Помоги проекту - поделись книгой:
Алиса Дорн
Гетценбургские истории
Рассказы о приключениях детектива Виктора Эйзенхарта, записанные его другом и коллегой, доктором Р. Альтманном.
Предисловие,
написанное доктором Робертом Альманном, доктором военной медицины.
Так получилось, что знаменитые детективы редко описывают свои подвиги сами. Иным не хватает на это мастерства, иным — времени, третьих не интересуют слава и признание широкой общественности… И тогда на сцену выходим мы, случайные свидетели, волею Судьбы заброшенные в самый водоворот событий. Должен признать, что я не планировал представлять свои записи, сделанные иключительно по оставшейся у меня с Академии привычке описывать на бумаге все, что происходит вокруг меня, публике, но вновь появившийся интерес к событиям, произошедшим на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков, и выдвигаемые обществом теории сделали крайне желательным появление отчета о событиях тех дней, написанного рукой нейтрального наблюдателя.
Описанные в этих рассказах истории произошли более четырех десятилетий назад, и я попрошу читателя со снисходительностью отнестись к реалиям того времени и к тому, что мы в прошлом считали достижениями науки. Все описанные здесь события действительно имели место быть и со всей тщательностью записаны либо по моим воспоминаниям, либо со слов очевидцев произошедшего. Так как из упоминаемых в рассказах людей в живых остались только я и Ее Светлость, не только ни в коей мере не протестовавшая против моей затеи, но и приславшая мне в помощь свои дневники того периода времени, я взял на себя смелость оставить имена действующих лиц без изменений.
Я надеюсь, что представленная мною рукопись поможет читателю понять настроения, царившие в те времена в Гетценбурге, и сформировать свое мнение относительно того, что же произошло на самом деле.
III. Роза и тамариск
Глава 1
Над моей головой раскинулись цветущие каштаны. Скульптор запечатлел их в самый пик цветения, в то мгновение, когда стрелы пенятся чистейшим белым цветом; отлитые из бронзы, они навсегда остались в нем, но даже это весеннее буйство не могло сравниться с тем, что творилось за окном.
Зима отступала долго и мучительно, не желая сдавать свои позиции. После первых весенних дождей, смывших серые остатки сугробов, Гетценбург снова припорошило снегом. Первые ростки, загубленные морозом, так и не увидели солнца за тяжелыми тучами, а ветер, прибывший в город с моря, покрыл Таллу корочкой льда. Только в апреле, когда лемманцы оставили надежды расстаться с теплой одеждой в этом сезоне, ситуация изменилась, и мне довелось испытать на себе то, что поэты единодушно прозвали пронзительной северной весной. В Марчестере, откуда я был родом, весна приходила постепенно, привычный к этому глаз скорее угадывал, как вересковые поля одно за другим меняли свою расцветку. В Гетценбурге природа не знала умеренности. Нежные крокусы и пестрые тюльпаны, ароматные гиацинты и холодная магнолия, королевские розы и тагеты, прозванные здесь за свою дешевизну студенческими цветами, медитерранские рододендроны и восточная вишня… все они, обыкновенно распускающиеся по очереди, под ярким весенним солнцем раскрылись практически одновременно, буквально за несколько недель превратив Гетценбург в один большой сад.
И если признаться, я начинал понимать, почему мастера пера и печатной машинки применяли эпитет "пронзительный". Было в этой весне, безудержной и дикой, столь что-то от Ганзеата с его непрекращающимся весельем празднеств и пропитывающим все духом свободы.
Под стать природе расцвело и гетценбургское общество. Господа и дамы, пережившие холодное время года преимущественно в не слишком холодных краях, вернулись на самый северный остров империи; пришло время снять чехлы с мебели и стряхнуть пыль со старых фасонов, встретиться с друзьями, непременно поделившись со всеми впечатлениями и сплетнями (вопреки здравому смыслу, то, что друзья провели зиму в соседних виллах на Ривьере, обсуждению ничуть не мешало), и подготовить дочерей к ярмарке невест. Последняя начиналась со смотра дебютанток у ее Величества императрицы в июне, а пока ничего не мешало благородным леди со всего острова устремиться к лучшим модисткам Гетценбурга за новыми платьями, шляпками и перчатками.
