В году 1238 от Рождества Христова

– Назад реку перейти, чтобы вместе с полком, а не порознь быть?… Или лучше здесь тихо как мышь под веником сидеть, чтобы татарва не заметила, мимо прошла, а как на полк нападут, в зад их ударить!?

– Верно думаешь княже. Да вот только в зад-то бить… это смотря сколько будет тех татар. Может случиться, их столько нагрянет, что лучше совсем в бой не встревать, а тихо уйти, – дал осторожный совет Ждан.

– Ты что старый, как можно!? Да меня потом за такое! – Милован от возмущения аж побелел лицом. – Великий князь тогда уж точно, если не казнит, так вотчины лишит, за трусость и прав будет!

– Не горячись Мил. Сам знаешь, какой с Дорожа воевода, ему не то что полка десятка доверить нельзя. Да и сам Великий Князь… все это варяжское семя показало чего оно стоит, ни ума ни храбрости, – спокойно, не повышая голоса возражал Ждан.

– Ты не прав, князь Юрий Всеволодович не трус и не дурак, и ты при мне его порочить не смей! – прикрикнул было Милован.

– Как же, не трус. Да опосля того что татарва с его стольным городом, с его семьей сотворила, с его женой и детьми… он должен не здесь на берегу стоять, а с войском искать татар и сам на них нападать. Они же сейчас не все вместе, а порознь идут. Это же как божий день ясно, не могут же они в одно время и Тверь брать и Углич разорять не разделившись. А он встал со всем войском на берегу и за реку сунутся боится. А того кто на месте стоит все одно обойдут и обложут. Как не обойти если он залег как медведь в берлоге, да слезы льет по жене и семейству, вместо того чтобы идти и татарам мстить. Я ведь Мил его получше тебя Юрия-то знаю, видал его, когда еще с отцом твоим служил у него. Не один поход под его началом делал. Да побеждали мы, да только в тех походах нас вдвое, а то и втрое больше было, и когда на мордву ходили, и на рязанцев. А как пожаловал ворог его войска многочисленнее, все пропало, весь его ум и вся его храбрость, сошли как утренняя роса, – Ждан раздраженно махнул рукой и отвернулся, глядя в темный угол полуземлянки.

Воцарилось молчание, которое через некоторое время нарушил Милован:

– Нет Ждан, как ты советуешь, здесь пересидеть, нет так нельзя, надо назад до полка идти, – по-прежнему не соглашался Милован, но по голосу чувствовалось, что он уже колеблется.

– Да никак нельзя нам назад!.. Ты все правильно сделал, что отделился от полка. Там мы все с ними пропадем безо всякой пользы. А тут посидим, посмотрим откуда татарва появится. Может их немного будет, тогда можно как ты говорил, в зад их ударить. Но боюсь, про наш полк они все знают и малым числом на него не полезут. Потому тут загодя обо всем подумать надо. Мне так все едино, у меня ни жены, ни детей, а племянница она пристроена ей в поповском дому пропасть не дадут. А оружники-то наши, особенно кто постарше, у них-то и жены и дети есть. А если и к нам в Киверичи татары нагрянут, кто их защитит? – все более основательно и твердо «давил» Ждан.

– Нет, я Великому Князю в верности клялся, я не могу честь свою уронить… – твердил свое Милован, но как бы для очистки совести, исподволь понимая, что старый воин прав.

– А если все здесь поляжем, твой род на тебе и кончится и весь народ наш без законного князя останется, будут над ним какие-нибудь варяжские последыши изголяться, если от татар отобьются, а если не отобьются, то те же татары! – теперь повысил голос Ждан. – Ты не только о чести своей думай Мил, но и о народе своем. И еще, ты случаем не забыл, что тебя невеста дожидается в Киверичах. Тебя не будет, кто ее там, в Киверичах оборонит, что с ней будет!!

3

Село Киверичи когда-то было головным городищем переселившихся из под Смоленска сюда, в глухие леса, славян-кривичей. Само название села об том говорило вернее, так именовали кривичей жившее здесь до них волжско-финское племя меря. Такое именование пришельцев было более созвучно их языку. С тех пор минуло без малого четыре столетия. За эти века буйный, склонный к перемене мест обитания пришлый народ перемешался с местным, более спокойным, тяготеющим к оседлой жизни. С тех пор все меньше людей хранило в памяти, кто они изначально кривичи или меря. Все смешались и стали русскими, во всяком случае, таковыми им повелели быть князья-рюриковичи, великие… и не очень великие. Но кое-кто не поддавался на упрощенное толкование своего происхождения – мы русские и испокон нашими господами являлись князья владимирские, тверские, муромские… Находились отдельные индивидуумы, что умудрялись за четыре века даже не смешаться кровно. Одним из таких «чистых» кривичей в Киверичах являлись Ждан и его племянница Бояна. Отец Бояны тоже был оружником в сотне отца Милована и погиб в одном из походов, когда Бояна была еще совсем малой. Мать ее тоже долго не прожила. Так что родни у девочки остался только несемейный дядя. Но Ждан не мог заботится о племяннице, ибо бывал в селе нечасто, а основное время проводил на службе в великокняжеском войске. Потому и упросил Ждан сельского священника отца Амвросия взять Бояну к себе в дом, чтобы росла она и воспитывалась вместе с его двумя дочерьми. Бояна внешне сильно выделялась не только тем, что не имела ни малейшей мерянской «примеси», но и от природы не совсем женским сложением. Сейчас в свои шестнадцать лет она была черноволосой, высокой, жилистой, мосластой. Она напоминала обыкновенных смердок, только была еще сильнее их, несмотря на то, что ее в доме священника никогда не заставляли заниматься тяжелой работой. С другой стороны ее хорошо кормили и казалось, что в этой длинноногой и длиннорукой деве затаился какой-то бездонный запас сил и энергии. Лицом Бояна была не то чтобы некрасива, но оно у нее имело какое-то чересчур большую вытянутость сверху вниз. Впрочем, вытянутой она была вся не только руки, ноги и лицо, но и ладони рук и ступни ног все было каким-то чрезмерно длинными. Ну, и норов… ее норов совсем не соответствовал кроткой смиренности, которую ей с детства пытались привить отец Амфросий и его супруга матушка Марфа.

В доме священника Бояна никак бы не считала себя не приживалкой, ибо и отец Амвросий и матушка Марфа и их старшая дочь Веселина относились к ней, как к родной… если бы не вторая дочь священника Голуба. Хотя за десять лет проживания под одной крышей девочки и спали рядом в одной комнате, и ели за одним столом, и одевались одинаково и грамоте отец Авмвросий обучал их вместе. Бояна всегда искренне почитала священника, матушку, любила кроткую и смиренную Весилину, она была им всем благодарна и за крышу и за кусок хлеба и за науку. И все бы было хорошо и покойно, если бы не Голуба…

Внешне Голуба являла собой едва ли не полную противоположность Бояне, разве что ростом немного уступала, а в остальном: русоволосая, круглолицая, круглоплечая, крутобедрая, с маленькими ножками и ручками. Зато характером… Все удивлялись, что у кроткой смиренной Веселины младшая сестра как и Бояна имела самый настоящий кривичский буйный норов, и это при преобладании во внешности ярко выраженных мерянских черт. Вот эти-то два норова, оказавшись под одной крышей, нет-нет да и сталкивались друг с другом. Когда шестилетняя Бояна впервые попала в дом священника и старшая дочь священника девятилетняя Веселина сразу стала опекать сироту, то семилетняя Голуба, напротив, всячески ее шпыняла и частенько напоминала, что она здесь никто, и должна знать свое место. Старшая сестра стыдила Голубу, грозила, что боженька за такое отношение к сироте ее обязательно накажет. Но бойкая и властная Голуба свою тихую сестру не больно слушалась и не только словами обижала Бояну, но иной раз и поколачивала. Тогда еще Голуба и ростом, а главное упитанностью намного превосходила до того плохо питавшуюся Бояну и легко с ней справлялась. Но шли годы, приезжавший после походов в село Ждан всегда навещал племянницу, щедро одаривал подарками священника и его жену, в знак блгодарности за то, что приютили, воспитывают и кормят племянницу. Бояна это постепенно осознала и перестала ощущать себя в доме священника нахлебницей, на хорошей пище выросла, окрепла… осмелела. Как-то когда ей исполнилось одиннадцать лет, а младшей поповне двенадцать и Голуба по обыкновению стала ее задирать… К тому времени Бояна уже догнала ее в росте, и хоть была по прежнему худой, но уже, что называется, чувствовала в себе далеко не девичью силу. Впервые решившись оказать действенное сопротивление третировавшей ее поповне, она удивительно легко завалила противницу, которая была старше и значительно тяжелее ее, на пол. Начавшая наливаться мягкой бабьей плотью Голуба ничего не могла поделать. Бояна буквально «распяла» ее на полу их девичьей комнаты, не давая вырваться. Не позволив себе ни ударить, ни даже сделать особенно больно противнице, Бояна предупредила, что если та еще посмеет тронуть ее, то уж точно намнет ей круглые бока. После этого она отпустила поповну. Голуба, впрочем, не сразу успокоилась, ибо не могла взять в толк, как эта тощая девка с ней справилась. Пришла к выводу, что виной всему теснота комнаты. Она еще раз попыталась «вернуть все на круги своя». На этот раз все случилось на огороде за поповским домом. Простор Голубе не помог, вновь поповна оказалась зажатой в борозде меж грядками. Но и здесь Бояна не решилась привести в действие свою угрозу, поколотить, причинить боль все более круглящемуся под рубашкой телу Голубы – все же она была дочерью ее благодетелей. После этого Голуба наконец осознала, что уже не справится с «поганой девкой» и больше не пыталась ее «подмять» физически, но не прекратила изводить Бояну словесно. Здесь она использовала тот фактор, что Бояне довольно трудно давалась грамота. Веселина обычно помогала ей, а вот Голуба насмешничала:

– Смердка ты Боянка, с того такая несмышленая, сколь тебя учат, а ты до сих пор читаешь по складам.

– Я не смердка, мои тятя и дядя служилые люди, оружники, и еще я кривичанка, – любила подчеркивать чистоту своей крови Бояна, просвещенная по этой части своим дядей.

Голуба же как раз «чистотой» своей крови похвастаться не могла. В ней, как и в ее родителях и сестре многократно перемешались кривичи и меряне. Но чем, в свою очередь, Голуба могла похвалиться… тем, чем иной раз в отличие от своей скромной сестры она и хвалилась. Когда в очередной раз Бояна возвестила, что она чистая кривичанка, Голуба в запале крикнула в ответ:

– А я вообще княжна!..

Какое право она имела так говорить? Пожалуй, в меньшей степени, чем тот же Милован именоваться князем, тем не менее, в какой-то степени… Когда-то, давным давно предки отца Амвросия действительно были мерянскими князьями. Не очень богатыми и влиятельными, но в этих местах довольно известными. Один из тех предков даже участвовал в том самом новгородском вече, где собрались князья кривичей, словен, мерян… и порешили пригласить на княжение варягов Рюрика, Синеуса и Трувора. С тех пор много воды утекло. Сначала кривичи пришли варягами с верхнеднепровских волоков согнанные. Стали они не по совести поступать, у мерянских князей земли и вотчины отбирать. Потом варяги, оседлавшие весь торговый путь «Из Варяг в Ромеи» так разбогатели и усилились, что стали свою власть все дальше на восход солнца распространять, тут уж не только мерянским князьям, но и кривичским туго стало, и они заплошали, и их стали душить данью и поборами. Перед общей угрозой вынужденно помирились кривичи и меряне. Если меж смердами и раньше имело место взаимное смешение, где по доброй воле, где и насильным уводом, то теперь и князья стали родниться. Потомки рюриковичей редко «опускались» до родства с племенными князьями народов, над которыми стали властвовать. Так что князьям кривичей, словен, вятичей, мери и муроме с мещерой еще и потому ничего не оставалось как родниться друг с другом, образуя нечто вроде второсортных, неофициальных княжеских ветвей. Так и предки Милована женились на мерянских княжнах и отдавали своих дочерей за мерянских князей. Так и далекие предки отца Амвросия имели схожую «генеологию». Но им не повезло. Еще прадед отца Амвросия лишился всех своих вотчин. Так что уже его отцу, чтобы не пропасть от голода или не попасть в смерды… ему пришлось забыть про свое княжеское звание, жениться на поповне и идти в священники, унаследовав приход от своего тестя. А уж сына своего он отправил учится во Владимир ко двору владыки архиепископа. Оттуда его и направили вот в этот сельский приход. Так что бывший княжеский род, таковым уже и не считался. Тем не менее, дворовые люди, прислуживавшие в доме отца Амвросия и в церкви, все это знали, а через них и все село с окрестностями. Киверичане даже гордились что у них такой священник:

– Наш батюшка, хот никакой вотчиной и не владеет, но он княжеской крови…

О княжеском происхождении в какой-то степени говорило и то что в доме отца Амвросия, как до того и у его отца имелась необычно многочисленная для священника дворня. То были потомственные дворовые, предки которых служили еще прадеду Амвросию в бытность его тогда еще почти официальным князем.

Конечно, знал про то и Милован. И опять по тем же причинам, по которым и ранее кривичская и мерянская знать роднилась друг с другом, так как родниться им было более не с кем… Так вот, по совету Ждана и Милован стал ходить в дом к отцу Амвросию не только как прихожанин и местный владетель, а и как потенциальный жених: зачем искать невест где-то на стороне, если рядом есть поповны с княжеской кровью. Тем не менее, не мало Ждан потратил времени, чтобы убедить Милована, что лучше невест, чем дочери отца Амвросия ему не найти. Ко всему и отказа не будет, как никак князь сватает, да и не бесприданницы. То, что отец Амвросий на приданное не поскупится никто не сомневался. Не жаден был батюшка и не беден – как никак, свою законную десятину со всех кривичских смердов церковь имела, да и матушка Марфа хозяйка была бережливая. Приданное, кстати, имело для Милована, хоть и не первоочередное, но немалое значение, ибо после гибели отца и ввиду его частого отсутствия собственно княжеское хозяйство было весьма запущено. Кроме средств нужен был хозяйский догляд и твердая воля, чтобы и оброк исправно собирать, и дворовым лениться не давать. Так что вопрос с женитьбой был вроде бы давно решен, если бы не одно немаловажное обстоятельство. Кого из сестер брать? По всему полагалось свататься к старшей Веселине, которой исполнилось девятнадцать лет и ей уже давно пора было замуж…

Веселина совершенно не соответствовала своему имени. За скромность, прилежание и тихий нрав отец не раз ставил ее в пример младшей дочери. Веселина помнила наизусть столько молитв, сколько сам отец Амвросий не знал на память. Она прочитала все привезенные еще ее дедом, а потом отцом церковные книги и тоже многое из них помнила наизусть. Ее все любили, как и она, любила всех вокруг, ибо свято верила в сказанное в писании – возлюби ближнего. Она и внешне напоминала молодую богородицу с икон византийского письма: стройная, хрупкая с большими добрыми глазами.

Милован понимал, что все от него ждут сватовства именно к Веселине, но он колебался. Ждан, отлично знавший обстановку в доме священника от своей племянницы и видя нерешительность Милована, дал ему очередной основополагающий совет:

– Ты Мил, как хочешь поступай, твоя воля, но в жены тебе Веселину брать никак нельзя. Настоящей княгини с нее никогда не будет. Уж больно тиха, мухи не обидит. Такая в доме среди дворни твоей никогда порядка не наведет, и когда ты в отсутствии будешь, тебя не заменит. Ты, княже к Голубе присмотрись, вот с кого княгиня выйдет. У нее вся дворня по одной половице ходить будет, да и в селе никто ослушаться не посмеет.

Милован с явным облегчением воспринял этот совет, ибо и без того его «внутренний голос» однозначно указывал на Голубу, а тут еще и его старый друг и наставник все так доходчиво разъяснил. Милован был наслышан о капризном характере Голубы, но он был молод и прежде всего обращал внимание на внешность. К тому же во время его визитов в дом священника Голуба, явно желая понравится Миловану, не выказывала ни капризности ни строптивости. И это понимал Милован, что на самом деле она вовсе не такая кроткая, как ее сестра. Он наблюдал ее и в церкви и невзначай и видел, что Голуба бойкая, веселая, подвижная, проказливая, любит командовать всеми и вся, причем не только прислугой дома и в церкви, но и старшей сестрой, а то и матерью. И как-то все вокруг с этим свыклись и ей подчинялись ничуть не менее ревностно, чем самой матушке Марфе. Как известно мужчина любит глазами. Худощавому Миловану еще и с этой стороны более нравилась Голуба, которая была значительно пышнее телом своей худенькой сестры.

Все это вкупе с советом Ждана и повлияло на окончательное решение Милована. Вскоре после Святок Милован посватался к Голубе… Выбор князя удивил многих, но далеко не всех. Не только Ждан, немало народу в селе понимало, что именно Голуба должна стать их княгиней. Понимал это и отец Амвросий. А вот Матушке Марфе, конечно, не понравилось, что старшая дочь остается в девках, когда младшую уже сватают. Веселина же приняла это со своим обычным смирением и искренне радовалась за сестру. А вот дворня в княжеском доме совсем не обрадовалась выбору Милована, предчувствуя, что с приходом в дом такой хозяйки их вольготное житие закончится. Свадьбу сговорились сыграть, как обычно это делали осенью после уборки урожая. А до того времени Миловану и Голубе надлежало пребывать в ранге жениха и невесты.

Вскоре после сватовства Милован со своей сотней уехали в расположение великокняжеского полка, к которому были приписаны, а кривичане жили пересудами в ожидании княжеской свадьбы, что по местным меркам было выдающимся событием. Голубу теперь все звали только княжной, а она все это и звание и интерес к себе принимала со снисходительным удовольствием, сама же, что называется, была переполнена счастьем. Впрочем, ее характера это ничуть не изменило, и она уже заранее стала формировать свою будущую княжескую дворню, прикидывать, кого возмет с собой из отцовского дома, а кого из домашней челяди князя разжалует в смерды, то есть отправит землю пахать и скотину водить. Все ее высказывания на эту тему тут же распространялись по селу, иной раз перевираемые и обросшие домыслами.

В последние годы Голуба уже побаивалась распускать руки в отношении Бояны. Хотя в отношении прочей дворни она не сдерживалась и раздавала тычки и затрещины не только девушкам, но и парням, и те все как-то к этому привыкли и воспринимали как должное. Но сейчас, уже предвкушая себя будущей княгиней, Голуба возомнила, что так же может поступить и в отношении Бояны. Как-то не найдя по близости девушек-прислужниц, она вдруг приказала вымыть пол в их комнате… Бояне.

– Может мне еще и поганое ведро из-под тебя вынести!? – недвусмысленно огрызнулась в ответ Бояна.

– Придет время и поганое вынесешь! – явно намекала о своем грядущем статусе Голуба.

Эту перебранку услышала Веселина и по обыкновению стала стыдить конфликтующие стороны:

– Господи Иисусе, что вы такое говорите!? Вы же девицы, разве можно вам такие слова говорить. Сейчас же рты свои перекрестите и прощения у Господа просите…

Но обе девушки уже настолько вошли в раж, что не могли остановиться.

– Бери тряпку и мой пол! – уже заходилась в настоящем гневе Голуба, сжимая свои пухленькие кулачки, которые явно собиралась пустить в ход.

– Эх, княжна, никак забыла, так я напомню, тобой этот пол вытру, пока княгиней не стала, намну тебе холки, дождешься, – Бояна с усмешкой переводила глаза с груди на бедра Голубы, явно давая понять, что именно она намнет у высокомерной противницы.

На этот раз столкновения не произошло из-за решительности Веселины. Она пригрозила, что сейчас позовет батюшку с матушкой, а когда противницы немного охолонули, сама принесла воды взяла тряпку и стала мыть пол. Бояна устыдилась и, подбежав, стала забирать тряпку:

– Веселинушка, ну что ты, сейчас девку какую кликнем, зачем тебе самой-то…

В конце-концов девку кликать не стали, Бояна забрала у Веселины тряпку и домыла пол. Голуба стояла и смотрела на все это с торжествующей усмешкой – она добилась своего, не так, так эдак Бояна выполнила ее повеление. Впрочем, как всегда, Голуба довольно быстро отошла. В глубине души, так сказать, она понимала, что заставлять воспитанницу отца и матери мыть пол с ее стороны это несправедливо. Действительно Бояна не смердка. Понимала она и то, что если бы рядом не случилась Веселина и не разрядила обстановку и она ударила бы Бояну… Тогда наверняка повторилось бы то что имело место при их памятных столкновениях в детском возрасте, и вполне возможно пол бы действительно был вытерт ею, ведь нынешняя Бояна просто невероятно сильна. О далеко не женской силе Бояны уже давно судачили на селе. Похоже, сам Господь дал ее этой девушке. Вон смердки с малых лет в пахоту запряжены, а никто не может то, что под силу ей, сноровистого коня в руках удержать, или по мужски резко и сильно рубить топором дрова, или по примеру самых сильных озорников-парней приподнимать угол стрехи у избы и засунуть туда шапку какого-нибудь слабака – попробуй достань, вызволи. Да и сама Голуба стала свидетелем случая произошедшего два года назад. Тогда Бояна на улице сильно зашибла наглого мальчишку, своего ровесника, за то, что он матерными словами поносил девок. Наглость же его основывалась на том, что он приходился сыном сельского старосты. Также статус отца побудил его мать вступиться за сына, которого прилюдно несколько раз «макнула» в дождевую лужу какая-то поповская приживалка. На удивление всех при том присутствующих, в том числе и Голубы, четырнадцатилетняя Бояна так же как и сына вываляла в грязи и его мать, здоровенную тридцати с небольшим лет бабу.

Давно уже Бояна стала себя осознавать не такой как другие девицы – уж очень она от них отличалась. И не только силой. Ее всегда тянуло к оружию, стесняла женская одежда. В книгах, которые давал ей читать отец Амвросий, она искала былины про богатырей, описания военных походов. Из книг она узнала, что существовали на Руси особые женщины-воины, которых звали поляницы. Теперь она уже твердо решила, кем ей быть. В тайне ото всех, она одевала на себя мужскую рубаху, порты и бежала в лес, где у нее был спрятан охотничий лук со стрелами. В глухой чаще она училась стрелять. У дяди в селе была своя изба, большую часть года пустовавшая из-за его отсутствия. Она на правах наследницы имела право туда ходить. Лук и стрелы она нашла именно там, там же нашла старый заржавленный меч. Она его отчистила, наточила. Нашла кольчугу, колонтырь, стала приспосабливать их по себя. Теперь в лес шла юная девушка, которая уже в оном преображалась в молодого воина, который упражнялся в стрельбе из лука и отрабатывал удары мечом…

Пропажу лука, старого меча и кольчуги в конце-концов обнаружил Ждан, в одно из своих недолгих пребываний дома. Бояна не стала запираться и призналась. Пошли в лес и Ждан посмотрел, как племянница владеет оружием. На вопрос, зачем ей все это, Бояна с восторгом поведала, что желает стать поляницей. Дядя ее отругал, предвидя что их род наверняка прервется, ибо у поляницы вряд ли когда-нибудь будут дети. Но Бояна упорствовала. Ждан не стал ее неволить, пошел в кузницу, заказал облегченный меч, ибо его мечом Бояне управляться было еще тяжело. Теперь уже новым мечом Бояна отрабатывала удары и приемы защиты, показанные ей дядей. Ждан не стал отговаривать, племянницу в надежде, что ей наскучит эта блажь, и женское начало возмет-таки в ней верх…

Так и жило большое село и близлежащие деревеньки, своей тихой, оторванной от остального мира жизнью, до тех пор как уже на исходе студеной зимы пришла тревожная весть – Великий Князь Юрий Всеволодович срочно собирает распущенные им по домам полки. Гонец, прискакавший с этой вестью, также поведал, что навалилась на княжество неведомая сила – татары, пришедшие откуда-то из дальних степей и силы той не счесть, видимо-невидимо и все они на конях и ведет их страшный и безжалостный хан Батыга. Те татары уже дотла разорили соседнее рязанское княжество и идут на стольный град Владимир.

За день собрались Милован и его сотня и отбыли туда, куда повелел им явиться Великий князь. Он почему-то наказал идти не в столицу, а назначил местом сбора одну из своих малых вотчин на берегу реки Сить. А вскоре в Киверичах появились живые свидетели татарского нашествия – беженцы-сбеги. То были и горожане и сельские жители, они-то и поведали о подробностях падения Рязани и других городов и селений соседнего княжества. Также они подтвердили, что войско татар огромно и добавили, что биться с ним нет никакой мочи. Также говорили, что татары жгут и дома и божьи храмы, людей обирают до нитки, забирают в полон, стариков и слабых тут же забивают, а на молодых и сильных грузят награбленное и заставляют нести и если что не так бьют плетьми нещадно. Особенно жуткими оказались рассказы сбегов о том, что татары творят с женщинами. Они отбирали для себя самых статных, а остальных в основном смердок, так же как и мужчин заставляли нести поклажу.

Вся дотоле неторопливая размеренная жизнь киверичан как бы замерла в преддверии чего-то ужасного и неотвратимого. Люди стали более истово молиться, просить Бога отвести от них эту напасть. Но все новые сбеги продолжали появляться в селе, они и поведали очередную черную весть – татары взяли стольный град Владимир. Те кто бывал в столице знали какие там высокие и неприступные стены, какая большая и хорошая дружина у Великого Князя… И вот этот город олицетворения величия, мощи и богатства Владимирского княжества взят штурмом, разорен, а его жители перебиты или пленены. Рассказывали ужасные подробности о том как татары убили всю великокняжескую семью не пожалев и малых детей. А великую княгиню Агафью, вообще взяли на силу множество татар, и она погибла под ними.

Что делать, как быть!? Князь со всеми ратными людьми уехал и село оборонять некому. Староста с отцом Амвросием ломали голову, как поступить, если и здесь объявятся татары, куда уходить. Всему селу подаваться в леса, становиться сбегами? Впрочем, имелся и еще один выход из вроде бы безвыходной ситуации. Можно было по гати уйти на болота и спрятаться, переждать лихое время там. Правда, там было немного годного для проживания места, да и чем-то надо будет питаться.

Общая тревога заставила забыть о взаимной неприязни Бояну и Голубу. Они обе беспокоились о судьбе их киверичской сотни. С Голубы как будто сошло все ее высокомерие, она до потери аппетита, до похудания, до слез в подушку переживала за Милована. Бояна не худела – у нее не было телесных излишков, и не плакала, она просто посуровела, ибо тоже переживала за дядю, последнего оставшегося у нее родного человека. Да и некогда ей было плакать, она каждодневно усиленно тренировалась в лесу, стреляла из лука, рубила мечом малые деревца, наращивая силу удара – она готовилась встретить врага.

4

Тумен Едигея атаковал полк левой руки в назначенный день, едва забрезжил рассвет. Согласно плана Бурундая Едигей не стал переходить Сить напротив Мышлицы, а перешел ее выше и атаковал по берегу, используя накатанную санями дорогу. Не смыкавшие по ночам глаз караульные из сотни Милована, увидели нападение татар на основные силы полка со своего берега, и тут же подняли своих по тревоге. Когда Милован прибежал на берег он увидел, что татары запалили крайние избы и конные рубили выскакивающих из изб спросонья оружников Дорожа, многие из которых были без доспехов и даже без оружия. Из увиденного не составляло труда предположить, что караульных и в это утро на постах не оказалось, и татары беспрепятственно проникли в деревню и напали на спящих.

– Вперед на выручку! – Милован уже хотел вести сотню через реку.

Но Ждан удержал:

– Не гоже Мил, с ними заодно пропадем!

– Так что же стоять и смотреть, как наших режут!? Лучше уж в бою пасть, чем так вот, – Милован негодующе взглянул на Ждана и обнажил меч.

В это время с тыльного конца деревни выскочил всадник и во весь опор помчался по направлению к стану Великого Князя. Уже рассвело и по развевающемуся алому плащу стало ясно, что это воевода Дорож.

– Сбег великокняжеский прихвостень, полк бросил, – презрительно, но без удивления отозвался на увиденное Ждан.

Милована, напротив, бегство воеводы и изумило и сбило с толку. Только что готовый вести сотню через лед на помощь полку, он уже не знал как поступить. Тут и татары заметили, что на противоположном берегу тоже есть русские. Они сразу же отрядили через лед небольшой отряд всадников. Они видели лишь Милована со Жданом да нескольких окружавших их воинов, так как остальные прятались в густом ельнике. Растерянность Милована как рукой сняло, едва он увидел направлявшихся к ним татар.

Всем в лес, луки к бою! – привычно скомандовал Милован. Как только татары оказались на убойной дальности, он вновь зычно скомандовал. – Целить в головы… стреляй!

Первые стрелы, вылетевшие из лесу оказались совершенно неожиданны для атакующих. Видимо по аналогии с боем в деревне, они и здесь не ожидали серьезного сопротивления. Татары скакали, даже не прикрываясь щитами, потому первый залп сбил с коней более двух десятков всадников. Никак не ожидали татары и такой меткой стрельбы, ведь во всех предыдущих сражениях они, как правило, были куда искусней «орысов» в меткости лучной стрельбы. К тому же, и монгольские луки были более дальнобойные, и стрелы обладали большей пробивной силой. И сейчас стрелы не пробивали доспехов татар, но… эти «орысы» стреляли необыкновенно метко, и большинство стрел попадало не в доспехи, а прямо в лица.

Пока татарский отряд доскакал до противоположного берега он потерял не менее половины своих воинов, а когда выехал на берег… Этот берег был значительно ниже и сюда намело много снега. Кони уже не чувствуя под копытами твердого льда стали проваливаться едва не по брюхо, а прятавшиеся за деревьями лучники Милована продолжали осыпать стрелами, ставших совсем малоподвижными, всадников. Татарский сотник пытался командовать, но его быстро вычислили и острая рогатина, высунувшаяся из-за деревьев, выбросила его из седла, распоров насквозь… Остатки обезглавленной сотни повернули назад, но теперь их уже расстреливали из луков в спины…

Темник Едигей недвижным изваянием сидел в седле, всматриваясь в противоположный берег реки и не мог понять, что там происходит. Но когда узрел, что не более двух-трех десятков всадников нахлестывая лошадей скачут назад!.. До сих пор темник пребывал в отличном настроении. Все шло строго по плану. Орысов удалось застать врасплох, спящими. Не успело, как следует развиднеться, а уже все было кончено. Не менее полутора тысяч орысских воинов посеченными лежали в селе возле изб, где они ночевали. Пленили несколько сот, да разбежалось немало – те кто успели вскочить на коней ускакали по дороге, а пешие кинулись к лесу. Потом Едигею доложили, что на противоположном берегу тоже есть какие-то орысы, скорее всего передовой дозорный пост, на который они не наткнулись, так как переправлялись через реку не здесь, а выше. Едигей распорядился послать сотню чтобы уничтожить этот дозор… Но по всему там оказался не пост, а значительно больше орысов. Завязался бой, и что он видит!?… Непобедимые монголо-кипчакские воины… впрочем, в той сотне были одни кипчаки… так вот они разбиты и позорно бегут. Гнев обуял темника. Эти вислоухие собаки посмели испортить ему настроение, омрачить его блистательную победу!

– Орысы… орысы… много орысов, их стрелы как дождь летят, от которого нельзя спрятаться!! – к Едигею подскакал один из уцелевших десятников, у которого из щита и из овчинной шубы торчало несколько стрел.

Едигей вытянул руку и вырвал одну стрелу из щита десятника. То была обычная орысская охотничья стрела, которая не могла пробить ни щита, ни надетой под шубой кольчуги.

– Говоришь, стрелы как дождь!?… Разве это стрелы. Они только таких трусливых баранов как ты могут испугать, – Едигей с отвращением отбросил стрелу и кивнул сидевшим в седлах за его спиной нукерам

Нукеры тут же спешились, стащили десятника с лошади и как полагалось совершили традиционную монгольскую казнь: завернув голову к пяткам сломали хребет…

Едигей вызвал тысячника, чей отряд стоял в резерве и пока не вступал в сражение, вернее в избиение русского полка.

Тысячник Мансур, бери своих людей и вырежи без остатка этих дерзких орысов. Пусть они перед своей смертью узнают, что у нас настоящие воины не такие как этот, – Едигей кивнул на бездыханное тело десятника с переломанным хребтом.

Мансур был необычайно молод для своей должности, на вид не более двадцати пяти лет. Он с почтительностью чуть поклонился темнику и тут же ускакал к своему отряду. Едигей развернул коня и поехал в деревню. Крайние избы догорали, но в остальных копошились воины в поисках добычи. Темник объезжал трупы. С них уже поснимали доспехи, одежду и прочие ценные вещи. К Едигею подскакал юртчи, ответственный за сбор и хранение четвертой части добычи положенной великому хану, а также за обеспечение тумена всем необходимым для похода и боя:

– Темник, в деревне добычи совсем мало, богатых домов здесь почти нет. Разве что у убитых орысских воинов удалось что-то найти, немного серебра, но то вещи все мелкие и воины вряд ли их покажут и отдадут для общего дележа.

Едигей с непроницаемым лицом ехал дальше и, казалось, не слышал юртчи.

– Пленных тоже немного взяли, все больше старики да старухи, молодые почти все в лесу попрятались… Женщин тоже немного и в основном худые. Только одна жирная утка попалась, изволишь посмотреть? – юртчи указал на самую большую и красивую избу.

Едигей также молча повернул коня туда, куда указывал юртчи. Рядом с резным крыльцом лежали тела русских воинов из личной охраны воеводы в одном исподнем. Из избы слышался истошный бабий вой. Когда Едигей спешился и вошел, увидел что воет полнотелая русская женщина средних лет над лежащем в луже крови мужчиной в обычной русской крестьянской одежде, но очень добротной. Эту одежду видимо не сняли потому, что она вся была изорвана сабельными ударами. Поодаль стояли два кипчака и, усмехаясь, плотоядно рассматривали женщину. Увидев темника, они испуганно переглянулись, а один с дрожью в голосе заговорил:

– Мы ее не трогали, мы знаем закон, на жирную утку сначала должен взглянуть старший начальник. Мы ее караулим.

Едигей оглядел перевернутое убранство дома и, наконец, заговорил, кивнув на труп:

– Кто это?

– Муж этой женщины, он здесь в деревне был главным, старостой. Здесь в этом доме сам орысский темник ночевал. У дома это его нукеры, пока наши богатуры их резали, он убежал, – давал пояснения юртчи.

Едигей прошел в следующую комнату и увидел смятую постель, большую перину.

– Здесь спал орысский темник? – вновь не поворачивая головы, спросил Едигей.

– Здесь, достойный темник, – подтвердил юртчи.

– У нас есть немного времени, пожалуй, и мне отдохнуть не помешает. Этого вынести на улицу, – Едигей кивнул в сторону трупа, – У дверей поставить на караул моих нукеров. А женщину раздеть.

Старостиху, оторвали от тела мужа и стали срывать с нее одежду. Едигей смотрел с интересом. Когда уже с нагой с нее хотели сорвать и нательный крест, темник резко это пресек:

– Не трогать… с ним она красивее.

Дрожащую от страха женщину, держали под руки два нукера, чтобы темник мог ее хорошенько рассмотреть. От результата этого «осмотра» зависело, кому она достанется, самому темнику, или он ее уступит своим верным нукерам. Нукеры Бурундая говорили, что их темник очень разборчив и часто отвергал «почетную добычу», уступая ее им. Едигей не был таким «гурманом». Вот и сейчас он видел, что тело, которое предоставляют ему как почетную добычу, тело обычной смердки. О том говорили, прежде всего, большие грубые ладони. Но ее покрытые слоем нежного жирка весьма объемные формы также говорили, что эта смердка уже давно хорошо питается, да и работает без надрыва. У большинства русских крестьянок, что вставали чуть свет и работали до темна, как правило не было, ни такой большой груди, ни таких сочных ляжек…

Несите ее туда, – Едигей кивком указал на постель, где совсем недавно с этой же старостихой спал воевода Дорож.

Нукеры внешне с готовностью, но с явным сожалением во взглядах поспешили выполнять распоряжение темника – Едигей явно не собирался уступать им «почетную добычу». Сбывалось то, что вроде бы в шутку пророчил старостихе воевода Дорож…

Оружники Милована добивали татар, которые не сумели выбраться из снега на речной лед.

Татары спрыгивали с увязших в снегу лошадей и пытались уходить уже пешими. На них нападали с мечами и топорами, татары отбивались саблями. Не сдержался и Милован, выхватив меч, он кинулся помогать. Мечи и топоры оружников были тяжелее татарских сабель, а тот же снег лишал татарских воинов той подвижности, которая необходима для искусного орудования прежде всего саблей. Для меча таковая менее важна, здесь большее значение имеет сила удара. Меч и топор при точном попадании легко разрубали и овечьи шубы и кольчуги поддетые под них, и даже железные шлемы. Пример владения мечом помимо Ждана, показывал и сам Милован. Он резко почти без замаха с одного удара разрубал шлем вместе с головой. Едва вступив в бой он за короткий срок успел зарубить пятерых татар, но здесь его остановил голос Ждана:

– Мил… князь… смотри!

Милован отступил из шеренги оружников и взглянул туда, куда указывал Ждан. Большой татарский отряд не менее чем семь или даже восемь сотен человек спешно спускался с противоположного берега на лед.

– Уходить надо! – тревожно воскликнул Ждан.

Милован отер выступивший у него из-под подшлемника пот, оглядел берег. Не более полутора десятков, оставшихся пешими татар, остервенело отбивались от наседавших на них со всех сторон оружников. Да, надо было уходить, но сразу выйти из боя никак не получится, да и уйти далеко не успеть. К тому же Милован увидел, что не весь многочисленный отряд татар пойдет прямо на него. Справа и слева отделились по одной сотне и поскакали одна вверх вторая вниз по течению реки, явно намереваясь обойти и окружить его людей. Ничего не оставалось, как принимать бой уже с многократно превосходящим числом противником.

– Кончайте с ними и живо отходим к нашей засеке… скорее! – скомандовал Милован.

Добить всех татар на берегу не успели, несколько человек сумели отбиться и отступить на лед, где им на выручку спешили другие татарские всадники. Но пока они достигли берега, оружники уже отступили вглубь леса… Добежав до своей оборонительной засеке, они перевели дух и заняли круговую оборону. Милован распорядился подсчитать потери. Выяснилось, что на берегу осталось лежать шесть человек, да из тех, что добрались до засеке одиннадцать оказались ранеными. С учетом раненых могущих держать оружие в строю оставалось семьдесят восемь человек.

Зато в засеке их ждали заранее спрятанные колчаны со стрелами и воины Милована, вновь могли использовать свое самое грозное оружие – лук и стрелы. На это и рассчитывал Милован, понимая, что если вновь дойдет до сечи у татар на этот раз будет подавляющее преимущество. Хотя и так шансов на спасение почти не было, но ничего более не оставалось, как надеяться на божью помощь и постараться нанести врагу наибольший урон.

Татарам пришлось сойти с коней и преследовать «орысов» пешими. Таким же образом была вынуждена поступить сотня посланная в обход ниже по течению, что сильно замедлило их продвижение. Сотня же что пошла в обход с другой стороны нашла идущую от берега проселочную дорогу и не покидая седел устремилась по ней… Когда первые татары, идущие по следам достигли засеки они были тут же обстреляны из луков. В составе киверичской сотни были искусные охотнике из тех, про которых говорили «стрелой бьет белку в глаз». Здесь задача была проще – попасть в не защищенное ни шлемом, ни доспехами лицо. Тысячник Мансур, молодой но, уже достаточно опытный командир, увидев что его передовая сотня сразу же стала нести большие потери от стрел противника, приказал отступить с поляны под защиту деревьев и вступить в лучную перестрелку.

Татарские луки, изготовленные из рогов горных баранов, были значительно дальнобойнее русских, охотничьих. Но в условиях леса и небольшого расстояния между стрелками, это не давало преимущества. Зато стрелы из охотничьих луков летели куда метче, ибо киверичане привыкли охотиться именно в лесу… Увидев, что и в перестрелке его люди несут потери, а количество стрел из-за засеки не уменьшается, что означало, что «орысы» таких потерь не несут… Мансур приказал отойти еще дальше и ждать, когда наконец подойдут сотни посланные им в обход.

– Уходить надо, – вновь не то попросил, не то посоветовал Ждан, когда татары отступили и перестрелка затихла.

Да, надо было уходить на снегоступах, но с ранеными на руках далеко уйдешь, а бросить раненых, что не говоря вслух советовал Ждан… Милован колебался. Наконец Ждан заговорил в открытую: