Спекулянт

 Брату моему Виктору

 и сверстникам его,

 изведавшим рабства

 немецкого на заводах

 фирмы «Фольксваген»

Я – ОСТ 3468. ОСТ потому, что я русский. Мне от роду 14 лет. Во мне страх и глухая тоска. И

тяжелая слабость в ногах.

Я тележку качу по проходу меж гудящих прессов. В тележке моей тяжеленной обрубки стальные –

листовые отходы работы прессов.

А вокруг меня немцы. За прессами стоят тоже немцы. Это «Фольксваген»- завод.

Мамка родненькая, тут Германия самая страшная!

По проходу за мной ходит с палкой хохол-полицай, надзиратель мордастый. Я боюсь его палки! Бьет

меня без разбора, Бьет не только меня, но мне кажется, что меня бьет сильнее и чаще других.

Бьют не только хохлы-надзиратели, но и немцы-охранники бьют.

Бьют за то, что совок к концу дня стал тяжелым и просыпался мусор железный; что, держась за

тележку, я стоя уснул на секунду какую-то; что распухшие ноги я долго в колодки вдеваю; что

голову поднял и выпрямил шею и глянул в глаза полицаю-предателю.

Бьют по самым болючим местам. Иногда просто так палкой врежет и матом покроет, чтобы сон от

себя отогнать.

Под одежками-тряпками наши голые кости. И палками бьют по костям… Все по старым болячкам!

Для новых болячек на наших костях уже нету места.

Враги вокруг нас день и ночь, день и ночь.

Ждем отбоя, как самую светлую радость. В темноте хорошо пошептаться друг с другом.

Помечтать… Вот придет наша Красная Армия – и мы будем ловить полицаев и немцев-охранников!

Посмеяться тихонько можно…

Внезапно приходит сон. А во сне мы и стонем, и плачем, и родным своим жалимся, жалимся...

Мамка родненькая! Вечно хочется есть. Есть и спать. И забиться бы в щелочку маленькую, чтоб не

видел никто и никто б никогда не нашел.

И мне кажется: я никогда не наемся. И домой никогда не вернусь.

Если б я знал, что ждет меня тут, я б не дался тогда полицаям, что пришли и забрали меня 12 мая 43-

го года.

Не вспоминал бы тот день, да он забываться не хочет.

Мы только сели обедать все вместе: Вася, Петя, Шурик и вы с теткой Полькой. А Клаве, как

мамкиной дочке, ты борщ отнесла в ее комнату. Только сели – они и явились!

С винтовками двое.

Я твой борщик щавелевый только попробовал, мамка моя! Пару ложек успел отхлебнуть. Тарелка

моя почти полная так и осталась стоять. Там и ложка моя. И хлебца кусаник остался.

Теперь кажется мне, что обед недоеденный тот до сих пор меня ждет на столе.

Те полицаи по дороге сказали, что застрелят меня, если я побегу. Лучше б я побежал!До отправки в Германию нас под охраной держали в здании банка по Коммунистической улице.

Охраняли полицаи, с утра уже пьяные, поэтому нам удалось убежать. Помнишь, как прилетел я

домой? Я тогда не один убежал. Со мной были хлопцы из Людкова и с нашей Замишевской улицы.

Перед этим побегом нам передали тайком, что в задней стенке уборной, что во дворе у забора,

оторваны доски и держатся только на верхних гвоздях.

Когда вывели нас на прогулку во двор, все, кто знал и не струсил, в уборной доски раздвинули – и

через забор в огороды. И все, кто удрал – по домам разбежались. Вот дураки.

Нас, как котят, похватали и в банк. И охранять стали немцы уже, а не те полицаи.

А 15 мая во дворе банка построили нас и девчонок и под немецким конвоем погнали на станцию.

По Первомайской погнали, потом по Кузнечной.

На Первомайской, у почты, нашу соседку увидел. Обрадовался! А как настоящее имя ее – я не знал.

Только прозвище помнил. И крикнул:

-Говнокопиха! Тетечка! Ради Бога прости! Я не знаю, как тебя звать!

-Ульяна я, детка моя! Ульяна! Куда ж это гонят вас, родненький? А… Наверно в Германию гонят?..

-Дак в Германию, тетечка! Мамке скажи, что нас гонят уже! Нихай прибегая на станцию!

-Скажу, деточка! Щас же скажу!

И заплакала тетка Ульяна. И побегла скорей на Замишевскую улицу. А мне стало как будто бы

легче….

У железнодорожного клуба, когда нас по Кузнечной гнали, к Вальке Высоцкому, что с

Харитоновской улицы , собачка домашняя кинулась. Провожать прибежала вместе с сестрами

Валькиными – Алкой, Надькой и Людкой.

Как собачка та рыженькая к Вальке ластилась! Как она ему руки лизала! Скулила, как плакала.

Мы вокруг Вальки с собачкой столпились. Колонна смешалась и остановилась.

И тут немец носатый к нам в колонну вломился. Раскидал, расшвырял нас по-зверски и собачку

ногой из колонны вышиб сапогом своим кованым.

Закричала собачка пронзительно-больно, а нам сделалось страшно. Мы притихли. А Валька

заплакал…

Каждый понял, что ждет его там, в той Германии.

А потом на Вокзальной улице, у фонтана сухого, где скверик, деда Быстряна увидел с козой. Всегда

мы смеялись над ним и дразнили, что веником мух от козы отгоняет. И зачем мы дразнили? Вот

дураки. Прости меня, дедушка миленький, что дразнил Козлодоем…

Сколько дуростей делал я, мамка моя!.. А тебе сколько крови попортил!.. Прости меня, мамочка

родная… Только на каторге этой понял, что ты, моя мамка, - святая… Сколько раз ты спасала меня в

Неметчине этой фашистской. И я теперь знаю: всегда ты со мной. Где-то рядом. Среди гула прессов

я дыхание слышу твое. И голос твой слышу. Только слов разобрать не могу. А мне говорить с тобой

хочется. И я говорю, говорю, будто ты меня слышишь. И я все рассказываю, и в мыслях письмо

составляю тебе, мамка родненькая. Каждый день составляю. Большое-большое письмо. На всю мою

муку! Единственное.

Мысленно мы в Новозыбкове… И бываем везде, где нам хочется быть. Видим всех… Видим все, чем

вы там занимаетесь… Я вот вижу свой двор, вижу кур с петухом-драчуном. На цепи вижу Эрика

нашего. Вот тетка Полька что-то курам сыпанула, а Эрика не покормила.«Тетка, опять про собаку забыла!»- крикнуть хочется мне.

«А будь он неладен, собака такой! – тут же слышу в ответ. – Пользы нет! Одно гавканье только…»

Я всегда в Новозыбкове, мамка моя…

В день тот последний, когда нас пригнали на станцию, то запихнули в вагоны товарные, где до нас

были кони. Немцы мокрый навоз как попало убрали, а вонища осталась!

Конвоиры смеялись и носы воротили, а нам было некуда деться.

Ты успела к вагону, когда двери еще не закрыли.

Я помню глаза твои, мамка… Ты говорила мне что-то, говорила… Меня подбодрить старалась.

Улыбнуться пыталась. А я глаза твои помню, как они плакали сами собой, мамка родненькая…

Кто нас провожать пришел, перед дверями вагонов столпились. Стали советы давать, как нам быть в

той Германии, будто они уже там побывали. Заторопились. Заговорили все разом, потом стали

кричать.

Помню, что ты успела сказать:

-Гляди там, сыночек. Крепко не бойся чего… Я тут буду молиться. А ты на рожон там не лезь. Будь

похитрей и себя береги…

А как тут беречь себя, мамка моя – не сказала.

Когда двери вагона закрыли, мы из люков под крышей попеременно выглядывать стали. И видели,

как на перроне длинный такой офицер успокаивал вас. Он по-русски сказал, что в Германии нам

«будет очень прекрасно».