Я отвлекся на стайку девушек в ярких новомодных пальто, — еще один цветник в распустившемся городе, — следовавших за матроной весьма почтенного вида и лакеем, сгибавшимся под весом кульков и свертков, да так, что не заметил, как ко мне подошел Эйзенхарт.
— А вы неплохо выглядите, — одобрительно сообщил он, присаживаясь за столик. — Уже не так напоминаете мертвеца, как при первой нашей встрече. Эта ваша вдовушка, должно быть, неплохо на вас влияет.
— Кто? — не понял я. Появление Виктора заставило меня оторвать взгляд от окна. — А. Мы расстались.
— Объясняет, почему галерея Корригана объявила об открытии ее новой выставки, — кивнул он и сделал заказ подоспевшему официанту, прежде чем я успел возразить. — Два ванильных ростбифа, пожалуйста.
— Сомневаюсь, что сумею оценить сочетание, — мрачно заметил я, в ответ на что Эйзенхарт только хмыкнул.
— Дайте-ка угадаю, вы опять собирались взять себе пирог с почками? Так вы никогда не поймете прелесть местной кухни, доктор.
— Возможно, я не хочу ее понимать, — ворчливо возразил я, на что Эйзенхарт перегнулся через стол и сочувственно похлопал меня по плечу.
— Трудный день на работе? Расслабьтесь, он будет с чесноком.
— Тогда почему называется ванильным?
Эйзенхарт не удалось развеять мои подозрения, возникшие, кстати, благодаря ему и блюду с непроизносимым названием, состоявшему из фарша, варенья и размоченного хлеба — ингредиентов, которые, на мой взгляд, могли встретиться вместе только в мусорной корзине.
— Потому что чеснок — это ваниль для бедняка, — туманно пояснил кузен.
Опыт подсказывал мне, что расспрашивать его более на эту тему бесполезно. Если Эйзенхарт что и умел, так это пропускать мимо ушей чужие вопросы. Я уже смирился с тем, что наше общение часто напоминало игру в одни ворота, и научился игнорировать отсутствие ответов так же хорошо, как он — мои расспросы.
— Но если это не дело рук леди Н., то я даже не знаю, чем еще объяснить ваш цветущий вид, — сменил тему детектив. — Может быть, спорт? Я слышал, вы записались в клуб по савату.
— Слышали? Или опять установили за мной слежку?
В его глазах мелькнула озорная искра.
— Слышал. Коллеги жаловались. Говорят, жестоко бьете.
— Если хотите, можете прийти и убедиться лично, что все происходит в рамках правил, — сухо заметил я.
— Что вы! — Эйзенхарт комически взмахнул руками; про себя я отметил, как он при этом поморщился от боли. — И в мыслях не было. Однако я все-таки воздержусь от вашего приглашения. Предпочитаю, знаете ли, не смешивать спорт и эмоции.
Воспользовавшись моим молчанием, он завел речь о городских новостях, а я подмечал другие симптомы его недомогания: бледные истрескавшиеся губы, испарина, едва заметно дрожавшие руки… даже его речи не хватало обычной живости.
Не так давно Эйзенхарт объяснил мне, каково это, когда кто-то о тебе волнуется.
Теперь он решил показать мне, каково самому бояться за чужую жизнь.
К сожалению, на своем примере.
Родившись без души и покровительства Духов, Эйзенхарт, сам того не осознавая, был огромной занозой для мироздания. Одно его существование нарушало правильный ход событий и смешивало все планы Вирд[1]. Для вселенной он был лишним — и опасным — человеком.
Поэтому Вселенная и избавлялась от подобных ему.
— Полагаю, спрашивать, стало ли вам лучше, бесполезно? — перебил я его.
Едва ли это можно было назвать невежливостью, когда мы оба знали, по какой причине сюда пришли — и определенно не ради разговоров о кулинарии и грядущей майской ярмарке.
Эйзенхарт, тотчас замолчавший, лишь пожал плечами. В самом деле, ответ был столь же очевиден, сколь неизбежен: в его ситуации улучшение было подобно чуду.
Флакон из оранжевого стекла прокатился по лакированной поверхности стола, пока Эйзенхарт не поймал его.
— Не больше шести в день. Если не поможет, придете ко мне.
— Войдите.
Не отрываясь от студенческой работы, я махнул посетителю, чтобы он сел в кресло напротив. На некоторое время в комнате снова воцарилась тишина, прерываемая только звуком авторучки по бумаге. Потом поверх страницы лег знакомый мне пузырек с таблетками.
— Не действуют, — виновато пояснил Эйзенхарт, когда я поднял на него глаза.
— Понятно.
Отложив чтение, я достал из нижнего ящика стола футляр с медицинским инструментом и шкатулку, которую уже несколько недель держал наготове, с тех пор как Эйзенхарт пришел ко мне и пожаловался на нестерпимую боль в левой руке.
— Что это? — сразу же напрягся Эйзенхарт при виде ампул с прозрачной жидкостью.
— Морфий.
— Как полицейский, я должен узнать, откуда он у вас.
— Как полицейский, вы должны не просить меня о помощи, а обратиться к врачу, — заметил я. — Мне убрать это обратно?
Много времени на размышления ему не потребовалось.
— Не надо, — моральные терзания по поводу нарушения закона никогда не были сильной стороной моего кузена. Зато по части надоедливых расспросов он всегда был на высоте. — Так где вы его взяли?
— В аптеке.
Пришлось лезть в портмоне за рецептом.
— Довольны? — поинтересовался я у Эйзенхарта.
— Здесь не указан диагноз. И… — он поднес бумагу ближе к глазам, пытаясь прочитать надпись на штампе. — Отделение военной психиатрии? Оно-то здесь при чем?
Я тяжело вздохнул.
— Считается, что психические травмы вызывают дестабилизацию дара — смейтесь, смейтесь. Это действительно существующая проблема. Многим людям становится сложно его контролировать после…
Мне вспомнилась ядовитая земля, окружавшая руины поместья. Голая, словно выжженная почва на месте цветущего луга. Черные остовы дубов.
А еще — пустая палата, в которой я очнулся спустя две недели после взрыва.
Эйзенхарт тактично сделал вид, что не заметил этой паузы.
— И почему именно морфий?
— Многие наркотические вещества, как и алкоголь, подавляют дар. Разве вы не знали? Так что, если вам понадобится обезопасить себя от чужого воздействия, как следует напоите того человека, — легкомысленно закончил я, пытаясь отвлечь его внимание.
— Или отведите его в опиумную курильню. Я понял, — продолжил мысль Эйзенхарт, однако провести его мне не удалось. — Однако почему такая дозировка? Даже моих скудных познаний в медицине хватает, чтобы понять, что она слишком высока.
— Вы ведь никогда не перестанете задавать вопросы? — проворчал я.
Впервые за этот месяц мне удалось вызвать у него искреннюю улыбку. Я встал из-за стола и подошел к книжному шкафу: на верхней полке стоял старый справочник, который я и положил перед Виктором, раскрытый на главе о Змеях.
— Это еще зачем?
— Здесь описываются характерные физиологические различия, свойственные людям с определенным даром. А теперь давайте свою руку. Другую, этой займемся позже, — я закатал рукав его рубашки и достал жгут. — Вы умеете делать внутривенные уколы?
— Как-то не приходилось, знаете ли.
— Значит, будете звать меня. Номера телефонов у вас есть. Звоните, когда потребуется… — Эйзенхарт кивнул, не отрываясь от книги, — Эй, вы меня слышите?
— Тут написано — цитирую — "частичная либо полная невосприимчивость к наркотическим веществам, включая кофеин, этанол, никотин, ареку и кат, а также к ядам растительного и змеиного происхождения". Это что же, вас и отравить нельзя?
А как отравить человека, который и сам — отрава?
— Можете попробовать кофе. Говорят, сотня чашек, выпитая за короткий промежуток времени, смертельна для человека, — предложил я.
— Еще бы! В таком количестве и утонуть можно, — Эйзенхарт поморщился, когда игла прошла сквозь кожу. — Чего еще я о вас не знаю, доктор? Я успел заметить, что вы и так не самый разговорчивый человек, но когда дело касается вас, становитесь и вовсе потрясающим молчуном.
— То же можно сказать и о вас, — парировал я, вспоминая как мой кузен резко сменял тему каждый раз, когда речь заходила о его жизни. — Полагаю, никто не любит обсуждать свои проблемы.
Которые были весьма серьезными. Виктор не любил говорить о том, что, родившись не под покровительством Духа, во многих отношениях он был слабее даже младенца. А я… я отказывался признавать, что сколько бы я не пытался поменять свою сущность, это было невозможно.
Я не доктор. Я палач.
Мой дар заключается в способности убивать людей, и никакое количество спасенных жизней этого не изменит.
— Вторую руку, — потребовал я.
Эйзенхарт расстегнул манжету, и я помог ему поднять рукав.
Я рассматривал следы волчьих зубов. Укус был чистым, даже аккуратным: никаких рваных краев, только осторожный пунктир двух изогнутых линий там, где запястье детектива в пьяной стычке прихватил Волк. Гораздо опаснее была чернота, расходившаяся по руке. Она была точно не естественного происхождения — ее истоки следовало искать на той стороне.
И запах. Запах был хуже всего. Мне он был хорошо знаком по войне: так пах мир, находившийся по ту сторону Вечного моста, мир Духов. Так пахла смерть.
Только Эйзенхарт мог отправиться в пивную пропустить кружку-другую после работы и заработать себе врага среди Духов. И опять все дело было в том, что в сотканном полотне Судьбы Эйзенхарт был неучтенным элементом.
Его не должно было быть в "Орле и решке" тем вечером.
Никто не должен был вмешаться в драку между Волком-ганзейцем и Котом, выбравшим себе не ту жертву.
Кот не должен был умереть, отвлекшись на полицейского и пропустив удар соперника.
Ганзеец не должен был закончить свои дни на гильотине…
— Как, доктор, жить буду? — преувеличенно бодро поинтересовался у меня Эйзенхарт и, не услышав ответа, всполошился. — Эй, разве вы сейчас не должны меня всячески утешать и успокаивать?
— Вы пришли ко мне за сочувствием или за помощью?
Эйзенхарт ухмыльнулся.
— Кажется, я начинаю понимать, почему вы перешли от живых пациентов к мертвым. А если начистоту, — посерьезнел он, — сколько мне осталось?
— Это лишь Духам известно.
Две недели. Три. Максимум месяц. Удивительно было, что Виктор уже продержался так долго — не иначе как из чистого упрямства.
Любой бы подумал дважды, прежде чем связываться с Волками. Не только из-за их взрывного характера и силы, превышающей человеческую на порядок, но и из-за их покровителя. Всем было известно, что Маркус-Волк будет защищать свою стаю любой ценой. А если не сумеет защитить, не упустит случая отомстить обидчику.
Вот и теперь, через оставленную на запястье Эйзенхарта метку, Маркус день за днем утягивал того в небытие. Выматывая, играя со своей жертвой, пока та не упадет бездыханной на землю. И он был в своем праве: жизнь бездушника принадлежит тому, кто ее заберет, ни один из Духов за него не вступится.
— Как вы себя чувствуете?
Мне удалось его удивить.
Поделиться книгой: