на равных со старым генералом приставлены политкомармы… Я не могу мириться с таким поведением командарма, рассматривая его как шаг, направленный к дискредитации власти комиссаров и попытку самочинно установить порядок единоличного управления армией… Прошу пресечь домогательства командарма и оградить достоинство комиссаров».

Троцкий и другие руководители Реввоенсовета Республики приняли в этом конфликте сторону Тухачевского и Медведева из 1-й армии убрали — в назидание другим. Комиссары при командармах — институт, конечно, необходимый, но слишком уж Сергей Павлович зарвался. Эка невидаль — салон-вагон у командарма с порученцами (адъютантами) и прислугой. Вон у председателя Реввоенсовета — не вагон, а целый бронированный поезд с большой командой. Иначе просто нельзя управлять войсками, когда связь ненадежна, а командиры неопытны, а порой и ненадежны, а снабжение войск всем необходимым и главе военного ведомства, и командарму приходится лично проталкивать в наиболее нуждающиеся дивизии и полки. Кстати, вот как описывает наделавший столько шуму салон-вагон Тухачевского Корицкий, в отличие от Самсоновича, настроенный к Михаилу Николаевичу вполне дружески: «Его салон-вагон, ранее принадлежавший какому-то крупному железнодорожному чиновнику, был комфортабелен и удобен для работы. Здесь стоял письменный стол, тяжелые кресла красного дерева, у кожаного дивана — круглый столик. За ним мы… пили чай… На письменном столе у Тухачевского я заметил томик Пушкина, раскрытый на „Истории Пугачевского бунта“. Рядом лежали „Походы Густава Адольфа“, „Прикладная тактика“ Безрукова, „Стратегия“ Михневича… „Да, — вздохнул он, — со времен Разина и Пугачева этот край не знал войн. А теперь вот пожалуйста…“» Как видим, никакими особыми излишествами Тухачевский не злоупотреблял. Из «предметов роскоши» имел лишь книги по военному искусству. Да и их штудировал лишь ночами. Корицкий приводит слова проводника салон-вагона о Тухачевском: «За всю ночь только часика три вздремнул, а то всё читал…» Интересно, что, хотя в Красной Армии были полки имени Степана Разина и Емельяна Пугачева, в разговоре с Корицким с крестьянскими восстаниями XVII–XVIII веков Тухачевский соотносил не находившихся у власти своих партийных товарищей, а мятеж чехословацкого корпуса и Народной армии. Большевики для него в тот момент уже были новым воплощением российской государственности.

Что же касается поросенка к праздничному столу, то над этим Троцкий с коллегами наверняка от души посмеялись. Председатель Реввоенсовета и не такими деликатесами баловался. А уж насчет саботажа, кумовства и разгильдяйства, то вряд ли здесь штаб 1-й армии чем-то особо выделялся в худшую сторону. Все эти пороки цвели пышным цветом и в других штабах и сами по себе не могли стать причиной недовольства командармом со стороны Реввоенсовета. Тухачевский ведь города брал один за другим и крупных военных неудач на своем счету пока что не имел.

Не исключено, что комиссар Медведев действительно был аскетом, нисколько не заботившимся о личных удобствах и собственном внешнем виде, в противоположность подтянутому и ценившему уют Тухачевскому. Позднее Сергей Павлович был одним из лидеров «рабочей оппозиции», как раз и обвинявшей руководителей партии, что они наслаждаются всеми благами жизни за счет рядовых партийцев. Кончили же Медведев и Тухачевский одинаково: в разное время сгинули в волне сталинских чисток.

На Южный фронт Михаил Николаевич прибыл в начале января 1919 года. Он недолго оставался помощником командующего фронтом, предпочтя возглавить одну из армий — 8-ю, где сражалась теперь 15-я Инзенская дивизия, ранее — одна из лучших в 1-й армии. К тому времени разложившиеся под влиянием царицынской неудачи и советской агитации войска Краснова беспорядочно отступали, многие казачьи полки, поверив обещаниям, что Советы их трогать не будут, расходились по домам. Однако занимавшие территорию Донской области войска Красной Армии и отряды ЧК начали проводить бесчеловечную директиву о «расказачивании», санкционированную Лениным и Свердловым 24 января 1919 года. Она предусматривала не только юридическую, но едва ли не поголовную физическую ликвидацию казачьего сословия. Член Реввоенсовета 8-й армии И. Э. Якир, ставший одним из ближайших друзей Тухачевского и разделивший его горькую участь, в развитие директивы ЦК издал приказ, предусматривающий «расстрел на месте всех имеющих оружие» (а среди казаков был вооружен практически каждый) и «процентное уничтожение мужского населения». Новый командующий 8-й армией предпринял некоторые шаги по ограничению масштаба репрессий и реквизиций (хлеб у казаков отбирали подчистую), справедливо опасаясь массового восстания людей, с детства учившихся воевать. Так, Тухачевский смягчил приказ Реввоенсовета Южного фронта от 15 февраля 1919 года о конфискации у казаков лошадей и повозок, потребовав возложить всю тяжесть этой гибельной для казачьих хозяйств меры «исключительно на кулацкую и богатую часть населения». Но его власти как командующего армией для существенного изменения политики в Донской области явно было недостаточно.

Армия Тухачевского наступала вдоль Дона. Части Краснова оказывали лишь слабое сопротивление. Казаки тысячами сдавались в плен. Однако с конца января 1919 года в Донецкий бассейн вступили войска Добровольческой армии, и продвижение Южного фронта замедлилось. С середины февраля, после отставки Краснова и прихода на пост атамана деникинского ставленника генерала А. П. Богаевского, приток частей Добровольческой армии на Дон резко возрастает. Командующий Южным фронтом В. М. Гиттис направлял 8-ю армию на юго-восток, вглубь Донской области. Тухачевский же самовольно повернул свои войска на Миллерово, чтобы наступать на Ростов по кратчайшему пути — через Донбасс и нанести поражение добровольческим дивизиям. Он учитывал, что пролетарское население каменноугольного бассейна куда больше сочувствует Красной Армии, чем озлобленные расказачиванием казаки. Тухачевский, казалось бы, идет на прямое нарушение воинской дисциплины. Однако случай этот не так прост, как может показаться. Дело в том, что сам командующий фронтом Гиттис своими приказаниями нарушил директиву главкома Вацетиса, предусматривавшую маневр части сил фронта от Царицына в направлении на Донбасс. Гиттис исходил из сложившейся после поражения казаков под Царицыном группировки советских войск и трудности переброски новых сил на миллерово-ростовское направление, так как противник при отступлении основательно разрушил железнодорожные пути.

8-я армия, взаимодействуя с двигавшейся на Ростов группой И. С. Кожевникова, достигла определенных успехов. Но сил для решительной победы не хватило. Командующий фронтом, по настоятельному требованию главкома, согласившегося с предложениями командарма-8, пытался сделать то, чем не стал заниматься в январе: перегруппировать войска походным порядком для нанесения удара на Донбасс, но истощение конского состава и эпидемия тифа значительно замедляли маневр. Время было бесповоротно упущено. Армия Тухачевского смогла в марте оттеснить добровольческие части на правый берег Северского Донца в районе Калитвенская — Глубокая — Красновка — Луганская. Но тем временем начался ледоход, река вскрылась, и дальнейшее наступление через широко разлившийся Донец стало на долгое время невозможным. Кроме того, в начале марта на Верхнем Дону вспыхнуло казачье восстание, отвлекавшее всё большие силы красных. Тухачевский, как и Вацетис, считал Гитгиса главным виновником того, что не удалось добить Донскую армию и полностью занять Область Войска Донского и Донбасс. 23 марта 1919 года (именно этот день ранее главком называл в качестве крайнего срока для разгрома противника) Михаил Николаевич по его просьбе, мотивированной невозможностью сработаться с Гитгисом, получил новое назначение. Тухачевского возвращали на Восточный фронт, где вновь сложилась критическая обстановка.

18 ноября 1918 года правительство Директории, обосновавшееся в Омске, было свергнуто отрядами офицеров и казаков, приведшими к власти бывшего командующего Черноморским флотом адмирала А. В. Колчака. Адмирал провозгласил себя «Верховным правителем России» и фактически установил в Сибири и на Урале военную диктатуру. Колчаку удалось на какое-то время объединить разрозненные войска нескольких областных правительств на востоке России, сформировать более или менее боеспособную армию, снабженную всем необходимым Англией и Францией из оставшихся после первой мировой войны запасов. Адмирал бросил ее в наступление на советский Восточный фронт, рассчитывая выйти к Волге, а потом предпринять решающий поход на Москву. 4 марта Сибирская армия под командованием чешского генерала Р. Гайды, решившего попытать счастья с русским белым движением, перешла в наступление к реке Каме, отбросив части 2-й и 3-й армий красных. А 6 марта в атаку пошла Западная армия генерала М. В. Ханжина, опрокинувшая вдвое уступавшую ей по численности 5-ю советскую армию. Белые заняли Уфу, Бугульму, Бугуруслан, Белебей… До Волги им оставалось от 80 до 100 километров. 5-я армия была разбита и откатывалась без серьезного сопротивления на 20–25 километров в сутки. Центр Восточного фронта был прорван. Советскому командованию требовалось срочно усилить 5-ю армию, чтобы добиться перелома. Сюда направлялись дивизии как из соседних армий, так и с других фронтов, а также новые формирования из внутренних губерний. 5-я армия должна была превратиться в самую сильную на Восточном фронте. Во главе ее и был поставлен в начале апреля Тухачевский.

Командующий Восточным фронтом С. С. Каменев разработал план контрудара во фланг армии Ханжина войсками Южной группы М. В. Фрунзе, состоявшей из трех армий: 1-й, 4-й и Туркестанской. Еще одна армия, 5-я, до 11 мая находилась во временном подчинении Фрунзе. Тогда и завязалось личное знакомство Тухачевского с Фрунзе, быстро переросшее в дружбу.

28 апреля Южная группа начала контрнаступление во фланг и тыл Западной армии. 5-я армия атаковала противника фронтально в общем направлении на Бугуруслан и Бугульму. В ходе последующего наступления потерпел поражение левофланговый 6-й Уральский корпус белых, и Ханжин вынужден был приостановить стремительный марш к Волге. Отразив контрудар противника, введшего в дело только что сформированный и плохо обученный Волжский корпус Каппеля, 27-я стрелковая дивизия 5-й армии 13 мая заняла Бугульму. Войска Ханжина, хотя и избежали окружения, но понесли тяжелые потери и утратили боевой дух. Однако колчаковский наштаверх Д. А. Лебедев и командующий Сибирской армией не осознали всей серьезности положения. Сибирцы продолжали ставшее уже бессмысленным наступление на Вятку, в тщетной надежде, что красные перебросят против войск Гайды часть сил, громивших Западную армию.

Тем временем в командовании советского Восточного фронта произошли перемены. Вместо С. С. Каменева 5 мая был назначен бывший генерал А. А. Самойло, ранее возглавлявший 6-ю Отдельную армию на архангельском направлении. Это назначение стало следствием начавшегося противостояния Троцкого с членом Реввоенсовета Восточного фронта С. И. Гусевым, поддерживавшим Каменева. Этот конфликт обострился со второй половины мая, когда выявился разгром Западной армии белых. Каменев и Гусев настаивали на продолжении генерального наступления с целью добить Колчака, не давая ему передышки, иначе за зиму колчаковцы оправятся и к весне 1920 года опять будут представлять собой грозного противника. Но главком Вацетис и Троцкий считали, что основные силы надо перебросить на юг против действовавшего всё более успешно Деникина, а на востоке ограничиться активной обороной на рубеже реки Белой после предполагавшегося взятия Уфы. Эти споры, происходившие не только в рамках военного ведомства, но и в ЦК партии, окончились только в июле, когда Каменев занял место Вацетиса, арестованного по не подтвердившемуся обвинению в бонапартистских наклонностях. Троцкий впоследствии признал правоту своих оппонентов: «Я считал уже тогда Южный фронт неизмеримо более серьезным и опасным, чем Восточный. Это подтвердилось впоследствии полностью. Но в оценке армии Колчака правота оказалась на стороне командования Восточного фронта… Центральный Комитет вынес решение против главного командования и тем самым против меня, так как я поддерживал Вацетиса, исходя из того, что в этом стратегическом уравнении есть несколько неизвестных, но что солидной величиной в него входит необходимость поддержать еще слишком свежий авторитет главнокомандующего. Решение Центрального Комитета оказалось правильным. Восточный фронт выделил некоторые силы для юга и в то же время победоносно продвигался в глубь Сибири по пятам Колчака». Во время короткого командования Самойло Восточным фронтом произошли первые драматические события этого противостояния, в котором и командарму-5 пришлось сыграть немаловажную роль.

В 1935 году в статье в «Красной Звезде» Тухачевский так изложил ход событий: «Начавшись 25 апреля (войска Тухачевского атаковали белых на три дня раньше главных сил Южной группы, чтобы привлечь к себе резервы Западной армии и облегчить ее фланговый обход. — Б. С.), наступление Южной группы развивалось очень успешно. Правый фланг 5-й армии к 1 мая вышел в район станции Заглядино… В это время Троцкий нашел нужным вмешаться в дела Восточного фронта. Командвост тов. С. С. Каменев был освобожден от должности, и на его место был назначен тов. А. А. Самойло. Это обстоятельство совершенно испортило блестящее начало нашего контрнаступления и позволило белым упорядочить их отступление. 5-я армия была изъята из подчинения тов. Фрунзе и перешла в непосредственное подчинение тов. Самойло. 11 мая тов. Самойло нацеливает 5-ю армию на север, к устью реки Вятка, 14 мая сворачивает ее на Белебей, 17 мая опять направляет ее на север, а 19 мая на северо-восток. Вместо преследования — топтание на месте.