голова быка

— Я не знаю.

Разумеется, мой ответ только подогрел его любопытство.

— Как так?

— За историю танатологии было перепробовано множество теорий, и все они ни к чему не привели. Та же гальванизация, о которой вы так презрительно отозвались… Несколько десятилетий назад мистер Юре действительно считал, что подобным образом можно оживить человека, погибшего от удушения или утопления. Разумеется, этого было недостаточно: электрическое возбуждение мускулов приводит только к спазматичным движениям, которыми сейчас не обмануть даже простую публику. Первый настоящий прорыв в танаталогии случился семь лет назад: один ученый из Гельветских Кантонов, ваш тезка, кстати, заявил, что узнал, как оживлять безжизненную материю. В его лабораторию попало тело человека, за сутки до того воскрешенного Дроздами. Довольно ироничная ситуация, на мой взгляд, — Эйзенхарт согласно хмыкнул. — Духи велели вернуть его в этот мир после аварии, только чтобы спустя день он погиб под копытами понесшей лошади. Впервые попытка ресуррекции тогда увенчалась успехом: мужчина вернулся на тридцать девять секунд и даже успел назвать свое имя, прежде чем уже окончательно ушел в мир Духов. После были проведены всевозможные анализы, чтобы понять, чем он отличался от предыдущих подопытных, и тогда в его крови обнаружилось это.

— Вы действительно не знаете, что это за раствор? Вы, должно быть, шутите!

— Ничуть. Мои предшественники нашли способ экстрагировать его из крови и определили, что одного только этого вещества недостаточно для возвращения человека в мир живых (в этом плане мы надеемся на электричество, до сих пор эксперименты с ним показывали положительные результаты), но все еще не знаем, что это. Это тайна Дроздов.

— Как такое возможно?

Я издал смешок.

— Это невозможно. Лучшие химики мира бьются над загадкой этого вещества уже который год, и пока их вердикт неизменен: что бы это ни было, оно не может существовать. На каждый анализ оно реагирует по-новому, ни один тест не смог еще дать определенных результатов — если не верите, поинтересуйтесь как-нибудь хотя бы на нашем химическом факультете.

Проверив еще раз работу насоса, я кинул взгляд на Эйзенхарта: у того был вид мальчишки, которому рассказали сказку, и теперь он не знает, верить ей или нет. Я промолчал и не стал добавлять к своему рассказу, что уверен в том, что это вещество не имеет материальной, объяснимой природы: двенадцать лет я проработал по соседству от шатра Дроздов, и ни разу я не видел в их святилище никакого медицинского оборудования. То, что они делали, как они воскрешали погибших, совершалось по воле Духов, а не в соответствии с современной наукой. Оставив его в одиночестве, я вышел в помещение морга.

— Все готово, — объявил я. — Можем начинать. Мортимер еще не вернулся?

Сержант, на которого морг все еще действовал подавляюще, вызвался сходить за ним, и вскоре все мы в ожидании собрались вокруг деревянного стола. Я поместил в фонограф, стоявший в изголовье, новый восковой валик (финансирования кафедры было недостаточно для покупки современного дискового звукозаписывающего устройства) и отошел в сторону.

— Десятое марта 1899 года, три часа двадцать две минуты post meridiem. Попытка ресуррекции объекта N.N.18990302, идентифицированного как Яндра Хевель, — продиктовал я аппарату. — Причина смерти: массивная кровопотеря. Эксперимент проводится в присутствии Максима Мортимера, специалиста-танатолога, Роберта Альтманна, доктора медицины, а также представителей Главного полицейского управления города Гетценбурга: сержанта Шона Брэмли, детектива Виктора Эйзенхарта и…

— Комиссара Альфреда Конрада, — подсказал он мне.

— Код процедуры: Н42-е.

По моему сигналу Мортимер включил гальванический аппарат. Тело на столе зашевелилось. По мере увеличения напряжения движения становились все более выраженными, когда стрелка прибора дошла до необходимой отметки, конечности трупа конвульсивно задергались; на его лице ярость, страх и счастье сменяли друг друга со скоростью молнии. Краем глаза я отметил, как Брэмли отшатнулся от стола, а мистер Конрад посмотрел на труп с отвращением.

— Так и должно быть? — обеспокоенно прошептал Эйзенхарт.

— Да, — ответил я ему также шепотом. — А теперь помолчите.

Мертвец выгнулся дугой. Кожаные ремни затрещали, натянувшись до предела, но тут же ослабли: тело тяжело осело на деревянном столе. Мортимер выключил аппарат. В повисшей под каменными сводами подвала тишине зазвучало прерывистое дыхание.

— Яндра, — позвал я. — Яндра Хевель, вы меня слышите?

Человек, умерший более недели назад, повернул ко мне голову. На его лице застыло неопределенное выражение, а глаза смотрели куда-то поверх меня.

— Яндра Хевель, — повторил я, — если вы меня слышите, дайте мне знак.

Неуверенно, словно впервые в своей жизни, мертвец кивнул. Я с беспокойством заметил, что его вновь начала бить крупная дрожь. Понимая, что отпущенное нам в этот раз время ничтожно мало и уже близится к концу, я повернулся к полицейским.

— Задавайте свои вопросы. Быстрее!

— Где документы, Яндра? — инициативу перехватил мистер Конрад.

Лицо мертвеца исказила ужасная гримаса. С большим трудом он открыл рот и попытался что-то сказать.

— Он… — прохрипел Хевель. — он… придет…

— Где планы, Яндра?

— Он… деньги… я… должен… придет…

Хевель издал странный булькающий звук. Его голова запрокинулась назад, стучась о деревянную поверхность стола.

— Кто? Кто придет?

— Але… — скорее выдохнул, чем произнес Хевель.

Его затрясло. Снова мы стали свидетелями той жуткой пляски, которая сопровождала его возвращение в наш мир. В конце концов конвульсии остановились, и Хевель издал свой последний вдох. На его лице застыла издевательская усмешка, левый глаз был запрокинут так, что было видно только белок, а правый все еще смотрел на меня. Я отключил фонограф и, не выдержав, накрыл тело простыней.

В лаборатории было тихо. Брэмли, бледный как полотно, отвернулся от стола и пристально всматривался в небольшое окно, расположенное под потолком. Мистер Конрад стоял с брезгливым выражением на лице, что же до Эйзенхарта, то впервые на моей памяти он остался без слов. Только Максим был спокоен и записывал что-то в лабораторный журнал.

— Пятьдесят восемь секунд, — первым тишину нарушил мой коллега.

После его реплики все присутствовавшие разом пришли в себя.

— Вы можете это повторить? — спросил мистер Конрад.

— Нет, — ответил я. — Дальнейшие попытки ни к чему не приведут. Мы не знаем, почему, но Вирд дает нам только один шанс.

Полицейский в сером пальто задумался.

— Мне нужна фонограмма. Я хочу знать, что Хевель пытался сказать перед… смертью. И его вещи, — когда я отдал ему валик со звукозаписью, он обратился к Эйзенхарту, — детектив, заберите их. Встретимся в управлении завтра.

Не попрощавшись, мистер Конрад аккуратно прикрыл за собой дверь и ушел. Я понял, что забыл попросить его вернуть на кафедру копию записи, но было поздно. Эйзенхарт сжалился над Брэмли и попросил его проводить Мортимера наверх и взять у него документы на Хевеля; наконец мы остались одни.

— Ваши эксперименты всегда заканчиваются так плодотворно, доктор? — поинтересовался Эйзенхарт, без спроса закуривая сигарету.

— Практически, — я просмотрел записи, сделанные Максимом в журнале, и поднял на него глаза. — А иначе почему, вы думаете, полицию обычно не интересует танатология?

— Вам не позавидуешь, — заметил детектив, — столько трудов, и все без толку.

Я удивился: если я что-то и узнал о Викторе за время нашего знакомства, так это то, что подобное сочувствие было не в его духе. И то, что он ничего не говорил просто так.

— Напротив, — возразил я, — кому не позавидуешь, так это вам. Не я блуждаю в потемках, пытаясь отыскать убийцу. И не я сижу сутки напролет на работе, потому что стоит найти одного, как уже нужно искать следующего.

— Да уж, подбросили вы мне работенку, — улыбнулся детектив. — Но, впрочем, это все ерунда. Как по мне, так лучший момент расследования — это когда еще ничего не знаешь, так что я вам еще должен быть благодарен.

Он нахально стряхнул пепел в лоток для инструментов и надел шляпу.

— Что ж, думаю, мне тоже пора идти. Увидимся в четверг, как всегда? — напомнил он мне про еженедельный семейный обед, устраиваемый леди Эйзенхарт, его матерью и моей теткой.

— Подождите! — все еще колеблясь, окликнул я детектива. Тот уже был в дверях, но обернулся на мой зов. — Если я могу спросить… в каком отделе служит мистер Конрад?

В глазах Эйзенхарта промелькнула непонятная мне усмешка.

— В политическом.

Глава 1

Так получилось, что следующая моя встреча с детективом Эйзенхартом произошла не в четверг, а несколько раньше.

Был поздний вечер вторника, и я возвращался в свои комнаты на кампусе. Как обычно, после восьми часов Гетценбург засыпал: торговцы закрывали витрины магазинов железными рольставнями, и город, за исключением нескольких кварталов с увеселительными заведениями, погружался в оранжевый полумрак уличных фонарей. Одна за другой улицы пустели, немногочисленные прохожие спешили разойтись по домам. В этом была какая-то своя прелесть, свойственная маленьким городам — в столице, сверкавшей круглосуточной иллюминацией, даже посреди ночи было невозможно оказаться одному, смех, крики, громкая музыка и запахи еды с уличных жаровень были такими же спутниками, как и тысячи бессонных горожан. Гетценбург же по ночам вымирал, превращаясь в монохромную фотографию из путеводителя.

Я уже прошел половину пути до университета и находился у входа в городской парк, когда моя неспешная прогулка была прервана самым неожиданным способом. Из тени деревьев передо мной выступил молодой парень в одежде рабочего. Надвинутая на глаза кепи скрывала от меня его лицо, но его поза не вызывала сомнений в его намерениях. Я обернулся, однако из темноты переулка появилась рогатая фигура, перекрывая мне путь к отступлению. Перехватив поудобнее трость, я позволил им приблизиться.

Первый из бандитов подошел ко мне и, схаркнув, поинтересовался:

— Где флеббы, доктор?

Я нахмурился. За своей спиной я уже мог услышать дыхание его напарника.

— Простите, но я не понимаю.

Читателю может показаться, что я пытался быть остроумным, но, позвольте заверить, это не так. Я действительно не знал, о чем он говорит. Для меня, человека, выросшего в самом сердце Империи, по прибытии в Гетценбург оказалось сюрпризом то, что за пределами Королевского Острова далеко не все говорят на верхнем диалекте. Жители Лемман-Клива, например, не только разговаривали на имперском с сильным акцентом, но и щедро вмешивали в него слова из лемма, языка, на котором их предки говорили до завоевания острова Империей. Первые недели после своего приезда я чувствовал себя иностранцем, и даже сейчас, когда я привык к их наречию, лемманцам удается ставить меня в тупик. Стоит ли упоминать еще о том, что в силу моей профессии обычная латынь была мне гораздо ближе латыни воровской.

Сильный удар правой — слишком сильный для нормального человека — сбил с моего носа очки. Печально звякнув о мостовую, синие дымчатые стекла рассыпались осколками. Я поморщился, понимая, что завтра на работе мне придется придумывать объяснения синяку под глазом, но пока еще ничего не предпринимал: силы между нами были слишком неравны.

— Не строй из себя фиганта, — почти ласково посоветовали мне. — Бумаги, доктор, где бумаги?

— Я не знаю, о каких бумагах вы говорите…

— О тех, что этот бунке Хевель сработал, — пропели у меня над ухом.

— Я понятия не имею, где они, — признался я. — Они исчезли еще до… — я осекся на полуслове. Звук, с которым выскочило лезвие пружинного ножа, было нельзя ни с чем спутать.

Я обернулся; лезвие ножа поймало блик от фонаря в переулке. Понимая, что более медлить не стоит, я сделал тростью выпад в сторону бандита с ножом. Тот не ожидал от меня действий и потому не успел увернуться; удар пришелся ему в живот, заставляя сложиться вдвое. Не глядя, я выставил правую руку, блокируя кулак его напарника, и повернулся к тому. Первый удар пришелся наотмашь по челюсти, во второй раз тяжелый набалдашник трости попал по колену моего противника. Раздался характерный хруст, и парень в кепи покачнулся, неосторожно отступил назад и упал, прямо на заканчивающуюся острыми пиками ограду клумбы. Брызнула кровь: острие пронзило насквозь его горло и теперь маслянисто блестело в свете фонаря.

Вид насильственной смерти был мне привычен, но не здесь, не в Гетценбурге, где время текло медленно, словно патока, а на газонах сквозь толщу нерастаявшего снега прорывались первые подснежники. Здесь смерть казалась чем-то чужеродным — и от того еще более неправильным. Пока я ошеломленно смотрел на последние мгновения его жизни, второй бандит набросился на меня сзади. Мне удалось увернуться от удара ножом, но его удар другой рукой выбил из моих легких весь воздух. Встретившись с его кулаком в следующий раз, моя трость не выдержала и треснула пополам. Без нее я остался практически беззащитен и недолго смог продержаться. Нож блеснул у моего горла, я уже был готов попрощаться с жизнью, но тут ночную тишину нарушил звук пистолетного выстрела.

Я рухнул на мостовую под весом бандита и на некоторое время замер в этом положении. За выстрелом ничего не последовало, по звукам удалявшихся шагов я понял, что третья партия в этом конфликте, кем бы она ни была, решила остаться неизвестной. Тогда я скинул с себя мертвое тело (пуля раздробила бандиту затылок) и перекатился в сторону. На коленях я приблизился к первому нападавшему. Тот уже умер и смотрел в небо остекленевшим взглядом. Кепи слетела с его головы во время драки, и мне стали видны спиленные следы от рогов у него на голове. Воротник рубашки при падении распахнулся, в полумраке я заметил темную линию татуировки. Я расстегнул его рубашку: слева на груди, над сердцем, у него был вытатуирован тот же знак, что и у Хевеля. Проверив, я узнал, что эта же татуировка была и у рогатого.

Кое-как поднявшись на ноги, я осмотрелся. В основном окна домов, выходивших на парк, были темны, неудивительно, что никто не выглянул на шум. В соседнем квартале на ветру покачивался фонарь, освещавший вывеску над входом в пивную. Прихрамывая, я направился туда.

Стоило мне зайти в помещение "Одинокого всадника", как все взгляды посетителей устремились на меня. Не обращая внимания ни на них, ни на кровавые следы, остававшиеся на всем, к чему я прикасался, я поспешил через толпу к стойке.

— Здесь есть телефон? — поинтересовался я у у мужчины за ней.

— Да, но… — он поднял на меня взгляд от пивных кранов и замер.

На стойку перед ним легла окровавленная купюра, пресекая вопросы.

— Дам вам десять шиллингов, если немедленно вызовете полицию.

* * *

Вопреки моим ожиданиям меня не арестовали. Разумеется, на меня надели наручники и прикрепили их к специальной скобе на столе в допросной комнате, но все же мое положение отличалось от положения арестанта — и в лучшую сторону.

Вызванный мною наряд забрал меня в Управление, где с вашего покорного слуги сняли отпечатки пальцев и на долгое время оставили в допросной. Я не мог сказать, сколько часов прошло с момента нападения: даже если бы я мог достать часы из кармана, они вряд ли пережили драку, а сержант, под бдительным присмотром которого я находился, молчаливо нес свой караул у дверей, лишь изредка поглядывая на мои руки.

Я не мог винить его за это. Каждое уродство притягивает взгляд, и мои шрамы не исключение. Оставшись без перчаток, я и сам поймал себя на том, что не могу отвести глаз от своих пальцев. Или, вернее, от обрубков, которыми заканчивались ампутированные фаланги. Арнуальская бомба едва не оставила меня без половины пальцев, а осколки испещрили кисти обеих рук паутиной красных шрамов — пройдет еще не меньше полугода, прежде ем рубцы начнут бледнеть. Словно этого было недостаточно, правую руку, с перебитым нервом, уже сморщило в обезьянью лапу, а по кисти уже стал разливаться по-мертвецки синюшный оттенок.

Звук распахнувшейся двери заставил меня поднять глаза. На пороге застыл молодой мужчина с по-крестьянски крупной фигурой и копной соломенного цвета волос. Перебросившись парой слов с сержантом, он отпустил его и уселся напротив меня.

— Мне необходимо поговорить с детективом Эйзенхартом, — попросил я его, не дожидаясь вопросов.

— Очень жаль, но здесь не ресторан, чтобы вы выбирали, кто вас будет обслуживать, — заметил он и, наконец разложив на столе все бумаги, спросил. — Вас зовут Роберт Альтманн?

— Да.

— Случайно не родственник Вильяма Альтманна?

Ему не было нужды уточнять, о котором Вильяме Альтманне шла речь. Славой, дурной и опасной, выходящей за пределы Королевского острова, обладал только один из них.

— Сын.

— В самом деле? Как интересно… Он, знаете ли, широко известен в определенных кругах.

— Если и так, то мне об этом ничего неизвестно.

Я выдержал на себе взгляд полицейского. У того оказались глубоко посаженные светлые глаза, в которых тем не менее чувствовался острый и внимательный ум. В достаточной мере изучив меня, он делано спохватился:

— Впрочем, к делу это не относится. Меня зовут детектив Штромм, вас, как мы уже выяснили, Роберт Альтманн. 1868 года рождения?

— Так точно.

— Родились на Королевском острове?

— Под Марчестером, — уточнил я.

— Благородного происхождения?

— Второе поколение. Мой отец был первым в роду, кто получил патент.

— Здесь, — детектив проконсультировался с лежавшим на столе досье, — написано, что с восьмидесятого года вы воспитывались в училище при Королевской и Императорской военно-медицинской академии, а после закончили саму академию по хирургической специальности.

Он подождал моей реакции, однако, убедившись в ее отсутствии, продолжил:

— В то же время, обучаясь в академии, вы прослушали полный офицерский курс. Зачем?

— Это было до подписания договора о неприкосновенности медицинского персонала в зоне военных действий. — "Не то чтобы от него был какой-то толк", добавил я про себя. — Военная подготовка тогда была обязательной для всех. Однако я служил исключительно в медицинской части.

— В самом деле? Потому что для врача у вас внушительный список наград. Даже слишком внушительный.