Наша тайная слава

— Скоро вы от меня избавитесь.

Прежде чем провалиться в сон, я снова оказываюсь на той крыше, под звездами. Но пытаюсь вообразить другой эпилог этому чудовищному фильму.

Моя рука достаточно крепка, чтобы удержать тело, висящее над пустотой. Я вытягиваю его на твердую крышу, и он, отдышавшись, возвращается к жизни. Не веря этому, плачет от облегчения. Я для него — высшее существо. В день, когда он умрет от старости в своей постели, окруженный внуками, он с грустью вспомнит обо мне. Как-то раз один человек спас мне жизнь. И он расскажет своим малявкам, как кончилась эта ночь. Мы допили мирабелевку. Выкурили последнюю сигарету на двоих. Пожали друг другу руку в свете занимавшегося над городом утра. И никогда больше не виделись. Но всякий раз, когда жизнь дарила мне маленькое счастье, всякий раз, когда я смеялся от радости или когда мое сердце подпрыгивало в груди, я снова думал об этом парне и благодарил его за то, что он нашел в себе силы.

***

Проснувшись, никак не могу отличить большую стрелку от маленькой. Четыре часа пополудни? Похоже, эта химическая дрянь довольно эффективна. Дворняги пока не тявкают у моей двери. Марат пока не умер.

Газетный киоск на площади Поль-Бер еще открыт. Мне надо избавиться от своей куртки, закопать, сжечь, от ботинок тоже. Я выхожу в одной футболке и жмусь к стенам домишек, опустив голову. В этой дыре меня еще не видывали в таком жалком виде. Видывали, скорее, самоуверенным хлыщом. Я никогда не выхожу без своей неизменной хулиганской кожанки, из-за которой старики косо на меня поглядывают. Ах, если бы вы знали, как были правы, глядя на меня исподлобья, на меня, который даже цветка из горшка на окне ни разу не украл! Легавые наверняка уже здесь, развертывают свои боевые порядки: облава обещает быть грандиозной. Булочник, который курит хабарик на пороге, приветствует меня издалека. Хотя велели же этому идиоту не переигрывать… Прохожие, которые попадаются мне навстречу, наверняка получили тот же приказ — вести себя как ни в чем не бывало. Актеришки! Массовка! Предатели! А я сам, с моей рожей приговоренного и диковатым видом мазурика, только подтверждаю их подозрения. Иди просто как тип, который хочет купить газету!

Я впервые спрашиваю не «Детектив», а «Паризьен либере». Ожидал крупного заголовка, но газету волнует совсем другое: войны, страны в крови и огне, диктаторы, сосущие кровь из народов, природные катастрофы, опустошающие целые регионы, и прочие пустяки в том же роде, анекдоты, но о моем убийстве — ничего. Правда, на страничке происшествий оно все-таки значится. Мой взгляд привлекли слова «застекленный потолок». В крошечной газетной заметке сказано, что чье-то неопознанное тело свалилось с неба в артистическую мастерскую, где никакой артист не проживает. Точнее, проживает, но не артист, а артистка. Квартиросъемщица — мелкая знаменитость, актриска, играющая роли простушек в фильмах категории «Б». Ее имя ни о чем мне не говорит, — видимо, этим и объясняется ничтожный размер сообщения в четвертой колонке. Однако для меня это очень плохая новость!

Если бы мой покойный мерзавец свалился к кому угодно, к человеку с улицы, никто бы об этом и словом не обмолвился, но, вломившись к бывшей фотомодели, чьи сиськи уже успели засветиться на экране, — это же настоящая сенсация! Все, что случается со звездами, начиная с их мелких невинных радостей, страшно интересует толпу. Ну а малейший несчастный случай — это же жирный куш! Хуже того: этот мир привлекает легавых, как дерьмо мух. Они воображают себе всякие закулисные махинации, преступления против нравственности, шантаж. Не говоря уж о политиках, которые любят окружать себя звездами, потому что это приятно, а звезды любят окружать себя политиками, потому что это может пригодиться. Главный облавщик созовет всю свою свору, и звук его рога разнесется далеко: готовится большая пожива!

Заходит кузен, сообщает, что они уезжают в отпуск. На месяц, с 20-го по 20-е. Он рассчитывает на меня, чтобы присмотреть за их домом, я могу там пожить, по крайней мере, там попросторнее, да и ванна есть. У меня сжимается сердце. Я его целую. Он совершенно не понимает, откуда приступ такой внезапной нежности. Это поцелуй иуды. В следующий раз, когда наши взгляды встретятся, это будет во Дворце правосудия. Ничего не понимаю, Ваша честь, я знаю его с рождения, он неплохой мальчуган. Вместо ванны меня ждет общий душ тюрьмы Санте.

На следующий день я желаю им счастливого пути, но уже знаю, что они вернутся раньше, чем предполагали, из своего кемпинга под Ла-Рошелью. Транзистор выплюнет мое имя, и они быстренько свернут палатку. Как только родственники исчезают за углом, я бегу к киоску. Ничего ни в «Паризьен», ни где-либо еще. Ни строчки! На следующий день тоже ничего, и на следующий тоже. Совершенно ничего! Не стоит делать из этого поспешные выводы, видеть добрую новость в отсутствии новостей. Отнюдь не здравый народный смысл извлечет меня из кучи дерьма, в которую я вляпался.

Ничто не успокаивается в недрах моих кишок, я провожу время, валяясь в постели, которую покидаю только ради того, чтобы опустошить себя в туалете. Хотя я ничего не ем и едва держусь на ногах; разве что иногда мне случается погрызть чуточку сухого печенья, недокончив его. И я совсем не сплю, но сопротивляюсь искушению проглотить пару таблеток могадона, чтобы не хватить по неосторожности летальную дозу.

Пришлось дожидаться понедельника, двадцать четвертого июля, когда мне бросилась в глаза прицепленная перед киоском бельевой прищепкой газета. Заголовок аршинными буквами гласит: «УБИЙСТВО НА УЛИЦЕ КАСКАД».

Замечание в скобках: я колебался, сохранить ли письменные свидетельства моей горестной истории в коробке из-под бисквитов, наполнив ее газетными вырезками, — порыжелый альбом моей тайной славы. Но что-то мне подсказывало, что идиоты всегда попадаются на такой вот неосторожности: ведь рано или поздно все коробки открывают, для того они и созданы, особенно когда их прячешь. Я отказался рисковать, предпочитая спрятать все мои реликвии в единственном надежном месте — на самом дне своей памяти.

Забыты землетрясения, голод, пострадавшие в автокатастрофах, холодная война. Глупости все это. Сплошная обыденщина. Сегодня лишь смерть, которую я устроил, удостаивается крупных заголовков. На сей раз кровожадный, безжалостный к жертве деспот — это я сам! УБИЙСТВО. Слово брошено, заглавными буквами. И едва оно признано таковым, как уже получило собственное имя: «Убийство на улице Каскад». Мое убийство окрещено! Оно вышло в свет, стало общеизвестным, весь город только о нем и говорит! Сироты, питомцы нации, вдовы войны и отцы в трауре, не все же вам одним стенать и плакать, для вас это всего лишь привычка, сегодня мой покойный подонок обскакал ваших мертвецов. Повалившись на свое гноище, я читаю и перечитываю статью, которая занимает всю вторую страницу, и понимаю, почему удостоился заголовка на первой.

Оказывается, старлетка была не одна, когда мой небесный дар свалился ей на голову. Привратник высказался вполне определенно: около 3:20 он услышал грохот, будто бомба поблизости взорвалась, вскочил на ноги и увидел, как из мастерской вылетел какой-то совершенно расхристанный малый в надвинутой на глаза шляпе и побежал прямо на улицу. Девицу допросили, но дальше — молчок. Что касается жертвы, то гипотеза самоубийства или несчастного случая была отброшена после вскрытия. Конечно, у него в крови нашли больше двух граммов алкоголя, но пальцы его рук были разбиты вдребезги. На водосточном желобе остались налипшие лоскутья кожи. Какое хладнокровное чудовище могло умышленно совершить такое? Каких только предположений не высказывают: профессиональный преступник, наемный убийца, гангстер высокого полета, психопат, мститель в маске. Он олицетворяет собой все зловещие фантазии публики. Где-то скрывается убийца, отныне можно вообразить его в каждой подворотне. И публика призывает к охоте на человека, предлагая отрубить ему голову.

Это вам уже не заурядное происшествие — это вспышка молнии, раздирающая ночь. Лучшего и не придумать: чего тут только не намешано! И убийца-садист, и кинозвезда, и загадочный беглец, и Париж, возобновивший отношения со своими тайнами! Специальный выпуск!

Дурную новость сменяет хорошая. Конечно, мое маленькое ночное приключеньице здорово высветилось прожектором из-за старлетки, но у девицы явно есть кое-какие знакомства. Которые изо всех сил держатся за свою анонимность. В плоде-то червячок. Этого достаточно, чтобы сбить свору с прямого пути, ведущего ко мне.

Вот тут-то по-настоящему и начинается невероятная летняя история с продолжением: что же это за таинственный незнакомец, который второпях одевается, стоило кому-то свалиться с неба? Продолжение завтра! Больше всего потрясает, как жертву угораздило спикировать на звездочку. Она и ее беглый гость привлекают к себе весь свет и оставляют в потемках моего усопшего мерзавца, чья личность до сих пор не установлена, — а до тех пор, когда его сестра, та, что слишком любит деньги, осознает исчезновение братца, печатные машины «Паризьен» успеют неплохо разогреться. Пока же следователи не сумели установить связь между домом номер 91 по улице Каскад, откуда отправился в полет мой пьянчуга, и соседним домом номер 14 по улице Эрмитаж, трущобой, где он прозябал. Можно подумать, что одни только пьяницы способны найти свой путь в темноте.

Посреди ночи я просыпаюсь, в голове свербит конец одной фразы. Разбитые вдребезги пальцы. Если подумать над этим, возникает впечатление, будто я свирепствовал, как варвар. Особенно досталось правой руке, которая цеплялась довольно крепко; я слышал, как она треснула, а после этого и левая вскоре разжалась. На трезвую голову он держался бы с большей силой, но был бы гораздо чувствительнее к боли.

