Помоги проекту - поделись книгой:
«Исследуя самого себя, и ища в других, что могло быть причиной этих различных манер существования, я обнаружил, что они в большой мере зависели от предшествующих впечатлений от внешних объектов; и это, непрерывно изменяемое нашими чувствами и органами, мы, не зная этого, переносили на наши идеи, чувства, и даже воздействия этих изменений. Поразительные и многочисленные наблюдения, которые я собрал, были совершенно бесспорными, и по их естественному принципу казались подходящими, чтобы снабдить внешнюю форму правления, который изменялся согласно обстоятельствам, мог бы поместить и поддержать разум в государстве, самом благоприятном в отношении достоинств. Сколько ошибок можно было бы избежать, сколько грехов были бы задушены в зародыше, если бы было возможно вынудить животную экономику помочь моральному порядку, который она так часто нарушает! Климат, времена года, звуки, цвета, свет, темнота, стихии, болезни, шум, тишина, движение, отдых, все воздействует на животную машину, и, следовательно, на ум: все предлагает тысячу средств, почти уверенных в направлении в их происхождении чувств, которые мы переносим, чтобы быть управляемыми».
Эта доктрина, которую Руссо формулировал на основе его собственных обстоятельств, была доктриной «энвайронментализма», состоящей в том, что люди сформированы окружающей их средой. Измените окружающую среду, и можно изменить человеческий характер. Уже Руссо установил доктрину как безошибочную догму: «наблюдения, которые я собрал, были бесспорны…» Энвайронментализм в свою очередь является основанием этих двух систем, которые, как предполагает большинство людей, были враждебны друг другу, но они все же происходят из одних и тех же источников: либерализм и коммунизм. В СССР подавляли генетику Менделя, потому что законы генетической наследственности, утверждающие, что человеческие черты, как и черты всех организмов, генетически наследуются, а не изменяются в прихоти вследствие изменений политической, экономической или социальной структуры, не согласуются с догмой. Либеральный Запад, хотя и ведет себя тоньше, чем советские государства, продолжает ту же самую позицию, когда подавляет или клевещет на результаты исследований генетического наследования, которые показывают, почему люди не «равны» — и не могут быть «равны».
Наблюдения Руссо в отношении его собственных недостатков и способа, которым он чувствовал других, были спроецированы им на общество, и вся его доктрина была сформулирована неуравновешенным умом.
В характере Руссо был один самоубийственный недостаток, который гарантировал его неудачу. Он был параноиком и нарциссистом. Он рационализировал свои недостатки, обвиняя других в своих проблемах. Руссо мог рассматривать себя только как жертву с рождения. Он саботировал все отношения с параноидальным недоверием, которое заканчивало дружбу горьким ожесточением.
Помощь, которую шотландский философ Дэвид Юм пытался предоставить Руссо, является одним из примеров такого самосаботажа. В 1766 году Юм приплыл в Кале, чтобы вернуть Руссо в безопасную Великобританию, поскольку ему во Франции угрожал арест за агитацию против церкви. Доктор Дэвид Берчелл, который в университете Западного Сиднея читает лекции о политической и моральной мысли семнадцатого и восемнадцатого веков, комментирует Руссо и проецирование им на общество его собственных недостатков:
«… Это Руссо, в конце концов, первым объединил то горение и искреннюю любовь к людям вообще с полным отвращением ко всем людям в отдельности; и чьи причудливо изгибающиеся надежды на некоторое отдаленное предполагаемое будущее превосходились только его неудовлетворенностью каждой отдельной деталью настоящего. Как выразился Юм, чрезвычайная чувствительность Руссо принудила его испытывать боль намного более остро, чем удовольствие: «Он походит на человека, лишенного не только одежды, но и кожи». И вся эта великая несчастность характера перешла — как это часто бывает с философами — в отлично сформулированную мировую философию великой несчастности. Руссо был счастлив только под преследованием, и он был бесконечно изобретателен в создании этого. Осторожные попытки Юма щедро помочь Руссо деньгами, были неизбежно прочитаны Руссо как оскорбления; его усилия по обеспечению Руссо доходом были поняты тем как предательство. Когда Юм спас письма Руссо, Руссо обвинил его в том, что он открыл их при помощи пара. Вскоре великая паранойя Руссо соткала вместе эти воображаемые мелкие предательства в ткань его собственной великой теории мира, в котором поток современной жизни неуклонно идет вниз курсом атомизации, фрагментации, эгоизма и обмана. Если, как предположил Юм, большая часть философии — просто индивидуальность автора, наложенная на ландшафт мира, у нас есть больше чем наша доля миниатюрных Руссо, порхающих вокруг нас сегодня». [Выделение добавлено].
Здесь в Руссо, как описано доктором Берчеллом, виден основной элемент характера левака: притворная любовь к человечеству объединилась в нем с отвращением к людям на межличностной основе. Ненависть и зависть рационализированы как «любовь к людям». Отсюда нарциссизм Руссо в его отказе от пяти детей, которых родила от него его любовница Тереза Левассёр, глупая швея и прачка. То, что их сдали в приют, получило «разумное обоснование» — мол, это было сделано ради блага детей, так как сам Руссо был неспособен должным образом заботиться о них. Руссо свалил главную вину на семью Терезы, которую, как он заявлял, восстановили против него его бывшие друзья и коллеги, философы Просвещения Дидро и Гримм. Следовательно, Руссо так смог избежать противостояния своим собственным дефектам. Он повсюду вокруг себя видел заговоры, направленные на то, чтобы помешать его счастью:
«Хотя я видел многочисленные заговоры, сформированные со всех сторон, все, на что я жалуюсь, было тиранией людей, которые называли себя моими друзьями, и которые, как казалось, хотели заставить меня быть счастливым в том виде, в каком они должны были указывать, а не в том, какой я выбрал для себя сам».
В то время как Юм видел в нем только хорошее, вопреки предупреждениям Дидро и других, он очень скоро рассорился с Руссо, когда тот обвинил его в перехвате его писем и уничтожении его бумаг. 23 июня 1766 года Руссо бросил вызов Юму, человеку с хорошими манерами и добродушным мягким характером: «Вы плохо замаскировались. Я понимаю вас, сэр, и вы хорошо знаете это. Вы привезли меня в Англию, якобы чтобы обеспечить мне убежище, а в действительности, чтобы опозорить меня. Вы посвятили себя этой благородной попытке с рвением, достойным вашего сердца, и с искусством, достойным ваших талантов».
Юм, смертельно обиженный, обратился к Джону Дэвенпорту, который стал богатым покровителем Руссо в Англии, ссылаясь на «чудовищную неблагодарность, свирепость, и безумство этого человека». Юм, как и многие другие, очень быстро обнаружил, что знаменитый мыслитель был сумасшедшим, и писал: «Он явно просто безумен, после того, как долгое время был несколько ненормальным».
Руссо видел в своих друзьях людей, которые стремились управлять его жизнью и устраивали заговоры против него, вспоминая:
«…Все же эта дружба была для меня более мучительной, чем приятной, из-за их упрямой настойчивости и даже их аффектации, в противопоставлении моему вкусу, склонностям и образу жизни; и это до такой степени, что в тот момент, когда я, казалось, желал чего-то, что интересовало только меня, и не полагался на них, они немедленно объединяли свои усилия, чтобы заставить меня отказаться от этого. Это длительное желание управлять мной во всех моих пожеланиях, тем более несправедливое, поскольку я не столько стремился познакомиться с ними, стало столь безжалостно репрессивным, что я никогда не получал ни одного из их писем, не чувствуя определенного ужаса, когда я раскрывал их, и который был более чем оправдан их содержанием».
Руссо жаловался, он так никогда и не нашел «настоящего друга», несмотря на то, что «сердце его полностью состояло из любви». Он не мог понять своего затруднительного положения. И при этом он не мог также понять, почему он не преуспел в том, чтобы удовлетворительно выразить те «замечательные способности», с которыми он родился, «которые заставили меня считать себя страдающим от несправедливости, что было некоторой компенсацией, и заставило меня проливать слезы, которым я с удовольствием позволял течь».
Руссо видел себя жертвой, начиная со своего зачатия в материнском лоне. В своей автобиографии он склонен видеть своего отца как сердитого на него из-за смерти его матери спустя неделю после его рождения. Руссо проецировал свое собственное чувство вины на своего отца и интерпретировал это как негодование его отца, но судя по тому, что можно прочитать в «Признаниях» Руссо, его отец был полон только любви и открытой нежности к своему сыну. Руссо, однако, был вынужден интерпретировать это по-другому, чтобы расценить это как начало иллюзорной виктимизации, которую он распространял до конца жизни, самолично саботируя все свои отношения с друзьями и сторонниками.
Эдмунд Бёрк, который взял интервью у Руссо, когда тот приехал в Англию, полагал, что основной его особенностью было «тщеславие». Действительно, уже в первых фразах его автобиографии Руссо заявляет о своей экстраординарной личности, стоящей выше и вне всех других смертных:
«Я приступил к делу, которое беспрецедентно, у воплощения которого не будет никакого имитатора. Я хочу представить своим товарищам-смертным человека во всей целостности природы; и этим человеком должен быть я.
Я знаю мое сердце, и изучил род людской; я сделан не так, как кто-то другой, с кем я познакомился, возможно, не так как кто-то другой из живущих; если я и не лучше, то, по крайней мере, я могу утверждать о своей оригинальности, и поступила ли Природа мудро, сломав ту форму, в которой она отлила меня, можно определить, лишь прочитав этот труд.
Когда же зазвучит последняя труба, я предстану перед верховным судьей с этой книгой в руке, и громко объявлю: вот так я поступал; вот такие были мои мысли; таков был я».
О своем рождении Руссо пишет, что «мое рождение стоило моей матери ее жизни, и было первым из моих несчастий», и его отец оставался «с тех пор безутешным».
«Он все еще думал, что видел ее во мне, он так нежно причитал, но никогда не мог забыть, что я был невинной причиной его несчастья, и он никогда не обнимал меня, но его вздохи, конвульсивное давление его рук, свидетельствовали об этом, горькое сожаление смешивалось с его нежностью, тем не менее, как можно предположить, они не были в этом отношении менее горячими. Когда он говорил мне, «Жан-Жак, давай поговорим о твоей матери», мой обычный ответ был, «Да, отец, но ты же знаешь, потом мы будем плакать», и немедленно слезы начинали течь из его глаз. «Ах!» воскликнул он с возбуждением, «Верни мне мою жену; по крайней мере, утешь меня за ее потерю; заполни, дорогой мальчик, ту пустоту, которую она оставила в моей душе.
Мог бы я тебя любить так, если бы ты был только моим сыном?»
Таковы были авторы моего существа: из всех даров, которые Небесам угодно было даровать им, чувствительное сердце было единственным, что опустилось ко мне; это было источником их счастья, это было основанием всех моих несчастий».
Но Руссо также вспоминает о «чрезвычайной привязанности», которая «расточалась» на него его отцом и старшим братом, и о близости к тете и няне. Руссо пишет о своем воспитании: «…с детьми короля, возможно, не обращались с большим вниманием и нежностью, чем было даровано моему младенчеству, когда я был любимцем семьи». И далее: «Мой отец, моя тетя, моя няня, мои родственники, наши друзья, наши соседи, все, с чем у меня была любая связь, не повиновались мне, это верно, но любили меня нежно, и я отвечал им своей привязанностью». Так что в его детстве, кажется, не было ничего, что могло бы оправдать распространяющееся чувство «несчастья», но Руссо был полон решимости найти это несчастье так или иначе, несмотря на то, что его всюду по Европе чествовали как романиста и философа.
Руссо затем ссылался на то, что он родился с «расстройством, которое набирало силу с годами, и от которого я теперь освобожден с промежутками, только чтобы страдать от другого, даже более невыносимого зла». Руссо заявляет, что он ничего не помнит о своей жизни до пятилетнего возраста, но он действительно знает, что испытал больше чем свою долю «страданий». Руссо завуалировано пишет, что он, еще будучи ребенком, испытал «слишком близкое знакомство со страстями», и пишет это в связи с его воспитанием его няней Жаклин.
Еще в ранней юности Руссо начал испытывать припадки, которые он описывал как «внезапную и почти невообразимую революцию всюду по моей целой структуре»:
«Я не знаю, как описать это лучше чем как своего рода бурю, которая внезапно поднялась в моей крови, и через мгновение распространилась по каждой части моего тела. Мои артерии начали биться настолько яростно, что я не только чувствовал их движение, но и даже слышал это, особенно в сонной артерии, что сопровождалось громким шумом в моих ушах, у которого было три, или скорее четыре, различных вида звучания. Например, сначала угрожающее глухое гудение; затем отличающийся от него шелест, как журчание воды; потом чрезвычайно резкое шипение, сопровождаемое биением, о котором я упоминал выше, и пульсации которого я мог легко рассчитать, не щупая мой пульс или положив руку на любую часть моего тела. Этот внутренний шум был настолько силен, что он ранил мои слуховые органы, и сделал меня с того времени не совсем глухим, но плохо слышащим».
Интересно, что говорил Руссо относительно болезней, которые очень ослабляли его:
«Бесспорно, что мое расстройство было в большой мере ипохондрией». Руссо затем долго ссылается на черты пассивно-агрессивного расстройства личности, что уверило его, что он не должен наслаждаться жизнью независимо от обстоятельств, но что из-за в равной степени преобладающего нарциссического расстройства личности означало, что — несмотря на его способность признать свои собственные недостатки — он был, в конечном счете, вынужден обвинять других в своем бесконечном недовольстве и в ощущениях предательства и преследования:
«Состояние депрессии это болезнь, характерная для людей в счастливых ситуациях: слезы, которые я часто проливал без причины; живые тревоги, которые я чувствовал при падении листа или порхании птицы; непостоянство настроения в спокойствии самой приятной жизни; усталость, которая заставила меня уставать даже от счастья, и чувствительность, переходившая в сумасбродство, были сущностью этого. Мы так плохо сформированы для счастья, что, когда душа и тело не страдают вместе, они должны обязательно страдать по отдельности, хорошее состояние одного почти всегда является вредным для счастья другого. Если бы все удовольствия жизни окружали меня, моя ослабленная структура не позволяла бы чувствовать удовольствие от них, чтобы я при этом не мог определить реальное место моей жалобы; все же на склоне жизни, столкнувшись с очень серьезным и реальным злом, мое тело, казалось, вернуло себе свою силу, как будто нарочно чтобы столкнуться с дополнительными несчастьями; и, в настоящее время я пишу это, хотя и ослабленный, в возрасте около шестидесяти лет, и разбитый горем самого разного вида, я чувствую себя более способным вынести страдания, чем я когда-либо был способен вынести удовольствия в самом расцвете моих лет, и в лоне настоящего счастья».
Вышеупомянутое самоописание также указывает на симптомы биполярного расстройства, с колебанием капризов, сопровождаемых «частыми слезами без причины». Чтение Руссо книг по физиологии способствовало усилению его ипохондрии:
«Чтобы сделать меня совершенным, я добавил к кругу моего чтения немного трудов по физиологии: Я приступил к изучению анатомии и рассмотрению многообразия, движения, и замечательной конструкции различных частей, которые составляли машину человека; мои опасения немедленно возросли, я ожидал чувствовать себя больным по двадцать раз в день, и далекий от того, чтобы удивиться, обнаружив себя умирающим, я был удивлен, что я все же оставался жив! Я не мог прочитать описания любой болезни, не думая, что я болен именно ею, и, если бы я уже не был нездоровым, то я уверен, что должен был стать нездоровым от этого исследования. Находя в описании каждой болезни симптомы, подобные моим, мне казалось, что у меня были они все…»
Руссо был противоречивой, расколотой личностью. Он упоминал эти противоречия:
«Таковы были мои привязанности при вступлении в эту жизнь. Так начали формироваться и демонстрировать себя, сердце, сначала надменное и нежное, характер женоподобный, но все же неукротимый; который, колеблясь между слабостью и храбростью, роскошью и достоинством, все время порождал противоречия внутри меня; вызывая воздержание и удовольствие, удовольствие и благоразумие, которые в равной мере подстерегали меня».
Даже здесь, в собственном самоанализе, Руссо жаловался, что он не мог найти удовлетворенности ни в гедонистическом либертинаже, ни в строгости, и что он должен был постоянно оставаться недовольным своей жизнью. Он утверждал, что приветствовал смерть как побег от горя своего существования, но с сожалением, что его конец лишит человечество в полной мере его гения и достоинства, когда писал: «Далекий от боязни смерти, я радостно видел, что она приближалась; но я чувствовал некоторое сожаление от того, что я оставлял окружающих меня людей без того, чтобы они почувствовали мою реальную заслугу, и были убеждены, насколько я должен был заслужить их уважение, если бы они знали меня лучше».
Если «Признания» мало выходили за рамки хроники его отношений с женщинами и предательств и преследований его со стороны друзей, то «Прогулки одинокого мечтателя» Руссо — это пространные размышления о незаслуженных страданиях, причиненных жестоким миром самому добродетельному из людей. Его уединенные прогулки в сельской местности, предположительно, дали ему время, чтобы рассмотреть глубокие вопросы жизни, но они были не большим, чем дальнейшими раздумьями с жалобами на свою судьбу. Несмотря на множество богатых и властных людей, которые стремились помочь ему, включая даже короля Людовика, и женщин из высшего общества, которые считали, что модно покровительствовать философам «Просвещения», несмотря на свой успех романиста, философа и музыкального критика, Руссо был полон решимости вести жизнь мученика. Возникает вопрос о том, вел ли он свою жизнь как самонаказание за смерть своей матери вскоре после его рождения? Во вступительных строчках «Прогулок» Руссо характерно пишет: «Так теперь я один в мире, без брата, соседа или друга, и мне не осталось никакой другой компании, кроме самого себя. Самый общительный и любящий из людей был единодушно выброшен всеми остальными. Со всей изобретательностью ненависти они искали самую жестокую пытку для моей чувствительной души, и порвали все нити, которые связывали меня с ними. Я любил бы своих собратьев — вопреки им самим. Только прекратив быть людьми, они могли бы утратить мою привязанность».
Руссо предполагал, что он «стал ужасом рода человеческого», «оплеванным» «прохожими», и что «целое поколение» «единодушно» получило бы удовольствие, похоронив его живо. То, что он рассматривал как кошмарный сон, погрузило его в «лихорадку» на десять лет, и «шатало» его от «ошибки к ошибке, от заблуждения к заблуждению, и от безумия к безумию», что давало оружие тем, кто стремился управлять им, и разрушить его. Он понимал, что обладал «лихорадочным воображением», но никак не хотел признать, что его паранойя была причиной его мучения, и думал, что лучшим курсом должно было теперь принять свою судьбу как самого добродетельного в мире и все же оскорбляемого человека. С возрастом к нему пришла не мудрость, но просто более острый смысл «страдания», в которое он был погружен. Его верования с возрастом ожесточились, превратившись в догмы, и его «душевная летаргия» заставила его забывать аргументы, на которых основывались его взгляды, но которые теперь были зафиксированы. Это Руссо расценивал как силу, которая пришла с возрастом и в результате преследований. В его собственном уме он создал свой собственный мир мечтаний и кошмаров.
Пассивно-агрессивные черты, которые демонстрировал Руссо, включали:
• Жалобы на то, что другие его неправильно понимали и недооценивали;
• Мог быть угрюмым, раздражительным, нетерпеливым, спорным, циничным, скептичным, и противоречивым;
• Необоснованно критиковал и презирал власть;
• Выражал зависть и негодование в адрес очевидно более удачливых людей;
• Высказывал преувеличенные и постоянные жалобы на личные несчастья;
• Колебался между враждебным вызовом и раскаянием.
Пассивно-агрессивный человек предпринимает самосаботаж, чтобы гарантировать свою собственную неудачу, как форму самозлоупотребления за чувства неадекватности или вины, вообще происходящей из событий его детства. В случае Руссо мы видели, как он связал чувство ответственности за смерть своей матери во время его рождения и спроецировал это чувство на своего отца.
Руссо был также нарциссистом. Человек может быть и пассивно-агрессивным и нарциссическим. Руссо заявлял о себе, что он значительно выше других людей, обладая при этом чувствами вины и неадекватности, начиная с детства. Важным примером была отправка его пяти детей в приют на основании, что там, мол, о них будут лучше заботиться. Руссо сам саботировал все свои отношения с теми, кто стремился помочь ему, возлагая вину за это на других.
9. Садизм и де Сад
Примечательно, что человек, давший свое имя садизму, Донасьен Альфонс Франсуа Маркиз де Сад, расценивался как образец французской революционной добродетели.
Маркиз де Сад находился под арестом и при Старом режиме и при правлении Наполеона Бонапарта. Якобинское междуцарствие предоставило ему не только свободу, но также и признание как революционного философа и как государственного функционера. Во время Революции он сидел за решеткой за физическое насилие и сексуальное насилие над многочисленными жертвами, но был выпущен из сумасшедшего дома в Шарантоне, около Парижа, в 1790 году. В том же году он был избран в Национальное собрание, где он представлял крайне левых, и идентифицировал себя с фракцией Марата. Его самоидентификация с крайне левыми включала коммунистические взгляды в пользу отмены частной собственности, и он выражал доктрину классовой борьбы «пролетариата», враждующего с другими классами. В 1793 году он написал хвалебную речь Марату, но столкнулся с Робеспьером, у которого была власть в течение нескольких лет. Де Сад был впоследствии заключен в тюрьму на один год (1793–1794), в то время как многие другие революционеры оказались не столь удачливыми, поскольку Революция пожирала своих собственных детей. В 1803 году, при Наполеоне, он был снова объявлен сумасшедшим за продолжающуюся публикацию своих развращенных романов, и возвратился в психиатрическую больницу в Шарантоне.
Де Сад был предшественником Франкфуртской школы и гуру Новых левых, которые объединили секс и восстание; синтез Фрейда и Маркса. Его идеи предвосхитили идеи Фрейда и фрейдистских марксистов, таких как Вильгельм Райх, и гуру Новых левых как Маркузе и Фромм. Де Сад объединил секс с революцией, писав в «120 днях Содома»: «Сексуальное удовольствие, я соглашусь, это страсть, которой подчинены все другие, но в которой они все объединяются». Его коммунистическая доктрина, как и доктрина Руссо, это атавистический всплеск во имя «свободы», это восстановление «примитива» под маской возвращения к «природе» во имя «прогресса». Он писал об этом в «Алине и Валькуре». «Мы не более виновны в следовании примитивным импульсам, которые управляют нами, чем Нил виновен в своих наводнениях или море в своих волнах». Де Сад выступал за ниспровержение любой морали во имя «Природы», где цивилизованная сдержанность станет устаревшей так, чтобы хищники, такие как он сам, могли бы свободно преследовать весь мир, так же, как он мучил бедных девушек и оправдывал себя тем, что платил им за это, утверждая, что был защитником «народа» во имя «свободы, равенства, братства». Секс был, таким образом, средством получения власти: «Чего хочет кто-то, когда занят половым актом? Того, чтобы все вокруг вас уделили вам свое чрезвычайное внимание, думали только о вас, заботились только о вас… каждый человек хочет быть тираном, когда он прелюбодействует». Секс и политика стали фундаментом Новых левых приблизительно 180 лет спустя, и все еще называются «прогрессивными». Можно было бы также отметить нарциссическую основу этого комментария де Сада.
В «Философии в будуаре» де Сад осудил «безвкусных моралистов» от имени «Природы». Он назвал девичью честь «абсурдом» и продуктом «опасных оков», навязанных «отвратительной религией» и «слабоумными родителями». Адорно и его команда социологов придумала что-то подобное более ста пятидесяти лет спустя, расценивая такие «репрессивные» отношения как скрытый «фашизм». Во имя «законов природы» оправдывались разрушения и убийства: «Разрушение является одним из главных законов природы, ничто, что разрушает, не может быть преступным… убийство это не разрушение; тот, кто совершает его, делает только изменение формы». Рождение ребенка это бремя, а отнюдь не закон природы. С точки зрения законов природы предпочтительнее отказ от размножения. Даже детоубийство является согласно законам природы правом матери. Де Сад в 1795 году использовал аргументы феминисток и сторонников абортов нашего времени: высмеивая идею, что «эмбрион начинает немедленно созревать, маленькая душа, излучение Бога, прибывает сразу, чтобы оживить его». Согласно де Саду такой ребенок не имеет никакого значения, и никто не должен быть обязан стать матерью или отцом.
Предвосхищая Маркса, де Сад связал религию с роялизмом и призывал к разрушению обоих. Утверждения де Сада, что религия поддерживает монархию, были просто как эхо повторены Марксом в следующем столетии, когда он назвал религию «опиумом для народа». В «свободном, республиканском государстве» останется лишь немного действий, которые будут расцениваться как наказуемые преступления: «есть очень немного преступных деяний в обществе, основы которого — свобода и равенство». Прирост населения должен быть ограничен, и детей можно убивать при рождении, чтобы гарантировать ограничение численности населения. Истребление населения стало важной политикой якобинского режима, также, как и «ампутация гангрены» определенных нежелательных элементов. Де Сад закончил свой либеральнокоммунистический трактат словами: «Я никогда не ем с таким удовольствием, я никогда не сплю так спокойно, как тогда, когда я в течение дня достаточно осквернил себя тем, что наши дураки называют преступлениями».
В 1960-х и 1970-х годах де Сад дал идеологическое вдохновение Новым левым, и его часто цитировали наряду с Маркузе, Че Геварой и Мао Цзэдуном.
10. Жан-Поль Марат
Описанное выше было идеологической атмосферой среди интеллигенции Европы, которая положила начало Французской революции. Как показала британский историк Неста Х. Вебстер, светила ее были как раз теми, кого доктор Нордау описал как маттоидов. Среди самых видных из них был Жан Поль Марат, с которым де Сада связывала особая близость. После того, как Марат был убит, де Сад написал о нем хвалебную речь.
Марат во время якобинского режима едва ли не был причислен к лику «революционных святых», увековечен художником Жаком-Луи Дэвидом на картине «Смерть Марата», и его сердце было забальзамировано. Его наследство также почитали большевики, которые в 1921 году переименовали его именем советский линкор (бывший «Петропавловск»). Улицу в центре Севастополя тоже назвали в честь него (Улица Марата).
Используя документы того времени, Вебстер описала Марата, как «злобного карлика», с чудовищной головой, деформированным носом, и болезненножелтой кожей. Арман де ла Мёз, член Национального Конвента, заметил, что у Марата были горящие и дикие глаза гиены, глядящие украдкой, его движения были порывисты. У него был комплекс преследования, и он пребывал в состоянии бесконечного волнения. Другие замечали, что он впадал в ярость при малейшем несогласии, и у него даже шла пена изо рта. Черты, описанные его современниками, указывают, что у Марата была неврастения, отмеченная Спарго среди большевиков.
Как многие из лидеров левых, Марат соответствует описанию Нордау маттоида, неуравновешенного гения, который чувствует себя отчужденным от общества. Сегодня мы наблюдаем подобное явление в молодом серийном убийце, который часто является блестящим, но отстающим учеником, занимающимся хуже, чем позволяют ему его способности, но отчужденным от своих современников. Положение Марата в якобинской Франции позволило ему дать выход своей мстительной озлобленности, такой же, что и у любого отдельного серийного убийцы, но в гораздо более обширном масштабе.
Марат происходил из гугенотской семьи, отец ограничил его возможности, несмотря на его образование, из-за своей религиозной привязанности. Следовательно, как многие еврейские интеллектуалы, которые стали самыми свирепыми большевиками, Марат происходил из отчужденной среды другого типа. Марат также столкнулся с отторжением. Он стал человеком, «поглощенным ненавистью и завистью». Тем не менее, он достиг успеха как врач-самоучка в Англии, и французская аристократия искала его услуг. Однако он также занялся революционной политической журналистикой. Негодование, которое он испытывал ко всем богатым или успешным, которое он развил в себе еще в молодости, оставалось у него на всю жизнь, и, как очень многие другие левые, он рационализировал это чувство как политическую доктрину.
Марат, больше чем любой другой якобинец, был самым ярым сторонником Террора, увеличивая число тех, кого он желал убить, с 600 человек в 1790 году до 260 000 в 1792 году, которых убивали каждый день, иногда расширяя это число до 300 000. Однако, те, кого Марат хотел видеть «повешенными у их дверей» сначала были «пекари, бакалейщики и все торговцы». Хотя Марат умер до того, как началось «Господство террора», он вдохновил эту систему. Даже Робеспьер сначала отверг кровожадность Марата. Марат, которого в революционном идолопоклонстве называли «другом народа», хоть и выглядел «грязным и неухоженным», жил в большом комфорте и, как известно, никогда ничего не жертвовал из своих личных средств беднякам Парижа. Для публики его персона была воплощением бережливости, и говорили, что он питался только хлебом и водой, но в действительности его ежедневное питание включало восемь блюд.
11. Карл Маркс
Карл Маркс, отец современного коммунизма и социал-демократии, основывался на идеях якобинцев. Дэвид Макколден в своем психоисторическом исследовании описал мать Маркса как «собственническую, манипулятивную, стереотипную еврейскую мать», которая оказала «глубокое впечатление на Маркса». Как показали Ротмэн и Лихтер в своем психоисторическом анализе евреев в среде Новых левых, этот поиск идентичности и свободы от объятий еврейского матриарха был значимым фактором в формировании революционеров еврейского происхождения. Фойер заявляет, что Маркс со времен юности бунтовал в поиске уверенности в себе, «всегда предчувствуя отторжение». «Его мир всегда должен был быть миром борьбы, потому что он никогда не был уверен в любви». Аналогично, его ранняя враждебность к еврейскости была отторжением еврейской идентичности, которую его мать сохраняла даже после того, как отец перешел в христианство. Фойер считает, что восстание было «жизненным планом Маркса». Ротмэн и Лихтер отметили, что многие из еврейских радикалов, которых они изучили, «считали себя неспособными развить в себе твердую приверженность какому-либо жизненному плану. Все же они боялись критики своей матери из-за этого отсутствия достаточно четкого направления».
Мать Маркса была предана ему, обращалась к нему в письмах «мой самый любимый дорогой Карл» или «дорогой любимый Карл», и подписывала их «твоя вечно любящая мать». Маркс в ответ называл ее своей «ангельской матерью». Когда он был студентом университета, мать писала ему, напоминая, чтобы он «ежедневно тщательно мылся мылом и водой», совет, которым он, кажется, пренебрегал в течение своей жизни. После смерти его отца, когда Карлу было 23 года, его мать убеждала его заняться работой, чтобы заботиться о своей семье; просьба, которую он с негодованием отклонил. В то время как она, несмотря на нехватку образования, продолжала делать инвестиции, которые увеличивали ее состояние, Маркс держал свою семью в бедности и долгах, и, если не считать субсидий от Энгельса, все время мечтал о том дне, когда его мать и другие родственники, включая его жену, умрут, и он унаследует их деньги. С учетом сумм, которые он получал от Энгельса и в других местах, его продолжающаяся бедность, вероятно, была результатом его дорогостоящих вкусов, что вызывало бесконечные долги. Его письмо Энгельсу в 1851 году показывает его позицию в этом отношении:
«Дорогой Энгельс,
Пока ты сам занимаешься военной историей, я провожу небольшую кампанию, в которой я, вероятно, буду побежден вскоре, и из которой ни Наполеон, ни даже Виллих — коммунистический Кромвель — не смогли бы выпутаться.
Ты должен знать, что я должен был заплатить три фунта и десять шиллингов старому Бамбергеру 23 марта, и десять фунтов еврею Штибелю шестнадцатого, все на текущих чеках. Я сначала заставил Женни спросить напрямую мою тещу. Ответом на это было то, что г-на Эдгара [фон Вестфалена] отослали назад в Мексику с остатком денег Женни, и я не мог получить ни одного сантима.
Тогда я написал своей матери, угрожая переписать чеки на нее, и, в случае неуплаты, поехать в Пруссию и сесть там в тюрьму. Я действительно намеревался взять последний курс, если такое должно было иметь место, но это метод перестал быть осуществимым с того момента, как эти ослы начали заполнять прессу своими горестными повестями о рабочих, бросающих меня, о моей падающей популярности и т. п… Как бы то ни было, дело стало бы похоже на часть политического спектакля, более или менее преднамеренную имитацию Иисуса-Христа-Кинкеля. Сроком, который я установил для своей матери, было 20 марта.
10 марта она написала и сказала мне, что они намеревались написать нашим родственникам; 18 марта она написала, чтобы сказать, что родственники не написали, что должно было означать, что вопрос был закрыт. Я сразу ответил, говоря, что я настаиваю на моем первом письме.
16 марта, с помощью Пипера, я заплатил Штибелю его десять фунтов. 23 марта, после того, как я сделал много бесплодных шагов, чек для старика Бамбергера был неизбежно опротестован. У меня была ужасная сцена со стариком, который, кроме того, он ужасно бранил меня за достойного Зайлера. Через своего банкира в Трире этот идиот попросил информацию обо мне от банкира, Лауца. Этот тип, банкир моей матери и мой личный враг, естественно написал и рассказал ему самые абсурдные вещи обо мне и, вдобавок ко всему, полностью настроил мою мать против меня.
Что касается старого [Симона] Бамбергера, то у меня не было никакой альтернативы, кроме как выписать два чека для него, один на него в Лондоне, подлежащий оплате в течение четырех недель с 24 марта, другой, подлежащий оплате в Трире через три недели, на мою мать, чтобы покрыть первый. Я сразу советовал своей матери относительно этого. Сегодня, одновременно с твоим письмом, пришло письмо от моей матери, в котором она, полная морального негодования, обращается ко мне с самыми дерзкими словами, недвусмысленно заявляя, что она опротестует любой чек, который я выпишу на нее.
Так, когда придет 21 апреля, я должен буду ожидать самого худшего от совсем разгневанного старого Симона Бамбергера.
В то же самое время мою жену положили в постель 28 марта. Хотя ее роды были легкими, она теперь очень больна, и лежит в кровати, причины этого скорее домашние, а не физические. И таким образом у меня буквально нет ни гроша в доме, так что счета торговцев — мясника, пекаря и т. д. — продолжают увеличиваться.
Через 7 или 8 дней у меня будет копия завещания из Шотландии. Если что-то можно сделать из этого, маленький [Луи] Бамбергер это тот, кто сможет сделать так, если только в его собственном интересе. Но я не могу на это положиться.
Ты согласишься, что это настоящий беспорядок, и что я по горло в дерьме мелкой буржуазии. И в то же самое время я тот, как также говорят, кто эксплуатировал рабочих! и стремился к диктатуре! Quelle horreur!
Mais ce n'est pas tout. Промышленник, который в Брюсселе, дал мне взаймы деньги из Трира, напоминает мне о возврате долга, потому что его металлургические заводы имеют проблемы. Tant pis pour lui, я не могу сделать, как он просит.
Но, наконец, чтобы придать этому вопросу трагикомический поворот, есть, кроме того, mystere, который я теперь раскрою тебе en tres peu de mots. Однако меня только что прервали, и я должен пойти и помочь нянчить мою жену. Остальное, потом, в котором ты также фигурируешь, в моем следующем…»
В этом письме мы можем видеть основные черты самовлюбленной, нарциссической личности, лишенной чувств к другим людям, включая свою мать, заботящуюся только о самом себе и обвиняющую в своей безответственности с деньгами своих родственников, торговцев и банкиров, которые ожидали, что Маркс оплатит свои счета и долги как все нормальные люди. Как Руссо и другие левые светила, Маркс полагал, что мир существовал, чтобы служить его неотложным потребностям, и проклинал всех до одного, когда его собственные недостатки и неудачи догоняли его.
Была ли ненависть Маркса к «мелкой буржуазии» проекцией его личной финансовой безответственности и его задолженности торговцам? Действительно ли еврейская ненависть к себе Маркса была проецированием его собственной навязчивой идеи с денежными делами и его задолженности еврейским бизнесменам, таким как банкир «старик Бамбергер»? Маркса писал о «каждодневном, действительном мирском еврее», одним из которых был он сам: «Какова мирская основа еврейства? Практическая потребность, своекорыстие. Каков мирской культ еврея? Торгашество. Кто его мирской бог? Деньги». В «каждодневном еврее» он видел себя, спроецировал эти черты на «общество буржуазии» и выразил свою ненависть к ней. Но, в конечном счете, это была ненависть к самому себе и поиски самоуничтожения.
Кроме того, было ли неприятие Марксом традиционной семьи как «буржуазного института», основанного на торговле, его собственным проецированием того, как он расценивал свои семейные отношения? Маркс и Энгельс писали в основополагающем документе современных левых: «На чем основана современная, буржуазная семья? На капитале, на частной наживе. В совершенно развитом виде она существует только для буржуазии; но она находит свое дополнение в вынужденной бессемейности пролетариев и в публичной проституции».
Поскольку семейные отношения Маркса были основаны на продолжающихся усилиях вымогать деньги от родственников через моральный шантаж, он спроецировал свой собственный менталитет стяжательства на весь институт семьи. Это антисемейное мировоззрение было одним из основных воззваний к лидерам и последователям и Старых левых и Новых левых, среди которых, как мы увидим, было непропорционально много случаев семейной дисфункции. Но когда дошло до брака его дочерей, Маркс стал таким же буржуазным отцом, как и любой зажиточный джентльмен Викторианской эпохи.
Несмотря на напряженные экономические обстоятельства жены Маркса Женни, письма которой Карлу во время их ухаживания указывают на биполярное расстройство (безумная депрессия), как и у ее мужа, она стремилась поддерживать внешний вид достатка перед «высшим обществом», в котором она родилась. После рассказа о том, что она является украшением «общества» и ведет себя в «обществе» в надменной манере, она упоминает тех, кто спрашивает, когда ее муж собирается получить работу, чтобы содержать свою семью и дорогие вкусы и Женни и его самого:
«Я сама тоже думаю о том, была ли бы польза от скромного поведения; это никому не поможет выбраться из трудностей, и люди настолько счастливы, если они могут выразить свое сожаление. Несмотря на то, что все мое существо выражает удовлетворение и достаток, все они всё еще надеются, что ты решишь, в конце концов, получить постоянное место работы. О, ослы, как будто вы все сами стоите на твердой почве. Я знаю, что мы точно не стоим на твердой поверхности, но разве сейчас есть хоть где-то какой-то устойчивый фундамент?»
Женни рационализирует отвращение своего мужа к регулярному труду, заявляя, что, так как экономическая ситуация сомнительна для всех, никто не должен быть настолько дерзким, чтобы расспрашивать ее о делах Карла. Возможно, эта рационализация была попыткой замаскировать ее собственное чувство неловкости из-за безответственности ее мужа? Во всяком случае, Женни фон Вестфален вела себя в надменной манере, которая выдает ее подспудное чувство неуверенности и самоуничижения. Отец Карла, Генрих, который писал о Женни своему сыну, заметил то, что, кажется, было неопределенным предчувствием:
«Но я отмечаю поразительное явление в Женни. Она, которая так полностью предана тебе с ее искренним, чистым расположением, время от времени, непреднамеренно и против своего желания выдает своего рода страх, страх, заряженный предчувствием, который не избегает моего внимания, который я не знаю, как объяснить, и все следы которого она попыталась стереть из моего сердца, как только я указал ей на это. Что это означает, что это может быть? Я не могу объяснить это самому себе, но, к сожалению, мой опыт не позволяет мне так легко обмануться».
Марксы были явно высокомерны по отношению ко всем людям вокруг них, включая буржуазное «высшее общество». Но они определенно отвергали простую жизнь, чтобы «соблюсти приличия» перед теми, которых они презирали. Действительно, можно было бы спросить, была ли хоть какая-то часть человечества, какой-то «класс», к которому они не чувствовали бы презрения? Здесь, похоже, была рационализация чувств отчуждения от любого класса общества; чувства неадекватности, спроецированного, как это часто бывает, с маской превосходства и надменности.
Женни и Карл были уверены, что эти дураки из «общества», которые спрашивают, когда Карл получит работу, чтобы оплатить свои счета и содержать свою семью, сами скоро падут с крахом капитализма. Женни пишет, заверяя Карла:
«Разве нельзя повсюду видеть признаки землетрясения и подрыва основ, на которых общество построило свои храмы и лавки? Я думаю, что время, этот старый крот, скоро прекратит рыться под землей — действительно в Бреслау снова были грозы. Если бы мы только смогли протянуть какое-то время, пока наш младший ребенок вырастет».
Ожидая революции, Женни должна была поддерживать внешний вид достатка перед высшим обществом, отговорка, чтобы смягчить отказ Карла получить работу:
«Мой дорогой, я часто очень волнуюсь по поводу нашего будущего, и ближайшего и более отдаленного, и я думаю, что я понесу наказание за мое богатство и чванство здесь. Если ты можешь, успокой мои мысли насчет этого. Здесь слишком много говорят со всех сторон об устойчивом доходе. На это я отвечаю просто с помощью моих розовых щек, моей чистой кожи, моего бархатного плаща, шляпы с пером и утонченной причёски. Это имеет самый лучший и самый глубокий эффект, и если в результате я и становлюсь подавленной, то никто не видит этого».
Поделиться книгой: