ПЕРЕВАЛ В СЕРЕДИНЕ ПУТИ

Эмма Бовари, героиня романа Флобера, — юная провинциальная девушка. Увидев Шарля Бовари, местного врача, она расставляет сети, заманивает его в ловушку и переезжает из деревни в маленький провинциальный город. Свое спасение от скуки и пустоты деревенской жизни она видит в супружестве и борьбе за социальный статус. Но вскоре после свадьбы она забеременела, и ей стало чрезвычайно тоскливо со своим занудным мужем. Будучи ограничена нравами и обычаями, свойственными культуре католической Франции XIX века, она не могла ни сделать аборт, ни развестись, ни начать борьбу за свою свободу, как несколько десятков лет спустя поступила Нора, главная героиня драмы Ибсена. Она убивала время, перечитывая любовные романы, на смену которым сегодня пришли мыльные оперы, и мечтала о любовниках, которые увезут ее из этой пустой и скучной жизни в мир умных и интересных людей.

По настоянию Эммы Шарль взялся за сложную операцию, которая закончилась неудачей. Она завела несколько романов на стороне и занимала деньги, чтобы хоть как-то продолжить свои тоскливые развлечения. В процессе развития ее анимус, который сначала проецировался на Шарля, блуждает от одного мужчины к другому в романтической фантазии о спасении. Подобно Фаусту, она ищет возможность выхода за существующие вокруг нее преграды, не понимая, что для этого ей следует совершить огромную внутреннюю работу.

Чем больше в нас бессознательного, тем многочисленнее и сильнее наши проекции. Жизнь Эммы представляла собой последовательность все более обостряющих ситуацию проекций, ни одна из которых не доставляла ей удовлетворения. Даже в отношениях с любовниками она находит «такую же банальность супружеских отношений»*. В конце концов, брошенная всеми своими любовниками, находясь на грани финансового краха и отчаявшись найти мужчину своей мечты, Эмма решила свести счеты с жизнью. Из прочитанных романов она знала, как их героини попадали на небеса и там внимали ангелам и слушали райскую музыку. Чтобы совершить последнюю трансценденцию и реализовать последнюю проекцию, она принимает яд.

На этом Флобер обрывает свое повествование: «В восемь часов началась рвота…»** Последнюю картину, которая встает у Эммы перед глазами, никак нельзя назвать радужной: это лицо слепца. Нищий попрошайка, который как-то встретился ей на пути, символизирует слепоту ее внутреннего мужчины, ее анимуса.

* Madame Bovary, p. 211.

** Ibid, p. 230.

Ни Фауст, ни Эмма не являются воплощением зла. Настойчивые устремления их непрожитых жизней заставляют их совершать неправильные выборы. Они проецируют своего внутреннего контрсексуала (аниму или анимус) на реальных людей, не понимая, что конечный объект их поиска находится у них внутри. Несмотря на то, что они являются уникальными персонажами романов великих художников, в их судьбе запечатлены типичные черты кризиса среднего возраста.

Совершенно иные события изобразил Достоевский в своей повести «Записки из подполья». Опубликованная в 1864 г., она восставала против культа прогресса, технократии и наивной оптимистической веры в способность Разума осчастливить мир, избавив его от всех бед и напастей. На первом месте в этом произведении стоит даже не анализ современной эпохи, а глубинное, ожесточенное столкновение с Тенью. Очень немногие писатели смогли показать внутренний мрак так честно и проникновенно, как это сделал Достоевский.

«Записки из подполья» начинаются на некоторой лирической ноте, не совсем типичной для возвышенной литературы Викторианской эпохи: «Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень. Впрочем, я ни шиша не смыслю в своей болезни и не знаю наверное, что у меня болит…» Далее следует нарциссический монолог безымянного рассказчика: «А впрочем, о чем может говорить порядочный человек с наибольшим удовольствием? Ответ: о себе. Ну, я так и буду говорить о себе». И далее он описывает свои страхи, свои проекции, свою ярость, свою ревность — то есть все природой данные человеческие черты, которые тот стремится в себе отрицать, отмечая как бы между прочим, что «все это делают; болезнями-то и тщеславятся, а я, пожалуй, и больше всех»*.

Человек из подполья открыто говорит о том, что все мы делаем на стадии первой взрослости, а именно о реакциях на травмы, которые наносит нам жизнь. Мы выстраиваем особый травматический стиль поведения и находим рациональные аргументы и оправдания для нашего искаженного, отсталого взгляда на жизнь. Однако человек из подполья не пытается найти разумные оправдания ни для себя, ни для нас. Читатель хочет видеть его в лучшем свете, ибо его самообвинения фактически относятся к каждому из нас. Но, как он говорит: «Ну, разве можно, разве можно хоть сколько-нибудь уважать себя человеку, который даже в чувстве собственного унижения посягнул отыскать наслаждение?»* Он считает, что человек — «это существо на двух ногах и неблагодарное. Но это еще не главный его недостаток; главнейший недостаток — это постоянное неблагонравие»**.

* Ф.М. Достоевский, Записки из подполья. Собр. соч., т. 4, с. 452–455. Л.: «Наука», 1989.

Человек из подполья отказывается стать достойным любви или прощения. Он отказывается сойти с крючка и отпустить с него читателя. Читать его самоанализ — занятие не из приятных, однако он «нарочно» называет себя антигероем***. Он — герой в своем неблагонравии, и его честность заставляет читателя совершать такие же открытия. Так, он замечает: Что же собственно до меня касается, то ведь я только доводил в моей жизни то, что вы не осмеливались доводить и до половины, да еще трусость свою принимали за благоразумие, и тем утешались, обманывая сами себя. Так что я, пожалуй, еще «живее» вас выхожу****.

Кафка как-то заметил, что нужно проделать огромную работу, чтобы топором прорубить замерзшее море внутри нас*****. «Записки из подполья» — это именно такая работа. Кое-кто до сих пор подвергает сомнению литературные достоинства этой повести, видя в ней в основном обвинение эпохе легковесного оптимизма. Но мы можем рассматривать также «Записки из подполья» и как описание усилий человека, стремящегося в среднем возрасте не потерять контакт с самим собой. Между тем столкновения человека с собственной тенью не так уж редко встречаются в литературе: от Хотторна до Мелвилла, По, Марка Твена, «Джекиля и Хайда» Стивенсона и «Сердца тьмы» Конрада. Достоевский ведет нас прямо в чрево чудовища. Он раскрывает потайные уголки человеческой души, которые люди стремятся запрятать как можно подальше. Но чем больше усилий тратится на подавление и расщепление обильной и вязкой Тени, тем сильнее она проявляется в проекциях и опасном отыгрывании, как мы уже видели на примере Фауста и Эммы Бовари.

* Ф.М. Достоевский, Записки из подполья, с. 462.

** Там же, с. 472.

*** Там же, с. 549.

**** Там же.

***** Selected Short Stories of Franz Kafka, p. xx.

Каким бы болезненным ни было наше столкновение с Тенью, оно воссоединяет нас с нашей человеческой природой. Оно запускает спонтанную жизненную энергию, которая, если ею управлять осознанно, может обеспечить необходимое изменение и обновление. Конечно, из нарциссизма трудно извлечь что-то полезное, но, по крайней мере, его можно ограничить и тем самым избавить окружающих от его травматического воздействия. Говоря словами современника Достоевского, Шарля Бодлера, человек из подполья — «мое подобие, брат мой»*.

* An Anthology of French Poetry from Nerval to Valery in English Translation, p. 295.

Человек, призванием которого является искусство, воплощает и перевоплощает свой миф, иногда сознательно, иногда — неосознанно. Великий поэт У.Б. Йетс прошел через множество трансформаций. По свидетельству современников, некоторые его друзья обижались на поэта, сталкиваясь с новым его воплощением, так как привыкали к прежнему. Вот ответ поэта:

Друзья считают, что мне нельзя, Никогда изменять свои песни, Если бы им было дано знать, что стоит на кону: Так я изменяю самого себя*.

Три поэта, о которых пойдет речь далее, прикладывали сознательные усилия для работы над своим личным мифом. Так как великие мифы о жезле и митре, то есть о фундаментальной власти трона и церкви, постепенно сошли на нет, людям осталось только искать свой собственный путь через пустыню. Большинство современных произведений искусства свидетельствуют о нашей потребности пройти сквозь каменную стену прошлого, рядясь в одежду из символов, которая вроде бы неплоха сама по себе, но главным ее предназначением является все-таки вычленение значений из личного опыта. Если сегодня духовные источники прошлого оказываются недоступны для художников, то тогда в качестве ориентиров они могут использовать только координаты души, сконструированные из осколков личной биографии человека. Главными составляющими биографии являются обычно отец и мать, семейная атмосфера и культурные установки детского периода жизни. В предыдущей главе мы видели, как Стефан Данн прорабатывал материнский и отцовский комплексы. Три других современных американских поэта — Теодор Ретке, Ричард Хьюго и Дайана Уэйкоски — тоже просеивают тезаурус памяти, пытаясь сложить из разрозненных осколков целостное ощущение собственного Я.

* См.: Richard Ellman, Yeats: The Man and the Masks, p. 186.

Как уже говорилось, две самые важные человеческие потребности — это потребность в заботе и потребность в доверии, то есть в ощущении, что жизнь как-то помогает и поддерживает нас и что мы можем достичь своей цели. Теодор Ретке провел свое детство в Сагинау, штат Мичиган; там у его отца была теплица. К этой теплице он обращается во многих своих стихотворениях, ибо она символизирует не только его родной дом, но и воспоминания о «райском зеленом уголке». Родительские образы являются потенциальными носителями архетипических сил заботы и доверия. Когда родители в состоянии нести и передавать эти силы, они начинают активизироваться внутри ребенка. Если же родители не могли обеспечить своего ребенка такими силами, то он начинает искать их у других людей, которые могли заменить родителей. В приведенном ниже стихотворении Ретке вспоминает, спустя много лет, трех отцовских работниц, которые помогли удовлетворить архетипические потребности мальчика:

Ушли в прошлое три древние женщины, Под которыми скрипели ступеньки тепличных лестниц, Когда они тянули белые веревки Чтобы подтянуть, подтянуть Плети душистого горошка, львиный зев, Настурции, вьющиеся розы — К стройным гвоздикам и красным Хризантемам; жесткие стебли, Соединяли в сноп. Они привязывали и поправляли, — Эти цветочные — и больше ничьи — няни. Они сновали вверх-вниз, Быстрее птиц. Просеивая грязь, Они опрыскивали и шевелили растения, Широко расставив ноги. Их юбки развевались, как полог палатки, Их влажные руки мерцали; Как ведьмы, они летали вдоль грядок, Легко и свободно творя. При помощи усиков растений Они сшивали воздух стеблями; Они проращивали семена, застывшие от холода, — Все эти кружочки, петельки и завитки. Они ставили на солнце шпалеру, по которой вились растения; Они для растений делали больше, чем для себя. Я вспоминаю, как они подняли меня, рослого мальчика, Сжимая и толкая меня под ребра, Пока я, смеясь, лежал у них на руках, Нежась, как в супружеской постели. Сейчас, когда в постели мне холодно и одиноко, Они все еще находятся возле меня — Эти древние, жилистые старухи, В своих цветастых платках, пропахших потом, С поцарапанными запястьями, И дыханием, слегка отдающим нюхательным табаком, Легкое дуновение которого почувствовал я в своем первом сне*.

* «Frau Bauman, Frau Schmidt and Fraw Schwartze», in the Collected Poems of Theodore Roethke, p. 144.

Эти три женщины, которые застыли во времени, словно мухи в янтаре, по-прежнему подпитывают внутреннего ребенка. Теперь стало понятно, что их работа и их забота о ребенке нужна была для создания теменоса, священного закутка в психике, пока поэт переживал трудные времена и боролся с чувством депрессии и утраты. Они больше чем просто работницы, они — няни, которые ухаживают за всем, что развивается, — будь то растение или ребенок. Поэт снова переживает удивление от таких простых вещей, как колыхание юбок, обворожительные движения, цветастые платки, поцарапанные запястья, запах нюхательного табака, — всех этих метонимий, которые обращены в прошлое. Из своего трудного настоящего, из холода и одиночества, он вновь погружается в то время, когда он ощущал заботу и душевную теплоту. Воспоминания поддерживают и даже подпитывают его изголодавшуюся душу. И мы сами, когда сталкиваемся в среднем возрасте с масштабностью жизни и одиночеством странствия, тоже можем хотя бы отчасти скрасить свое существование, обратившись к тому времени, когда жизнь действительно обеспечивала спокойствие и поддержку.

Ричард Хьюго потратил немало труда, чтобы найти такие омолаживающие воспоминания: Ты помнишь, ее звали Йенсен. Она казалась старой, и всегда внутренне одинокой, с серым лицом, прилепленным к окну, а почта никогда не приходила. За два квартала отсюда, в Грубскисе, было безумие. На Пасху Джорж играл на старом тромбоне, когда они повесили флаг. Дикие розы напоминают тебе, что дороги остались невымощенными, а колдобины и выбоины — в порядке вещей. Бедность была реальна: только бумажник и дух; и каждый день тянется медленно, как в церкви. Ты помнишь группу обшарпанных прихожан, стоящих в углу, плачущих о своей вере, обращаясь к звездам и неистовому Холи Роллерсу, каждый год арендовавших амбар, чтобы петь там свои страстные песни, и тот амбар сгорел, как только ты вернулся с войны.

Зная, что люди, с которыми ты был тогда, — мертвы, ты стараешься поверить, что эти дороги починят и вымостят; что соседи, которые появились, пока тебя не было, симпатичные люди, а их собаки накормлены. Тебе все еще нужно помнить о дорожных выбоинах и папоротнике. Ухоженные газоны напоминают тебе о поезде, на котором твоя жена однажды уехала навсегда, в какой-то далекий пустой городишко со странным названием, которое не вспомнить.

Время 6:23. День: 9 октября. Год стерся в памяти. Ты злишься на соседей за свою неудачу. Потихоньку-помаленьку этот Грубскис испортил тебя так, что уже не поправишь. Однако ты знаешь, что должен снова играть, и снова бледная госпожа Йенсен будет торчать в окне, слушая отвратительную музыку, разносящуюся над проезжающими машинами.

Ты очень их любил, и они остаются, в своей безысходности, без денег и без желания. Ты любил их, и скукой, которая была их болезнью, ты расплачиваешься за лишний кусок пищи, оказавшись в каком-то неизвестном маленьком городишке, и хочешь подружиться со страстными любовницами, чтобы почувствовать себя желанным в том тайном клубе, членами которого они все являются*.

* «What Thou Lovest Well, Remains American», in Making Certain It Goes On: The Collected Poems of Richard Hugo, p. 48.

Свое детство Хьюго провел прямо на улицах, где пустота в карманах сочеталась с пустотой духовной. Для ребенка время ползет медленно, но потом начинает лететь так стремительно, что становится очень трудно заметить все происходящие изменения. Наступает прогресс. На улицах положили асфальт, газоны ухожены, домашние животные накормлены. Но своей жизнью мы называем другие образы, всплывающие и снова исчезающие в этом странном повествовании. Люди, среди них есть родственники, добрые ине очень, приходят и уходят, и только неразрывное течение времени помогает понять смысл всего происходящего. Каким-то образом чувства поэта, место, где прошло детство, соседи — все это определяет ход вещей.

Если поэт считает свою жизнь несчастной, то отпечаток этого состояния несет на себе и место его рождения, начало его жизненного пути, омрачая его светлые детские мечты. Однако Хьюго, (да и Ретке тоже), когда наступают тяжелые дни, все же возвращается к месту, которое он покинул, чтобы получить какие-то скрытые указания, кто же он такой и что представляет собой его жизнь. Даже теперь «скукой, которая была их болезнью, ты расплачиваешься за лишний кусок пищи». Вряд ли кто-то задумает совершить длительное странствие в неизвестное без достаточных на то ресурсов. Но поскольку мы знаем, что друзья и любимые совершают собственное странствие и могут пройти с нами лишь часть пути, поэт вынужден хранить осколки воспоминаний, чтобы греть ими свою душу.

И Хьюго, и Ретке становятся членами «тайного клуба», о котором говорится в последних строках приведенного выше стихотворения. Это сообщество людей, ресурсы которых находятся на исходе и которые вынуждены перегруппироваться, чтобы получить тем самым опору для собственных мифов.

Джеймс Хиллман писал, что все биографические истории по большей степени вымышлены*. Реальные факты нашей жизни значат намного меньше, чем то, как мы их запоминаем, как интериоризируем, как они влияют на нас и как мы с ними работаем.

Каждую ночь бессознательное перебирает остатки дневных впечатлений, запуская тем самым процесс мифотворчества. Память пытается удержать, зафиксировать нас на детских переживаниях, или же обманывает нас при первом возможном случае. Возвращение к событиям детства, реальное или воображаемое, помогает человеку по-взрослому отнестись к этой мнимой реальности. Посетите свою школу, классную комнату с партами для малышей, прогуляйтесь по забытым коридорам, по спортивной площадке, казавшейся когда-то огромной, — все уменьшилось в размере. Итак, взрослый может ассимилировать детские травмы, если он возьмет за руку своего внутреннего ребенка и с позиции зрелости, знающей свои сильные и слабые стороны, заново запустит процесс проработки чрезвычайно болезненных или, наоборот, очень приятных воспоминаний.

Единственное, что каждый должен иметь при себе на подступах к Перевалу, — это ясное понимание, что он совершенно не знает, кто он такой, что вокруг нет никого, кто мог бы его спасти, ни папы, ни мамы, и что все его спутники по жизни будут делать все возможное для собственного выживания. Осознав, что он оказался в критической точке, человек может проработать все виражи и зигзаги своей жизни, чтобы найти нити, связывающие его прошлое с настоящим.

Дайана Уэйкоски хочет понять, кто она такая, рассматривая фотографические отпечатки своего прошлого:

Моя сестра в хорошо сшитой шелковой блузе протягивает мне фотографию отца в морской униформе и белой фуражке. Я говорю: «Ведь эта фотография всегда стояла у Мамы на туалетном столике». Сестра делает бесстрастную мину, исподтишка глядя на мать, печальную, неряшливо одетую, грузную женщину, обвисшую, как матрац Армии Спасения, но без разрывов и дыр, и говорит: «Нет». Я снова смотрю и вижу у отца на пальце обручальное кольцо, которого он никогда не носил, когда жил с матерью. И на снимке подпись: «Моей дорогой жене, с любовью, Морской волк». И тогда я понимаю, что фото, должно быть, принадлежит его второй жене, к которой он ушел, бросив мою мать.

Мать говорит, и ее лицо спокойно, как безлюдная часть штата Северная Дакота: «Можно, я тоже взгляну?» — и смотрит на фото. Я смотрю на свою нарядную сестру и на себя, одетую в синие джинсы. Неужели мы хотели обидеть мать, разглядывая эти фотографии в один из тех редких дней, в которые мне удается навестить семью? При этом ее лицо выражает любопытство; это не ее обычная ехидная горечь, а нечто настолько глубокое, что не находит своего выражения.

Я повернулась, сказав, что мне нужно идти, поскольку договорилась пообедать с друзьями. Но по пути от Пасадены до Уиттьера я думала о выражении материнского лица; о том, что я ее никогда не любила; о том, что отец ее тоже не любил. А также о том, что я унаследовала ее громоздкое неуклюжее тело и каменное лицо с челюстями бульдога.

Я веду машину, размышляя об этом лице. Калифорнийская Медея Джефферса вдохновила меня написать стихи. Я убила своих детей, но как только я меняю полосу на шоссе, обязательно глядя в боковое зеркало, и вижу образ: это не призрак, а тот, кто всегда со мной, как фото в бумажнике возлюбленного. Как я ненавижу свою судьбу*.

* «The Photos», in Emerald Ice: Selected Poems 1962–87, p.

Фотографии, в отличие от облегчающего бальзама забвения, будоражат бессознательное, выхватывая и вытаскивая из него воспоминания. Старая фотография сталкивает друг с другом трех женщин — мать, сестру и поэтессу. За глянцевой поверхностью смутно ощущаются старые травмы и старые конфликты. Поэтесса скользит во временной размерности, как ребенок, ступивший на гладь замерзшего пруда, не зная, где лед выдержит, а где — предаст, но упорно стремится перейти на другую сторону. В другом стихотворении Уэйкоски рассказывает, что считала Джорджа Вашингтона своим приемным отцом, так как ее родной отец был «тридцатилетним главным морским старшиной, / никогда не жившим дома»*.

Она почувствовала родство с мужчиной, который в прошлом жил в штате Вернон, а также присутствовал на долларовой купюре и в ее детской памяти, ибо «отец сделал меня той, кем я стала, / одинокой женщиной / без целей, / такой же одинокой, как в детстве / без отца»**.

* «The Father of My Country», ibid., p. 44.

** Ibid, p. 48.

Уэйкоски сравнивает свою мать, равно как и Хьюго — своих старых соседей, с матрацем Армии Спасения, с безжизненной пустотой Северной Дакоты, причем делает это в недоброжелательной, злобной манере. Хорошо одетая сестра противопоставлена ее собственному «джинсовому Я». Когда она едет домой, где бы он ни находился, она едет в одиночестве. Каждый из них: главный морской старшина, мать, сестра, сама поэтесса — одинокие люди, на какое-то время соединенные судьбой. В отличие от Ретке, который может найти поддержку у трех женщин, работающих в теплице, или от Хьюго, который может удовлетворить свой голод даже гнетущей скукой, Уэйкоски знает, что обращение ко времени, когда была сделана фотография, или к изображенным на ней людям не прибавит ей ни дополнительных сил, ни душевного комфорта, ни ощущения заботы. Она кается, что не могла любить ни свою мать, ни главного морского старшину. Но ее сопровождает образ матери, который она различает и в боковом зеркале автомобиля, и в своем собственном изображении. Она проделала путь от Пасадены до Уиттьера, передумав за это время о всякой всячине, но материнский образ все время смотрит ей вслед.

Как и другая трагическая женщина, Медея, которая оказалась под гнетом проклятия, поэтесса поставила крест на всех своих скрытых возможностях. Она творила свою жизнь, исходя из травматического видения самой себя. Чем больше она старается позабыть о своем прошлом в Пасадене, тем сильнее оно пробирается внутрь ее души. «Как я ненавижу свою судьбу», — к такому заключению она приходит.

Здесь следует обратить внимание на весьма существенное различие между роком и судьбой, которое двадцать пять веков назад отмечали еще афинские драматурги. Естественно, поэтесса не выбирала себе родителей, как и они не выбирали ее. Но в предопределенных судьбой встречах, на пересечении координат времени и пространства, каждый из нас заставлял страдать других. Вокруг этих травм мы создаем определенные стили поведения и установки, необходимые для защиты хрупкого внутреннего ребенка. Эти упрочивающиеся на протяжении многих лет формы деятельности образуют социализированную личность, ложное Я. Уэйкоски делает верный шаг, возвращаясь к своим корням, чтобы узнать обстоятельства своего становления как личности. Но то, что она видит, приводит ее в замешательство, ибо в отражении зеркала она узнает именно ту женщину, которую не смогли полюбить ни она сама, ни главный морской старшина.

До тех пор, пока она является только отражением того, кого она не может полюбить, она не в состоянии полюбить саму себя. Но судьба и рок — вещи разные. Судьба учитывает человеческий потенциал, внутренние возможности, которые могут реализоваться, а могут остаться нераскрытыми. Судьба дает шанс. Судьба без шанса — лишь проявления рока. Борьба поэтессы за то, чтобы подняться над своей ненавистью, все еще привязывает ее ко всему, что она презирает и от чего отрекается. Пока она не узнает в себе дочь своей матери, ее будет преследовать рок. Несмотря на то, что это небольшое стихотворение не сулит больших надежд на выход из сферы действия рока, то самоисследование, которое было проведено для его написания, представляет собой необходимый акт осознания и принятия личной ответственности, что все же позволяет надеяться на судьбу.

Без значительных усилий, направленных на выполнение болезненного акта осознания, человек попрежнему идентифицируется со своей травмой. В хорошо известном стихотворении-исповеди Сильвии Платт «Папочка» она вспоминает своего отца-профессора, стоящего у доски, и внезапно отождествляет его с дьяволом, который «раскусил пополам мое чистое алое сердце», и добавляет: «когда мне было двадцать лет, я пыталась умереть / и снова, и снова, и снова вернуться к тебе»*. Преступление ее отца заключалось в том, что он умер, когда ей исполнилось десять лет, — то есть в том возрасте, когда ее анимус нуждался в нем, чтобы освободить ее от материнской зависимости. Подобно Уэйкоски, она оказалась брошенной Им, брошенной Ею, увязнув в своем травматическом состоянии. Ярость и обращенная на себя ненависть толкали Платт назад и вниз, пока она, наконец, не свела счеты с жизнью. Оставаясь в состоянии идентификации со своей травмой, человек будет испытывать ненависть к своему отражению в зеркале за свое сходство с теми людьми, на ком лежит ответственность за эту травму, и ненавидеть себя за свою неудачу при попытке освободиться от прошлого.

* «Ariel», The Collected Poems, p. 42.

Художники часто способны донести до нас не просто факты своей биографии, а нечто большее, говоря на языке поэтических обобщений. «Память, — писал Аполлинер, — это охотничий рог, чьи звуки разносятся ветром и умирают»*. Наши биографии — это ловушки, скрытые приманки, которые заставляют нас оставаться в плену фактологии прошлого, сохранять идентификацию с травмой и подчиняться роковому стечению обстоятельств.

Вступление в тайный клуб для людей, достигших Перевала в середине пути, означает приглашение к развернутой работе по осознанию и по расширению возможности выбора. Рост осознания дает больше простора для прощения других и самих себя, а прощение помогает нам освободиться от прошлого. Нам следует сделать все возможное, чтобы творить свой миф более осознанно, или же нам никогда не удастся подняться над той чередой событий, которые с нами происходят.

* An Anthology of French Poetry from Nerval to Valery in English Translation, p. 252.

ГЛАВА 5 ИНДИВИДУАЦИЯ: МИФ ЮНГА В НАШЕ ВРЕМЯ

Состояние человека, находящегося в середине жизненного пути, чем-то напоминает пробуждение в одиночестве на корабле, находящемся в бурном море, когда вокруг до самого горизонта не видно земли. Остается только либо продолжать спать дальше, либо броситься в море, либо встать за штурвал и взять на себя управление кораблем. В момент принятия такого решения как никогда пронзительно ощущается высота душевного полета. Взявшись за штурвал, мы тем самым берем на себя ответственность за свое странствие, как бы ни было оно опасно и какими бы одинокими или несправедливо обиженными мы себя ни чувствовали. Если же мы не становимся за штурвал, то велик шанс, что мы застрянем на стадии первой взрослости, зафиксируем свои невротические антипатии, которые будут определять нашу оперантную личность и, следовательно, — внутренний разлад с самим собой. Никогда в жизни мы не живем более честно, чувствуя себя целостной личностью, чем тогда, когда нас, переживающих свое одиночество в окружении других людей, начинает манить душевное странствие, и мы говорим ему «да». Именно об этом говорит один из персонажей пьесы Кристофера Фрая: «Слава Богу, все происходящее стало соразмерным масштабам души!»*

В автобиографии Юнг пишет: Я часто видел, как люди становились невротиками, когда удовлетворялись неполными или неправильными ответами на вопросы, поставленными перед ними жизнью. Они старались добиться общественного положения, удачного брака, хорошей репутации, внешнего успеха и богатства и при этом оставались несчастными и невротичными, даже достигнув всего, к чему так стремились. Такие люди обычно имеют слишком узкие духовные горизонты. Их жизнь недостаточно содержательна, недостаточно осмысленна. Если им удается вступить на путь развития более многогранной, духовной личности, то невроз обычно исчезает**.

* A Sleep of Prisoners, p. 43.

** Memories, Dreams, Reflections, p. 140.

Мнение Юнга очень важно, ибо каждый из нас живет жизнью, ограниченной изнутри узкими рамками времени, места и индивидуальной истории. Чтобы жить более богатой жизнью, мы обязаны понять все те барьеры, которые стояли на пути нашего роста и взросления. Внутренняя установка западной культуры на то, что нас осчастливят материализм, нарциссизм и гедонизм, потерпела полный провал. Люди, которые исповедовали эти ценности, не достигли ни гармонии, ни счастья. Нам нужны не абстрактные «истины», а живой миф, то есть иерархия ценностей, задающая душевной энергии такое направление движения, которое согласуется с нашей природой. Хотя зачастую бывает довольно полезно покопаться в обломках и осколках своего прошлого в поисках образов, которые говорят о наших индивидуальных особенностях, весьма редко удается получить всебъемлющее впечатление о мифологии другого места и другого времени. У нас нет иного выхода, чем заняться поисками собственной мифологии.

Необходимость поиска своего собственного пути не вызывает никаких сомнений, но эта деятельность наталкивается на серьезные препятствия. Давайте рассмотрим кратко те симптомы, которые характеризуют переход через средний возраст. Таковыми являются скука, смена места работы или партнера, злоупотребление алкоголем или наркотиками, самоуничижительные мысли и поступки, непостоянство в отношениях, депрессия, тревога и навязчивые мысли. За данными симптомами скрываются две фундаментальные истины. Первая заключается в том, что существует огромная внутренняя сила, которая давит изнутри. Эта побудительная сила носит разрушительный характер, вызывая тревожность при ее осознании и депрессию при ее подавлении. Вторая фундаментальная истина заключается в том, что прежние стили поведения, которые сдерживали такого рода внутренние импульсы, в тяжелые времена сопровождаются усилением тревоги и меньшей эффективностью.

Смена работы или сексуального партнера не ведет к изменению в ощущении своего Я в долгосрочной перспективе. Когда прежние стратегии все меньше и меньше помогают сдерживать возрастающее давление, то наступает разрядка в форме кризиса самоосознания и самоощущения. Мы не можем понять, кто мы такие на самом деле, вне социальных ролей и привычных способов реагирования. И мы не знаем, что нужно сделать, чтобы как-то снизить это внутреннее давление. Такие симптомы сигнализируют, что человеку необходимо существенно изменить свою жизнь. Страдание ускоряет осознание, а новое понимание может дать начало новой жизни. Перспектива страшноватая, ибо сначала человек должен признать, что спасения нет, нет рядом родителя, который дает поддержку и помощь, и нет дороги назад, чтобы вернуть свои молодые годы и начать все сначала.

Самость ищет возможности для роста, расправляясь с неэффективными стратегиями Эго. Эго-структура, над созданием которой человек так усердно работал, оказалась слишком мелкой, напуганной и не дающей ответов на поставленные вопросы. В среднем возрасте самость ввергает эго-структуру в кризис, чтобы по возможности внести коррекцию в течение жизни. За симптомами, характерными для среднего возраста, стоит глубокая вера в то, что все мы спасемся, если, устремившись на поиски, установим отношения с кем-то или чем-то новым во внешнем мире. Увы, для матроса, который тонет в водовороте кризиса среднего возраста, не предусмотрено никаких спасательных средств. Мы оказались в открытом море душевных передряг, разумеется, вместе со многими другими, но выплыть можно, только надеясь на собственные силы. Истина оказывается довольно простой и заключается в следующем: то, что нам следует знать, должно прийти изнутри. Если мы сможем соразмерить свою жизнь с этой истиной, каких бы шишек мы ни набили на этом пути, мы обретем исцеление, надежду и возможность начать новую жизнь. Ранние детские переживания, а позже — влияние культуры привели нас к внутренней разобщенности со своим Я. Только воссоединившись со своей внутренней истиной, мы сможем твердо встать на ноги и вернуться на правильный путь.

В декабре 1945 г. в огромных сосудах, находившихся в пещере, один арабский крестьянин нашел несколько древних рукописей. Оказалось, что эти тексты принадлежат гностикам, ранним христианам, которые больше опирались на собственный опыт и пережитые ими откровения, чем на официальные церковные догматы. Одна из этих рукописей называется «Евангелие от Фомы». Если не вдаваться в подробности, речь идет о неизвестных проповедях Иисуса, и если это действительно так, нам открывается совсем иная личность по сравнению с той, которая описана в других жизнеописаниях Иисуса Христа. Одно из высказываний Иисуса нам определенно следует принять во внимание, когда мы претерпеваем трансформацию в среднем возрасте. Он сказал: «Когда вы рождаете это в себе, то, что вы имеете, спасет вас. Если вы не имеете этого в себе, то, чего вы не имеете в себе, умертвит вас»*.

Поскольку то, что внутри, было подавлено, все мы больны и страдаем от внутренней разобщенности. Поскольку то, что внутри, нашло очень слабое подтверждение, нам трудно понять, что пока мы занимались поисками истинного пути, он находился внутри нас. Хотя масштабы стоящей перед нами задачи вызывают серьезные опасения, само знание того, что у нас достаточно внутренних ресурсов, и мы не должны зависеть от другого, если хотим полноценно прожить свою жизнь, — уже само это в конечном счете делает нас свободными. Два с лишним века тому назад поэт-романтик Гёльдерлин написал следующие строки: «Боги — рядом, но их не достать; чем больше опасность — тем больше и свободы»**.

* Elaine Pagels, The Gnostic Gospels, p. 152.

** «Patmos», in An Anthology of German Poetry from Holderlin to Rilke, p. 34.

Вопрос не в том, чтобы жить без мифа, а в том, образы какого мифа управляют нами, сознательно или бессознательно. Сознательно мы можем сослаться на ряд верований и социальных устоев, соответствующих коллективным ценностям, например, на заботу о своем здоровье или на соблюдение групповых норм, но расплатой за такую форму приспособления является невроз. Или же мы можем жить в ладу с ложным мифом, таким, например, как: «Я всегда должен быть хорошим мальчиком, не проявлять своего раздражения и помогать другим людям». Однако направляющий образ может локализоваться в таких глубинах бессознательного, что человек всегда будет реагировать совершенно определенным образом и вряд ли сможет действовать иначе. Никакой внешний конформизм, никакое внутреннее согласие не гарантируют целостности. И действительно, если кто-то получает удовольствие от того, что обслуживает нечто Внешнее, то когда происходит конфликт, он будет продолжать следовать запрограммированным ожиданиям. Повторяю: если сохраняется социальная стабильность, то она сохраняется за счет индивидуумов. В своей речи перед духовенством, произнесенной в 1939 г. в Лондоне и посвященной психологии религии, Юнг отметил, что мы вынуждены выбирать между социальной идеологией и индивидуальным неврозом. Приемлемой альтернативой может служить лишь путь индивидуации*. Это утверждение до сих пор не утратило своей актуальности.

Понятие индивидуации формулирует миф Юнга для нашего времени, в том смысле, что оно определяет совокупность образов, направляющих энергию души. Проще говоря, индивидуация — это императив развития для каждого из нас, предписывающий достижение максимально возможной полноты личности в тех рамках, которые отпущены для нас судьбой. Повторю еще раз: пока мы осознанно не повернемся навстречу своей судьбе, мы останемся у нее на привязи. Нам следует отделить себя настоящих от тех, кем мы стали, от фактического, но ложного ощущения Я. «Я — это не то, что со мной произошло; я — это то, кем я хочу стать». Смысл этой фразы должен каждодневно звучать в нашей голове, если мы собираемся чего-то добиться в жизни, а не остаться пленниками своей судьбы. Эта дилемма и необходимость осознания нашли свое довольно-таки юмористическое выражение в написанной анонимным автором «Автобиографии в пяти коротких главах»:

* «The Symbolic Life», The Symbolic Life, CW 18, pars 632, 673–674.

I

Я иду по улице. На тротуаре глубокая яма. Я падаю в нее. Я потерялся… Я беспомощен. Я здесь ни при чем. Чтобы вылезти, уйдет уйма времени.

II

Я иду по той же улице. На тротуаре глубокая яма. Я притворяюсь, что ее не вижу. Я снова падаю в нее. Я не могу поверить, что оказался в том же самом месте. Но я здесь ни при чем. Опять, чтобы вылезти, уйдет уйма времени.

III

Я иду по той же улице. На тротуаре глубокая яма. Я прекрасно ее вижу. Я снова в нее падаю… это привычка… но, мои глаза открыты. Я знаю, где нахожусь. Это моя проблема. Немедленно вылезаю.

IV

Я иду по той же улице. На тротуаре глубокая яма. Я ее обхожу.

V

Я иду по другой улице.

Мы никогда не сможем узнать со всей определенностью, насколько мы на самом деле свободны или зависимы, но нам следует, как напоминают экзистенциалисты, поступать так, словно мы свободны.

Такие поступки поддерживают достоинство человека и его жизненные установки, в противном же случае он будет лишь испытывать страдания, продолжая считать себя жертвой. Покинув Нью-Йорк, пилот, изменяя курс своего Боинга-747 всего на несколько градусов, может оказаться либо в Европе, либо в Африке. Так и мы, внеся лишь минимальные коррективы, можем кардинально изменить свою жизнь. Такое решение не означает отказа от необходимости ежедневно оставаться в контакте с тем, что воздействует на нас извне. Юнг объяснял, что человек а priori является бессознательным существом, а его сознательное существование продолжается лишь до тех пор, пока у него присутствует понимание своей особой сущности… Сознательный процесс дифференциации, или индивидуации, необходим для того, чтобы подвести человека к осознанию, то есть возвысить его над состоянием идентификации с объектом*.

* «Definitions», Psychological Types, CW 6, par. 755.

Идентификация с объектом, о которой упоминает Юнг, сначала означает идентификацию с реальностью самого родителя, а позже — с властью родительских комплексов и социальных институтов. Пока сохраняется наша изначальная идентификация с внешним, объектным миром, мы будем ощущать себя отчужденными от субъективной реальности. Разумеется, человек всегда остается социальным существом, но вместе с тем он является духовным созданием в телесной оболочке, или носителем таинства окончания своего бытия. Сохраняя верность внешним отношениям с людьми, мы должны больше внимания уделять развитию своей личности, стремясь приблизиться к некому идеальному представлению о себе. Действительно, чем более дифференцированными мы становимся как индивиды, тем более разнообразными и глубокими будут наши отношения с окружающими. Как сказал Юнг: Так как человек — это не просто отдельное, обособленное существо, а в силу самого своего существования предрасположен к коллективным взаимоотношениям, процесс индивидуации должен привести его вовсе не к изоляции, а наоборот, к интенсификации и расширению спектра коллективных взаимоотношений*.

Парадокс индивидуации заключается в том, что мы лучше всего поддерживаем близкие отношения, когда достигаем такого уровня внутреннего развития, что не нуждаемся уже в энергетической подпитке со стороны окружающих. Сходным образом, мы лучше всего служим нашему обществу, когда, став полноценной личностью, привносим в него диалектику, необходимую для психического здоровья любой социальной группы. Каждый элемент социальной мозаики смотрится максимально выигрышно именно благодаря своей уникальной окраске. Мы будем наиболее полезны для общества, если сможем предложить ему нечто совершенно уникальное, а именно — нашу богатую, полноценную личность. Снова обратимся к Юнгу: Индивидуация противостоит тенденции к личностному конформизму, а, следовательно, и к коллективизму. Достигнув индивидуации, человек забывает чувство вины, оставляя ее всему остальному миру, — ту вину, которую он обязан попытаться искупить. Он должен предложить за себя какой-то выкуп, то есть произвести на свет такие ценности, которые станут равноценной заменой его отсутствия в коллективном личностном пространстве**.

* Ibid, par. 758.

** «Adaptation, Individuation, Collectivity», The Symbolic Life, CW 18, par. 1095.

Таким образом, стремление к индивидуации не является нарциссическим; это самый лучший способ приносить пользу обществу и поддерживать индивидуацию других людей. Мир не получает никакой пользы ни от тех, кто отстраняется от самого себя и от окружающих, ни от тех, кто заражает своей болью других. Индивидуация, понимаемая как совокупность направляющих образов, которые задают одновременно и цель, и процесс, служит на пользу человеку, который, в свою очередь, вносит свой вклад в культуру. «Цель важна лишь в качестве идеи, — пишет Юнг, — существенным оказывается лишь такое деяние, которое ведет к цели: именно оно является целью жизни»*.

Когда мы встаем за штурвал на капитанском мостике, плохо представляя себе направление будущего движения, зная только, что цель обязательно должна быть достигнута, — в этот момент мы приступаем к грандиозному душевному странствию. Жизнь не так длинна, так что нам вряд удастся совершить еще одно такое странствие. Задача первой половины жизни заключается в таком усилении Эго, которое позволило бы покинуть родителей и войти во внешний мир. Накопленной силой человек может воспользоваться во второй половине жизни, чтобы совершить дальнее душевное странствие. Тогда внутренняя ось Эго–мир заменяется осью Эго–самость, и таинство жизни раскрывается человеку на любом из вновь открывшихся путей. Это не отрицание нашей социальной реальности, а восстановление истинной религиозной сущности нашей жизни. Именно поэтому, по мнению Юнга, нам следует спросить человека, ощущает или нет он связь с чем-то бесконечным? Это вопрос всей его жизни… Если мы понимаем и чувствуем, что уже сейчас, в этой жизни, мы установили связь с бесконечностью, изменяются наши желания и установки. В конечном итоге мы оцениваем себя по тем значимым вещам, которые нам удалось реализовать, но если их не удалось реализовать, то наша жизнь прошла впустую*.

* «The Psychology of the Transference», The Practice of Psychotherapy, CW 16, par. 400.

Чтобы поддерживать хорошие отношения с чем-то более масштабным, чем наше Эго, надо уметь извлекать из них информацию и использовать ее для собственной трансформации. Над входом в храм Аполлона Дельфийского жрецы начертали обращение к паломникам: «Познай себя». На входе во внутреннее помещение была надпись, созвучная античному тексту: «Ты — творение». Эти надписи очень хорошо впитали в себя самую суть диалектики индивидуации. Наше предназначение заключается в том, чтобы познать себя с максимальной полнотой и чтобы понять себя в контексте окружающего нас великого таинства.

* Memories, Dreams, Reflections, p. 325.

ГЛАВА 6 ОДИНОЧНОЕ ПЛАВАНИЕ В ОТКРЫТОМ МОРЕ

Приглашение к индивидуации получает каждый из нас, хотя далеко не все слышат этот зов и следуют ему. Если мы не стремимся к развитию, не хотим совершить собственное странствие, то рискуем лишиться поддержки жизненных сил, побуждающих нас к самореализации, и, в конце концов, можем потерять смысл жизни. До тех пор, пока мы так или иначе пребываем в открытом море души, почему бы не попытаться собрать все наше мужество и не достичь максимально возможного осознания?

В этой, последней, главе речь пойдет о некоторой совокупности социальных установок и практических техник, которые может применять каждый из нас. Не обсуждая эффективности формальных терапевтических отношений, отметим лишь, что изложенные далее советы годятся и для тех, кто решил не прибегать к психотерапии, и для тех, кто решил ее пройти.

От одиночества к уединению