На следующий день на первой полосе всего лишь вставка с заглавием статьи, остальное на четвертой странице. Хотя мне уже не посвящают крупного заголовка, тем не менее есть довольно заметная эволюция в обозначении моего проступка: Убийство на улице Каскад превратилось в Убийство с улицы Каскад. Серьезное продвижение! Эта маленькая замена предлога кажется пустяком, но говорит о многом. У меня впечатление, что я автор классического произведения. То самое неописуемое убийство на улице Каскад! Это же Эдгар По. Рультабий. Уайтчепел. Это же слава! В статье говорится ничуть не больше, чем накануне, разве что девицу продолжает допекать один пес из криминальной полиции. Они там изводят несчастную, а та отрицает, что знала жертву, и по-прежнему отказывается сообщить хоть малейшую информацию о своем ночном госте. Я единственный знаю, какую несправедливость она терпит.

Свора пока блуждает, ее хваленое чутье сбито с толку следами, которые уводят ее в сторону, но скоро она залает перед моей норой. С тех пор как было опубликовано фото покойного мерзавца, кабатчик с площади Пигаль и все, кто с нами чокался в тот вечер, запросто могут дать описание моей внешности. Будут только рады продвинуть вперед расследование Убийства на улице Каскад.

Меня преследует мысль покинуть страну, но боюсь, что пороху не хватит. Каким бы парадоксальным это ни казалось, требуется определенное мужество, чтобы податься в бега. Хотя если бы кто-нибудь сказал мне такое в старые добрые времена, я бы кричал, что это выдумки. Бежать — ну уж нет, у меня кишка тонка. Мне бы потребовались кишки покрепче и настоящая кровь в жилах, пришлось бы доказывать, что чужие края и впрямь существуют, пришлось бы использовать всю свою хитрость, которой мне уже в детстве не хватало. Перейти от страха к надежде, от надежды к действию, от действия к освобождению, от освобождения к забвению. Причалить к чужим берегам, изучать карты, учиться заново говорить, пересекать широты, как переходят через улицу, прижиться где-то, где не знают ни белого человека, ни Cтарого Cвета, который он влачит за собой, ничего не бояться, начать с нуля, исчезнуть. Те, кому это удалось, так и не объявились. Я как-то встретил марсельца, который хотел поехать к одному пастору в Таиланде. И даже записал на картонный подставке из-под бокала имя этого святого человека и название лагеря, где он служил. Там охотно принимают любых добровольцев. И никаких вопросов. Со временем этот марселец наверняка народил кучу ребятишек, которые бегают голышом по плантациям. Они даже могут произнести несколько французских слов с выговором бульвара Каннебьер. Я, еще вчера искавший свое место на земле, и работу, и женщину, я, ищущий отныне лишь спокойную совесть, мог бы разом найти все это там. Какая свора меня там выследит? Если дело и дальше будет продвигаться таким же ходом, как началось, я вполне успею смыться еще до того, как сыщики начнут тиражировать мой фоторобот, как благочестивую картинку. Даю себе год, чтобы туземцы меня приняли, — так сильно я буду пахать, ввинчу себе в тело самоотверженность, буду готов отрабатывать барщину в любое время. Начну спасать неимущих, искать их в глубине рисовых полей, поститься вместе с самыми ревностными, одеваться в цвета пряностей, моя кожа загорит, лицо станет бронзовым, как у местных, женщины будут меня массировать, называть «Тот, кто никогда не улыбается». А я продолжу неустанно спасать все новые и новые жизни.

Невозможно? Это почему же? Само собой, у меня нет ни гроша, но я знаю, где кузен прячет флорины, которые достались ему от нашей бабки. И он не знает, что я про них знаю. Это будет не настоящее воровство, я оставлю записку. Затем побегу к нумизмату на улицу Вивьен, который обманчиво похож на скупщика краденого. Он никогда не требует никаких документов на вещи, дескать, факт обладания заменяет бумажку. Я их, конечно, сбуду с рук по дешевке, но на билет в один конец до Бангкока мне хватит. А дальше автобусом, направление на Чианг-Май. У миссионера я притворюсь бедным парнем, прибывшим на конечную остановку; он мне укажет хижину для ночлега, она наверняка не больше, чем здешняя, а со следующего дня — мой ход.

Десятки лет прошли с тех пор, как искушение этой безумной эпопеей запало мне в голову. Сегодня можно над ним посмеяться, но в 1961 году это отнюдь не было утопией. Я стал бы провозвестником. Это ведь было задолго до того, как волосатики в кедах страстно увлеклись Востоком, задолго до того, как перевозчиков опиума стали шерстить на чартерных рейсах, задолго до того, как текстильщики перевели туда свои производства, и задолго до того, как горстка выскочек поделила между собой архипелаги. Каким бы стариком я был сегодня, если бы подчинился этому порыву? Я часто думал о своем двойнике в тропиках, о своем призраке с раскосыми глазами. Сколько жизней пришлось бы мне спасти, прежде чем я отпустил бы себе этот грех — отнять одну?

Продолжение было не таким. Если уж выбирать, я бы предпочел, чтобы меня схватили, уверенный, что гораздо легче стать закоренелым зэком, чем великодушным авантюристом. Быть может, я ошибся, кто знает?

***

Дни проходят, а я так и не двинул в Орли. В прессе эпизоды моей невероятной истории, те, которые предлагают по-настоящему неожиданные повороты интриги, случаются редко. К 10 августа старлетка все еще ничего не сказала о своем таинственном госте, мы жадно прикованы к ее молчанию. Стопка «Паризьен либере» рядом с моей постелью доходит мне до колена. Я пролистываю все, даже светскую хронику, спортивную страничку, короткие объявления и среди них предложения работы. Всюду требуются руки. Тысяча оказий для человека с улицы закончить чернорабочим. Что-то привлекает меня в этих колонках, это некий способ умилостивить судьбу. Так и не решившись податься в бега, я выворачиваю наизнанку логику: если и существует противоположность побегу, то это наверняка устройство на работу. Найти работу, чтобы одновременно слезть со своего убогого ложа, пропитанного угрызениями совести, и изменить ход вещей, расстроить планы судьбы, зажить активной жизнью, то есть выбрать самый непредсказуемый путь для заочно приговоренного. Добиваться места, принять участие в трудах мира сего — это ли не самое хитроумное и самое извращенное средство купить себе образ честного человека? Кто будет искать меня в мире работы, когда за мной охотятся во всех остальных местах? Внимательно листают толстенные альбомы с фотографиями всяких подозрительных личностей, бездельников, негодяев, жуликов, высматривают меня в злачных местах, следят за блатными сходняками и светскими тусовками, но кто будет искать меня на заводе? Убийцы — люди праздные, это общеизвестно, их не хватают в рабочей спецовке во время обеденного перерыва. В самый первый раз я знаю, как хорошо себя почувствую в костюме работяги, готового построить свое маленькое счастье силой своих рук. Еще вчера я кричал «да здравствует свобода», «да здравствует нищета», «да здравствует все и его противоположность», пока держался подальше от табельщицы. Сегодня я завидую моему кузену, которого так жалел. Мне было стыдно за него, я насмехался над его трудолюбием, над его покорностью человека с улицы, того, который переходит ее только в положенном месте. Мне даже случалось шутя называть его рабом, хотя я и в самом деле так думал. Так кто же из нас двоих отныне раб?

Обитательница дома номер 91 по улице Каскад, у которой дыра в стеклянном потолке, все еще отказывается раскрыть личность своего ночного гостя. «Паризьен» публикует ее шикарное фото в студии, которое украсило бы любую киноафишу, но не так выгодно смотрится в разделе происшествий. Как не удивляться, видя эту девицу, замешанную в темную историю? В ее недовольном взгляде и капризных губках таится наихудшая испорченность. Ее слегка смазанная поза в три четверти выражает всю черноту ее души. Кто знает, как бы я реагировал, если бы наткнулся на этот портрет, развалившись в шезлонге, со стаканчиком пастиса в руке? Наверняка тоже выдал бы свой маленький комментарий насчет порока, который корчит из себя невинность. Насчет этих знаменитостей, которые, всюду выставляя себя напоказ, в конце концов нарываются на неприятности. Насчет привлекательности актрис, которая так хорошо уживается с гнусностью. Хахаль бедняжки, должно быть, приобрел несколько лишних морщин, с тех пор как за него взялась криминальная бригада, а журналисты его травят. Старлетка утверждает, что ее любовник, известный и женатый мужчина, удалился среди ночи, чтобы избежать скандала. Жестокая ирония: он сегодня самый знаменитый незнакомец в стране. Известность вынудила его смыться, едва надев штаны. Если эта версия верна, то я жалею беднягу, который сумел ускользнуть от тысячи опасностей, подстерегающих мужа-изменника. Ценой хитроумных уловок он чудесно проводил время, упиваясь пышными формами своей притворщицы, и вот столько сладострастия загублено неопознанным небесным телом, каким-то бомжом, рухнувшим на их ложе. Можно навлечь на себя опалу и за меньшее. Я бы тоже счел пьеску гротескной, если бы не был, вместе с этой девицей и ее любовником, единственным, кто знает правду.

В том же «Паризьен» от 19 августа я читаю: «Компания „Фажеком“ приглашает на работу торгового представителя по сбыту товаров; профессиональная подготовка оплачивается. Собеседование сегодня».

Предприятие, которое производит наборы ручного инструмента для индивидуального пользования, но это я узнаю позже. Пока же все мое внимание привлекает только адрес. Будь это в Пасси или Пантене, я бы не дочитал объявление до конца, но Вильнёв-ле-Руа находится на моей линии, всего в двух остановках. «Собеседование сегодня» меня гипнотизирует. Это «сейчас или никогда», шанс прекратить бесцельное самокопание. Больше не размышлять, а начать совершать поступки, увязать их между собой. Один вызовет следующий, а всё вместе будет носить громкое название, судьба, например, или Провидение. Бесполезно искать волю там, где ее никогда не было. Удовлетвориться делением времени на обособленные движения, как выздоравливающему приходится заново учить их все. Для начала жесты, черт возьми, точные, тщательно выверенные, начиная с самого первого, самого решающего, отправной точки моей второй жизни: встать напротив зеркала, вновь обрести человеческий облик. Выбрить свою запущенную морду, избавиться от этой маски умирающего, стереть круги под глазами, отполировать зубы для фасадной улыбки. Я декламирую по кругу несколько стихов, которые помню из «Сида», чтобы вернуть себе голос, вновь обрести интонации — я же ни с кем ни слова не говорил около месяца. Погладить рубашку, позаимствованную у кузена. Проглотить таблетку могадона. Пересечь стройплощадку, зайти на вокзал, попросить билет второго класса за 45 сантимов. И не начинать думать об этом снова, не считать это ни нелепым, ни гнусным, ни по-дурацки обреченным на провал. Просто двигаться вперед.

Парень пожелал мне удачи в своей компании. Должно быть, мне это помогло, поскольку я проработал в ней тридцать четыре года. В день выхода на пенсию мне преподнесли полный набор инструментов «Фажекома» — с серебряным покрытием. Будет чем мастерить до конца моих дней. Я по-прежнему и гвоздя забить не умею.

Профессиональное обучение длится две недели. Послушать инструктора, так нам предстоит продавать чуть ли не священные предметы: скипетры, потиры, распятия. Всякий раз, когда он произносит «Фажеком», в зале словно гремит имя Божье. Я беру пример с остальных соискателей: аз есмь и делаю как надо. Однажды в столовой один парень заговорил об Убийстве на улице Каскад. И будто прорвало, вдруг все, сидевшие за столом, нехотя ковыряя дежурное блюдо, прямо-таки вспыхнули. Все заговорили разом — перебивая друг друга, срываясь на крик, плюясь словами во все стороны. Прожив месяц в замкнутом пространстве, сосредоточившись на собственном пупе, скрученном болью, я ведь не слышал ни расхожих сплетен, ни противоречивших друг другу домыслов, ни фонтанирующих слухов. Говорят, что любовник старлетки — это стиляга из «Залива Друо»[4]. Говорят, что это министр бывшего правительства Коти. Говорят, что это актер, игравший в фильмах плаща и шпаги. И у каждого из моих коллег имеются первосортные сведения из надежного источника: от свояченицы, служащей в мэрии, от соседа-репортера, от приятеля-киношника. Они описывают дело, словно сами были там той ночью. Мое преступление стало всеобщим достоянием. Коллективное сознание объедается им за столом, народ смакует яства, это республиканское пиршество. Я опускаю нос в свою тарелку, напуганный этим дивным апофеозом гнусности, — но такова уж национальная страсть. Самым поразительным остается глубочайшее безразличие к жертве, говорят только о беглом любовнике, который наверняка как-то причастен к убийству, а иначе зачем замалчивать его имя? Еще немного, и я заткнул бы им рот: бедняга умер ни за что. Просто заурядный несчастный случай оказался для него роковым, каким мог стать для каждого из вас.

Часто говорят, что палач испытывает больше сострадания к своей жертве, чем народ, требующий ее голову.

По телефону объявляю матери, весьма соскучившейся по новостям в своем захолустье, что нашел работу. Она меня умоляет быть поосторожнее со всеми этими ужасами, которые творятся в столице. Я ее успокаиваю: такие вещи случаются с вполне определенными людьми, мама, но не с человеком с улицы.

Позвольте мне описать сон праведника. Чаще всего его ночи безмятежны, он свертывается калачиком и расслабляется, восстанавливает силы. Но порой к нему являются ужасные видения и поглощают целиком — преследователи требуют его шкуру, выставляют его напоказ, срамят, обвиняют: смерть неминуема. Но внезапно голос инстинкта самосохранения удерживает его от неверного шага к столь гнусному концу, поскольку что-то тут не так и, в общем-то, не слишком заслуживает доверия, очень уж все непомерно: это просто кошмар. Спасенный своим собственным рассудком, он открывает глаза, видит старую добрую реальность, снова вступает в свои неотъемлемые права, и вот он уже снова жив-здоров еще долгие годы.

В моих ночах все совсем наоборот.

После долгого искания сна я соскальзываю в мир олимпийского спокойствия, где мне объясняют, что все случившееся со мной — не более чем недоразумение, которое вскоре рассеется; и вот я, вполне умиротворенный, уже иду в окружении благостных декораций. Пока меня не настигает жуткая догадка: а не слишком ли уж чрезмерно это счастье? Как я мог позволить ему захватить себя? И когда я открываю глаза, меня настигает ужас: навязчивая мысль о преследовании, муки искупления — гнусное бремя, которое мне придется влачить в течение дня. Все верно.

Но я не сдаюсь, проявляю стойкость маленького солдата повседневности, даже удваиваю себя. Один из нас — это автомат, патентованное благо, способный превозносить достоинства крестообразной отвертки V6 из шикарного набора с резиновыми рукоятками (в те времена это был благородный материал, бедняки удовлетворялись деревяшками). А другой — жалкий бедняга, ходячая рана, человек с пропитанными желчью внутренностями. Когда обстоятельства требуют, мне случается шутить, сходить за симпатягу, участвовать в разговорах, которые не слушаю. Вся сознательная часть моего ума блуждает в полумраке по крышам Парижа, я лечу от дома к дому над улицами, усыпанными жмуриками.

Однажды утром во время перерыва я узнал из газеты, что мой покойный мерзавец был родом из Лотарингии, что он жил чем и как придется, не имея других близких, кроме сестры, с которой уже давно не виделся. По-прежнему неизвестно, какого черта он делал на крыше. Его крысиная нора на улице Эрмитаж ни разу не упоминалась, и что-то мне подсказывает, что эта связь так и не будет установлена. Но не в том заключалось самое сенсационное откровение этого издания от 29 сентября. Понуждаемая своими адвокатами, старлетка в конце концов заговорила. Все домыслы были неверны. Таинственный любовник оказался ни политиком, ни артистом, ни миллиардером, а бандюгой. Молчание бедной девицы наконец разъяснилось: либо она опасалась мести, либо сама принадлежала к преступной среде, потому и отказывалась выдавать своего мужчину. А тот — реальный пахан, закаленный в лионском уголовном мире. Его уже ищут для дачи показаний, а сверх того, чтобы понять причину его бегства. В прессе уже поговаривают о сведении счетов между гангстерами. И намекают, что маленькая актриска с первого этажа — в некотором роде Елена Троянская, развязавшая войну, которой быть не должно. Воображают даже заговор, в который замешаны бандиты, кино и государственная тайна.

Но мне-то известна причина бегства этого крутого. Ему и своих мертвецов хватало, и он совсем не нуждался в том, чтобы какой-то кретин сдох у его ног — просто так, без всякой причины. Разве что из-за внезапности событий он принял падение этого тела за послание от своих врагов, поди знай. Как допустить, что он не имеет отношения к этому убийству? — вопрошает журналист. Дело принимает размах, который меня превосходит, как и всех французов; это же золотой фонд полицейских расследований, происшествие из антологий, новая глава «Истории преступлений».

***

Пятьдесят лет спустя я по-прежнему не могу сказать, был ли такой поворот событий пагубен или выгоден для меня. Без этого разоблачения личности ночного беглеца интерес к Убийству на улице Каскад ослабел бы к осени и дело наверняка закрыли бы. Но из-за рода своей деятельности несчастный превратился из ценного свидетеля в подозреваемого номер один. Набережная Орфевр тщетно старалась найти связь между ним и мертвецом, свалившимся из облаков. Кто это был? Другой любовник старлетки? Шантажист? Убийца из соперничающей банды? Каждая гипотеза подкреплялась анонимными письмами, разнообразными доносами и новыми слухами.

Тайные любовники знали друг друга еще подростками, в Лионе. Некоторые утверждали, что она топталась на панели квартала Круа-Русс, затем подвизалась в фильмах, снятых на камере «Супер-8», но ничто из этого не было правдой. В 1957 году благодаря поддержке своего братка девчонка прошла пробы для одного ревю в «Фоли Бержер». Он обосновался в Гренобле вместе с женой и детьми, но никогда не забывал навещать в Париже любовь своей юности.

После той проклятой ночи каждый из них познал печальный конец. Травмированная вторжением моего покойного мерзавца в свою жизнь, униженная полным испепелением в прессе, старлетка удалилась от всякой публичной жизни, как только власти оставили ее в покое. Покой совершенно относительный, поскольку она до самой своей смерти от рака легких оставалась той шлюхой с улицы Каскад.

Последние годы бандюгана тоже были не из легких. Несмотря на рвение следователей, ничто не доказывало его причастности к Убийству на улице Каскад. И все-таки никто — кроме меня — не поверил причине, которой он объяснял свое присутствие на месте событий. Самой обезоруживающей, самой искренней: Я всего лишь проводил ночь со своей любовницей. Встревожившись из-за такого количества дурной рекламы, компаньоны отвернулись от него, да к тому же его заподозрили в союзе с мелкой шпаной, промышлявшей на площади Гамбетта. В общем, вследствие разборки, подробности которой никто не захотел выяснять, парня нашли зарезанным на узкой улочке в квартале его детства.

Еще и сегодня мне вновь случается думать о том, что вынес этот бедняга, затравленный за единственное преступление, которого не совершал. Найдется ли на свете что-нибудь более душераздирающее, чем висельник, кричащий о своей невиновности?

Полиция, пресса, а потом и общественное мнение перестали видеть в нем ключ к разгадке тайны. Предположение о загадочном убийстве, никак не связанном с преступным миром, опять вышло на первый план. И невероятная история продолжилась с новой силой.

***

В январе 1962 года мой непосредственный начальник предлагает мне прокатиться по провинции вместе с одним бывалым старичком, ветераном, которому поручено познакомить меня с клиентами. Нет, это не ходить от двери к двери, сказал я своему кузену, я буду разъездным представителем фирмы, а это совсем другое дело, гораздо больше веса, почти важная шишка. Между визитами к продавцам скобяного товара, производителям мебели и владельцам всевозможных мастерских я продолжаю свой обзор прессы, к великому огорчению моего инструктора, который подыхает от скуки за рулем микроавтобуса.

Какой-то щелкопер, более вдохновенный, чем другие, установил связь между падением моего покойного подонка и улицей Каскад. Дескать, «каскад» — это же «водопад», стало быть, падение заключено в самом названии улицы. Месяцы! Им понадобились месяцы, чтобы связать это воедино! Однако это ведь вполне подпадало под смысл, бросалось в глаза, было слишком прекрасно, чтобы оказаться правдой. Вдруг парень придает своей статье эзотерическое звучание, даже хватает через край в бредовой метафоре, приплетает сюда оккультные силы, Фантомаса и прочие отвратительные исчадья ночи. И это сработало! Достаточно было открыть двери сверхъестественному, чтобы туда ринулись все! Крутой поворот от гнусного к чудесному! Серьезные издания, которые обычно с презрением относятся к раздавленным собакам и прочей ерунде, посвящают полные досье Убийству на улице Каскад. Разводят дискуссии и прения, выискивают симптомы эпохи, берут след, запутывают его, что-то там обнаруживают, и блестящие бумагомаратели уже не сдерживаются, выдавая свою версию. А тут уж кто выдаст самые головокружительные образы, самые реалистичные подробности, самые сентенционные эпитеты. У одного мой покойный мерзавец становится падшим ангелом, у другого — звездным пьянчужкой. Я напрасно напрягаю память, помню только бомжа, не желавшего умирать, да дурную тень, рухнувшую в темноту.

В одном журнальчике для залов ожидания обращаются даже к кандидату в Академию, уже кропающему для нас будущие диктанты, а тот видит в Убийстве на улице Каскад некую волшебную сказку на основе гадательных карт Таро. Там фигурируют: Любовники, Храм (стеклянный потолок), Паяц (мой покойный мерзавец), а главное, Безымянный аркан, то есть олицетворение самой Смерти. Напрасно я ищу другие объяснения, речь может идти только обо мне. У этого скелета с косой вопиющее сходство со мной, я же занимаюсь инструментами.

А в газетенке, которая любит показывать великих мира сего в их роскошных интерьерах, не поколебались стряхнуть пыль с предсказания Нострадамуса, которое неожиданно придает Убийству на улице Каскад чуть ли не законное обоснование. Катрен начинается так:

Под погасшей луной великая гроза…

Нам объясняют, что описание вполне соответствует подлинной обстановке: ночь, высота, разбивающееся стекло. Потом еще появляется число 20, правда непонятно, обозначает ли оно век или округ Парижа. Опьянение — это безумие, а таинственный любовник — наверняка призрак, который появляется в третьей строке.

Помню ужасную ночь в маленькой гостинице Роморантена, когда на меня, перепуганного ужасным предсказанием, накатил приступ такого неистового бреда, что дежурному врачу пришлось меня успокаивать уколом валиума. Много лет спустя выяснилось, что четверостишие от начала до конца сочинил один зарвавшийся журналюга. Его имя забыто, но сама статья осталась в анналах мошенничества.

Одна вечерняя газета установила связь между Убийством на улице Каскад и подозрительным выпадением из окна рядом с Центральным рынком. Чтобы втюхать свои специальные выпуски, пресса нагнетает атмосферу всеобщего психоза, внушая мысль о серийном убийце, готовом нанести новый удар. Гипотеза долго не продержалась: оказалось, это всего лишь какой-то рецидивист, так и не сумевший прижиться на воле, выбросился из окна своей комнатенки. Но в течение нескольких недель те, что обычно жмутся к стенам, теперь предпочитают шагать поближе к краю мостовой, чтобы избежать падения тел.

И все же среди всех этих разнузданных публикаций, возбуждающих страх и ненависть, обнаруживается статья, которой я сегодня должен воздать по заслугам. Вместо того чтобы тупо цепляться за факты, вместо того чтобы объявлять себя гарантом истины, автор отваживается пойти по еще не затоптанному следу. Он далек от любого апокалиптического искушения и выдвигает догадку о неудачной встрече. Обычной, банальной, вполне заурядной. Просто неудачное место, неудачная ночь. Любовники снизу были совершенно ни при чем, они предпочли бы, чтобы их оставили в покое. Просто в ту ночь некий человек с улицы встретил другого, и это плохо обернулось. Но обычно такое случается на земле, что, по его мнению, и является специфической особенностью Убийства на улице Каскад, а отнюдь не репутация обитателей злополучной квартиры. Правда слишком простая, слишком голая, в которую никто не желает верить, поскольку она противоречит сладостным коллективным фантазиям. В конце статьи несколько слов обращены непосредственно ко мне. Ко мне, бывшему лоботрясу, который заделался продавцом инструментов. Ко мне, анониму, затерявшемуся среди целой нации. Кто бы вы ни были, говорит он мне, где бы вы ни были, знайте, что Убийство с улицы Каскад вам уже не принадлежит. Вы наверняка сейчас пытаетесь снова стать таким же, как все, но вы отнюдь не тот преступник, который вызывает зависть. Вот почему вас никогда не найдут.

С тех пор прошло полвека. Это и было настоящим предсказанием.

***

Весной 63-го я разъезжаю по дорогам Франции уже без помощи своего инструктора. Хотя интерес к Убийству на улице Каскад поутих, раздробленные пальцы, словно тараканы, все еще кишат в моей постели при каждом пробуждении. Это мое первое осознанное ощущение, и оно поражает гангреной весь остальной день. Наваждение не рассеивается, но я научился жить с ним. Всякий раз образы столь же отвратительны, но я позволяю им завладеть собой, не пытаясь отогнать от себя, — эту битву я проиграл уже давно. Чудовище во мне сосуществует с приветливым и любезным коммерсантом. Я меняю гостиницы два-три раза в неделю, научился, когда надо, спать на автостоянках, подкрепляться по дороге. Порой мне даже случается думать, что если я все-таки подамся в бега, то продержусь дольше, чем любой другой.

Этим летом со мной случается второе потрясение в моей жизни. Хотя я полагал, что уже не заслуживаю этого.

Берег Шаранты. Очаровательная старая гостиница с ресторанчиком. Никакого ночного портье, просто снимаешь ключ в потемках. Но завтрак подает лучезарное, окруженное ореолом создание, и на всем, к чему она прикасается, вспыхивают золотые отсветы — настоящее солнышко. Помню, я подумал, глядя, как она сияет, словно просвет в облаках, что Убийство на улице Каскад совсем сгноило меня изнутри. Я — плод, который еще висит на ветке, но уже сожран червями. И чуть не нахамил ей, притворился грубияном, чтобы она сбежала. Прекрати улыбаться, тебе говорят! Проваливай отсюда, не то я угожу в тюрягу! Будто услышав меня, она исчезает на кухне. И внезапно все меркнет: ранее погожее утро хмурится, посетители опять становятся угрюмыми незнакомцами. День обещает быть таким же тусклым, как и накануне.

Меня охватывает тоска по существу, которое я никогда не знал, по славному парню, любящему и верному, готовому на все ради счастья одной-единственной женщины. Этому малому я доверил бы остаток своих дней, и уж он бы знал, что с этим делать.

Пока я не попаду в лапы правосудия, моя жизнь будет всего-навсего долгой чередой лишений, и каждое из них еще больше ожесточит чудовище во мне. Я должен решиться и приготовиться. Обуздать зверя, который меня уничтожает. Относиться ко всему безразлично. И вот еще до наступления вечера я вооружаюсь новехоньким кредо: вместо того чтобы в страхе поджидать свору, лучше обзаведись цинизмом.

Подавая вечерний отвар, девушка, наивная душа, меня спрашивает: Как там, в Париже? Тогда чудовище приглашает несчастную к столу, чтобы показать себя с наихудшей стороны. Вместо того чтобы рассказать о Граде Света, которым владел некогда, я расписываю ей сущий Вавилон, где маленькие простушки в конце концов попадают в притоны греха, куда с неба падают мертвецы. Это все же лучше, чем упоминать Убийство на улице Каскад, я жду, что она сама это сделает, сама опишет мне все это зловещее дело с провинциальным простодушием, добавит свою ноту к хору девственниц, подтвердит мне, что человек, расплющивший пальцы бедняге, вместо того чтобы помочь ему, заслуживает самого страшного конца. Я хочу слышать, как она говорит обо мне, сама того не подозревая, и — о, извращенец! — как утверждает, что если бы этот презренный оказался перед ней, он был бы ей противен: так ведь и должно быть. Я хочу видеть, как она снова нальет мне своего чудесного отвара, и описываю ей убийцу, которым являюсь. Напрасный труд! Я совершенно зря стараюсь, вворачивая тонкие намеки, — похоже, слухи об Убийстве на улице Каскад еще не достигли Шаранты. Моя недавняя развязность от этого сбита с толку. Я теряю почву под ногами, мне не удается сделать себя ненавистным. Она описывает мне мир, где Убийства на улице Каскад никогда не было. Мир, где улицы обитаемы, лишь бы там были люди.

На следующий день она предлагает показать мне висячий мост Тонне, и я как идиот соглашаюсь. Я не ошибся: она сама невинность. Разве легенда не гласит, что это Красавица побеждает Чудовище? Через два дня я снова пускаюсь в путь, не коснувшись ее, даже не чмокнув ее в щечку. С каждой из своих остановок посылаю ей открытку для ознакомления с местностью.

Через три месяца мы обосновались в маленькой парижской квартирке, в Пятнадцатом округе. Человек с улицы был бы обречен жить с самим собой, если бы не встретил однажды женщину своей судьбы. Даже единственного человека в целом свете, кто даст ему иллюзию, что других таких нет. Для смеху: из нас двоих вовсе не я первым упомянул об Убийстве на улице Каскад. Странно, ради этого пришлось дожидаться убийства Джона Фицджеральда Кеннеди в Далласе. Узнав новость, она мне сказала:

— Все помнят, что делали семнадцатого июля шестьдесят первого года. Теперь то же самое будет с двадцать вторым ноября шестьдесят третьего.

— ?..

— Ну да, вспомни, семнадцатое июля шестьдесят первого, ночь убийства на улице Каскад. Тем вечером один постоялец допоздна мне объяснял, зачем посреди Берлина строят стену. А ты что тогда делал?

— Я?..

Сама того не зная, она предлагала мне уникальный шанс вновь обрести утраченное достоинство. Еще немного, и я бы согласился. Только ужасная перспектива сделать ее своей сообщницей, обречь ее на вечную тайну вынудила меня ответить: