Паром

Фазиль Искандер

Паром

Издательство выражает благодарность Александру Леонидовичу Мамуту за поддержку в издании книги

Стихотворения и баллады

Ежевика

С урочищем зеленым споря, Сквозь заросли, сквозь бурелом, Река выбрасывалась в море. Рыча, летела напролом. А над рекою камень дикий. Но даже камень не был пуст. В него вцепился ежевики Расплющенный зеленый куст. Почти окованный камнями. Он молча не признал оков. Своими тонкими корнями Прожилья камня пропоров. …Не без опаски, осторожно Я ветку тонкую загнул И гроздья ягоды дорожной Тихонько на ладонь стряхнул. На солнце ягоды горели. Голубоватые с боков. Они лоснились и чернели, Как лак на панцире жуков. …Ты человек. Но поживи-ка! И выживи. И много дней Живи, как эта ежевика, Жизнь выжимая из камней!

Дети Черноморья

Эй, барабанщики-банщики! Эй, трубачп-трубочисты! Сказочники, обманщики, фокусники, артисты. Старатели, кладоискатели, суровые землепроходцы. Любители лимонада, сами себе полководцы! Тычьтесь, пока не поздно, мордою в мякоть арбуза! Позванивают и побулькивают ваши веселые пуза. Вам ли, товарищ, скажите, вам ли, скажите, кореш, Гадкий утенок зализанный, комнатный этот заморыш! Воздух морей — полезней! Воздух лесов — полезней! Дерево — доктор, а листик — лучший рецепт от болезней. Карабкайтесь в горы, ребята, хватайте струю водопада. Шатающуюся у ног. Как всаженный в землю клинок! (Ветер пузырит рубаху. Солнце стоит в зените. По-лягушачьи с размаху В пену морскую летите!) Где-то заливы и заводи. Где-то Стамбул и Афины. Морем до самого полюса фыркающие дельфины! В сторону, в сторону шуточки! Этот рыбак знаменитый Ловит антенною удочки подводную песню ставриды. Кработорговцы, ныряльщики, донных ракушек владельцы. Храбрые красногвардейцы, таинственные индейцы. Грядущие космонавты, солнцем дубленные шкуры, Будьте здоровы, дети! Славлю вас, бедокуры!

Хочу я в горы

Хочу я в горы, в горы, в горы, Где молодые облака Рождаются у ледника. Я не в беде ищу опоры. Мне жизнью были эти горы, Мне снятся влажные луга. Хочу туда, где водопад Летит, как брошенный канат. Качаясь на лету. Где, как раздавленный гранат, Закат течет по льду. Туда, где лавровишен грозди. Глаза чумазые скосив. Глядят без робости в обрыв, Где пастухи играют в кости, На камне бурку расстелив. Хочу я в горы возвратиться. Хочу я видеть, как волчица Скулит от ярости и ран, Когда, клыки ломая, тщится Железный перегрызть капкан. А дым бродяжий? Невесомо Клубится, обживая кряж… Знакомый, сызмальства знакомый. Стократ родней родного дома Пропахший ельником шалаш! Там над огнем, стекая жиром, С шипеньем каплют на дрова Круги задымленного сыра. Тяжелые, как жернова. Там пастухи коров, мычащих И вымя, как пудовый плод. По травам и цветам влачащих, К загонам гонят через чащи, Через речной холодный брод. Друзья, я с вами. И без клятвы Мы слово держим, как топор. А наши нервы крепче дратвы. Верны мы сердцем сердцу гор. Я к вам приду. Приду не в гости, Пройдя охотничью тропу От мелкой дружбы, мелкой злости В большую, трудную судьбу. И пусть, дыша в лицо мне жарко. Распахивая мордой дверь. На грудь мне кинется овчарка… Я узнан! Лучшего подарка Не надо. Скручена цигарка. Легко, спокойно мне теперь.

Буйволы

Буйволы по берегу крутому Всем своим семейством толстокожим В полдень потянулись к водоему. Входят в воду, выбирают ложе. Тяжелее броненосных глыб, Черные, лоснясь до синевы, — Над водою лишь рогов изгиб Да сопение жующей головы. Вот лежит недвижно и угрюмо Стадо молчаливых работяг. Нравятся мне эти тугодумы За медлительный, но твердый шаг. За характер, не гадающий заранее — Камни ли ворочать, в горы ль, в грязь. Много людям сделали добра они. Перед ними не ласкаясь и не льстясь. Им под стать, где трактор не пройдет, Землю выпахать и, встретивши врага, Защищаться, выставив вперед Узловатые, гранитные рога. Пусть медлительны в работе буйволицы. Их доить дояркам нелегко, Но зато в подойники струится, Как смола, густое молоко. Каждый день по берегу крутому, В полдень появляясь неизменно, Буйволы проходят к водоему, Отработав утреннюю смену.

Первый арбуз

Над степью висит раскаленное солнце. Сидят под навесом три волгодонца. На степь глядят из-под навеса. Едят с повышенным интересом. Еще бы! Ребята устали за день. Рубашки к телу прилипли сзади. А под столом в холодном ведре Арбуз прохлаждается в свежей воде. Фабричным клеймом на кожуре Кто-то старательно выскреб «В. Д.». Его на стол кладут осторожно, С минуту любуясь, не режут нарочно. Но вот в него нож вонзился, шурша, И брызнули косточки, скользки и липки. С треском выпрыгивая из-под ножа, Как будто живые черные рыбки. Арбуз просахарен от жары До звонкой и тонкой своей кожуры. Прохлада ознобом проходит по коже, А ломкие ломти на соты похожи. Влажной землей арбуз пропах. Он, как снег под ногами, хрустит на зубах, И сочная мякоть его красновата. Как снег, окропленный февральским закатом. Еще степи пахнут паленой травой. Еще на рубашке пот трудовой. Но с первой бахчи друзья принесли Первый арбуз — благодарность земли.

Лето

Першит от влажной соли в глотке. А ну, еще один рывок! Я пришвартовываю лодку, Я выхожу на старый док. Вокруг хохочущее лето. Мальчишек славная орда. От наслаждения, от света Лениво щурится вода. Над поплавками, свесив ноги, Усевшись поудобней в ряд, Пенсионеры, как йоги. Сомнамбулически молчат. А это что? На солнце нежась. Лежит девчонка над водой. Ее обветренная свежесть Прохладой дышит молодой. Девчонка, золотая жилка, Отчаянная несудьба, Твоя монгольская ухмылка Еще по-девичьи груба. Другому нянчиться с тобою. На перекрестках сторожа. А я бросаюсь в голубое. Где стынет медленно душа. Ныряю. Скал подводных глыбы, Знакомый с детства тайный лаз. У глаз мелькнул какой-то рыбы Не очень удивленный глаз. Над сваей ржавой и зеленой Я гроздья мидий отыскал. Сдирая до крови ладони, Срываю мидии со скал. Но вот, как бы огретый плеткой. Выныриваю по прямой. Швыряю раковины в лодку И отдыхаю за кормой. Огромный, добрый и соленый. Из голубых, из теплых вод Промытым взором освеженный Мир незахватанный встает. Глазами жадно обнимите Добычу мокрую ловца! Напоминает груда мидий Окаменевшие сердца. Но, створки жесткие раздвинув Прямым охотничьим ножом, Я, к небу голову закинув. Глотаю мидии живьем. Еще останется на ужин, На летний ужин у крыльца, В конце концов, не без жемчужин Окаменевшие сердца.

Парень с мотыгой

Откинув ситцевую блузу. По пояс оголен, черняв. Мотыжил парень кукурузу. По телу солнце расплескав. Он над обрывом шел по круче. Ломая землю и дробя, К дубку корявому на случай Веревкой привязав себя. Как бы веревке той противясь. Он двигался за пядью пядь. Но не могла тугая привязь Его движения связать. А пот зернистый и обильный, Густой, струящийся с трудом, Он отжимал ладонью пыльной И стряхивал со лба рывком. Вцепясь корнями в грунт тяжелый. Выравниваясь не спеша. Тянулись к небу новоселы. Листвою плотною шурша. …Каким неистовством натуры Он был от роду наделен. Чтоб оседлать медвежий, турий, К чертям сползающий уклон! Землею мокрою завален. Упорный, яростный, босой, В самозабвенье гениален, Как Леонардо и Толстой.

Парень с ястребом

Он идет травою колкой От дороги в стороне. Кверху клювом перепелки Вздрагивают на ремне. Ястреб взглядом диковатым Озирает мир, крича, С головы его лохматой. Как с вершины кедрача. Вот курчавый виноградник, Вот и домик угловой. Там веселый палисадник Убран девичьей рукой. Он с заминкой свистнул тонко. Опершись о городьбу, И на свист его девчонка Выбегает на тропу. Легкая, летит, как пчелка. Бросив книгу на окне, И на лбу трясется челка. Современная вполне. Молода да тонкоброва, С чайником летит она Молодого, молодого. Молодецкого вина. И почти без передышки, Зарумянившись лицом, Поит малого из крышки. Сполоснув ее винцом. Парень пьет из этой чаши. Успевай лишь подносить! — Хорошо вино, да вяжет… Чем бы сладким закусить? Чем бы сладким? — белозубый Улыбается нахал. — Чем бы сладким? — глядя в губы. Он решительно сказал. Ну а ястреб? Он ревнует. Птица птицей, да не глуп. Ястреб хохлится, бунтует, Бьет кривым крылом о чуб! Час свидания недолог. Парень сходит под обрыв. Ожерелье перепелок Той девчонке подарив. Мимо тропок, мелколесьем Над оврагом запылил. Держит ястреб равновесье Плавным взмахом крепких крыл. Мимо тропок. Мимо! Мимо! По щетинистой траве В клубах пыли, в кольцах дыма Он, как жизнь, проходит мимо С ястребом на голове!

Ночь

Голубеет асфальт под ногами. То ли сумрачно, то ли светло… Голубеет вода и камень. На песке голубеет весло. Настороженный по-оленьи. Слух мой ловит издалека Говорок, похожий на пенье. Шелест платья и стук каблука. Вот пушистая из тумана Вылетает стайка подруг. Может, поздно, а может, рано Я впервые задумался вдруг. Я не раз попадал им в сети, А теперь я грущу невпопад, Потому что девчонки эти Не ко мне, а к другим спешат. Неужели к тебе не проклюнусь. Никакой не вернусь тропой? Что с тобой мы наделали, юность. Что наделали мы с тобой. Ведь осталась любимая где-то. Та, которая ждет меня. Может быть, с позапрошлого лета. Может быть, со вчерашнего дня. …Теплоходы дымят на причале. На вокзале фырчат поезда. Разлучали нас, разлучали Обстоятельства, города… Мы кричали своим: «До свиданья!» Мы ловили испуганный взгляд. Чуть заметное губ дрожанье, И лицо за последнею гранью. Как деревья, огни и зданья. Опрокидывалось назад.

Баллада о рыбном промысле

Ровно в четыре часа поутру, ровно в четыре часа. Уши раковин ловят смутные голоса. Люди, скребясь и рыгая, топают под обрыв. Взлохмачены, пучеглазы, ладони слюной окропив. Раскачивают баркасы, выталкивают в залив. Вчера хоронили товарища, столетнего рыбака. Земля под ногами, как лодка, покачивалась слегка. Сам председатель колхоза так помин открывал. Так открывал поминки, первый подняв бокал: — Смерть унесла товарища, хоть был он не очень стар. Двойным уловом, товарищи, ответим на этот удар. — Двойным и тройным уловом! — грянули рыбаки. Двойным и тройным уловом! — грохнули сапоги. А еще он сказал: — Товарищи! — крепче зажав стакан, — Встань, Сахалиди Христо, встань, Николай Лабан! Вы, молодняк желторотый, можно сказать, икра, В море, где нету милиции, драку подняли вчера. Добычи план забывая, бдительность и устав, В море подняли драку, рыбий косяк распугав. Перед лицом покойника и безутешной родни. Перед лицом товарищей — здесь перед вами они. Черт подери, клянитесь, что это в последний раз! Черт подери, иначе… — он кулаком потряс, — Черт подери, иначе не допущу на баркас. Перед лицом покойника и безутешной родни Двое встают и целуются, клятву дают они. Да. Сахалиди Христо. Да. Николай Лабан. Клянутся не думать за драку, клянутся думать за план. Ровно в четыре часа поутру, ровно в четыре часа. Поворачиваясь, уходят пристань, берег, коса. Белые вороны моря — чайки, крылами стуча, С поджатыми красными лапками проносятся мимо, крича. Пенится, колобродит, в страхе бежит от винта Вывернутая изнанкой сиреневая вода. А мы? Мы большими глотками, как огуречный рассол. Глотаем предутренний ветер, который хмель поборол. Море, высвежи голову, выслези, вымой взор! Мерно работает сердце, мерно стучит мотор. Ноги поджав, как Будда, сидит на руле старик. Крутая, крепкая шея, зубы, усы, башлык. Хитрый старик, без улова он не приходит домой. Не то чтобы приворот-слово — с морем язык другой. Он понял его коварство, мелей и ветров секрет, И море, как государство, платит за выслугу лет. Четверо режутся в карты. Скалят веселые рты. — Штрафованный, без передыху банку забортной воды! Чинит один волокушу. Трубка шипит в зубах, Как деревянная птичка, ходит игличка в руках. Я с ними. Я тот, кто смеется, и тот, кто сидит на руле, И тот, кто плетет волокушу, прочно петля к петле. Я тот, кто играет, смеется, проигрывает, я тот. Кто чаще других забортную холодную воду пьет. На горизонте в тумане густеет солнечный сок. Так на свету сквозь яичко просвечивает желток. Брызнуло солнце по краю овечьих, курчавых чащоб. Словно подбросила жница рыжей пшеницы сноп. Берег в кайме зеленой, белые города. Разом поголубела сиреневая вода! Но вот вырастает над морем рыбий загон-ставник. — А ну-ка на весла наваливайся! — приказывает старик. — А ну-ка, на весла, а ну-ка, баркас от воды отрывай! — Железные панцири мидий всосались в дерево свай. Меж сваями тихо проходим. Весла в руках и крюки. Как статуи ожидания, замерли рыбаки. Пружиня широкие шеи, сверкающие, как медь. Упругими перехватами двое выводят сеть. Крюками ворочают эти, пена бежит по волнам. Чтоб рыба ложилась на сети и смирно лежала там. Чтоб рыба ложилась на спину, ложилась и ни гугу! Клубится густая пена, подобная молоку. А мы? Мы гребем сачками. Гребем, выгребая груз Белесого, тряского стада набухших водою медуз. Чтоб сети не оборвало, рывками гребем и гребем. Медуз водяное стадо мы выгребаем с трудом. Пружиня широкие шеи, мерцающие, как медь. Упругими перехватами двое выводят сеть. Стойте! Забулькало море. Круги над водою. Кипит. Рыба заговорила. Рыбина говорит. Нашим сетям везучим, как женщинам, тяжелеть. Жадными перехватами тянем и тянем сеть. Выныривает с наклоном набитая рыбой гроздь. По рыбам ударило солнце и отскочило вкось! Сыплется, сыплется рыба! Падает на баркас. Бьется о дно, куражит, шаманит, пускается в пляс. Горбыль на сетях огромный с травою на плавнике. Как будто бы дачник сонный запутался в гамаке. Крапчата барабулька. Небесам удивлен карась. Ставрида и пеламида лежат, судьбе покорясь. Мы рыбу перебираем, сидим над грудой монет. Чеканку с чеканкой сверяем, иную глядим на свет. Кот морской ядовитый машет крысиным хвостом. Махать прекращает немедленно, раздавленный каблуком. В воздухе промелькнула, шлепнулась на волну. Мертвая, даже рыба камнем идет ко дну. Водою соленой окачены, прошитые потом стократ, Как будто морозом охвачены, рубахи и робы трещат. Однако же баста. Довольно. Пора подкрепиться. Пора. Мы досыта наработались. Мы голодны с утра. Сыр, вино и редиска. Это ли не благодать? Соль забыли — редиску будем в море макать. Мы напились и наелись. Много ли надо нам? Много ли надо, если хлеб и вино — пополам? Славлю силу мотора. Славлю удар весла. Славлю незлую мудрость рыбацкого ремесла. …Большое, доброе небо. Поскрипывает баркас. Тысячелетнее море в люльке баюкает нас.

Хашная

В рассветный час люблю хашную. Здесь без особенных затей Нам подают похлебку злую И острую, как сто чертей. Обветренные альпинисты, Рабочие, портовики, Провинциальные министры Или столичные жуки. В земной веселой преисподней. В демократической хашной, Вчера, вовеки и сегодня Здесь все равны между собой. Вот, полон самоотреченья. Сидит, в нирвану погружен. Провидец местного значенья. Мудрец и лекарь Соломон. К буфетчице, к веселой Марфе, Поглядывая на часы. Склоняется в пижонском шарфе Шофер дежурного такси. В углу, намаявшийся с ночи. Слегка распаренный в тепле. Окончив смену, ест рабочий. Дымится миска на столе. Он ест, спины не разгибая. Сосредоточенно, молчком. Как бы лопатой загребая. Как бы пригнувшись под мешком. Он густо перчит, густо солит. Он держит нож, как держат нож. По грозной сдержанности, что ли, Его повсюду узнаешь. Вон рыбаки с ночного лова, Срывая жесткие плащи, Ладони трут, кричат громово: — Тащи горячего, тащи! Они гудят, смеясь и споря. Могучей свежести полны. Дыханьем или духом моря. Как облаком, окружены. Дымится жирная похлебка, Сытна бычачья требуха. Прохладна утренняя стопка. Но стоп! Подальше от греха! Горбушка теплая, ржаная. Надкушенная ровно в шесть. Друзья, да здравствует хашная. Поскольку жизнь кипит и здесь!

Цыганы на пристани

На пристани цыганы. В глазах темным-темно. Граненые стаканы. Дешевое вино. Ладонями кривыми Стирая пот с лица, Сидят в лохматом дыме Два старых кузнеца. Давясь сухою воблой, Переходя на крик. Давясь слезою теплой. Заговорил старик. (Руками рвя у горла Потрепанный сатин): — Одиннадцать померло. Двенадцатый один! Стоит мальчонка рядом. Кудряв и черномаз. Глядит серьезным взглядом, С отца не сводит глаз. Бледнея от обиды, Нахохленней птенца, Глядит, глядит сердито На пьяного отца. А тот все рвет у горла Потрепанный сатин: — Одиннадцать померло. Двенадцатый один! Есть лошадь, жеребенок… И баба тоже есть. А это мой ребенок, И вот я, вот я весь! Пока еще не слабый. Пока еще в ходу. Возьму ребенка, бабу, Из табора уйду. Тебя любил я. Боже, Покрепче, чем коня. Цыганский бог, за что же Обидел ты меня?! Тобой обижен цыган. За что взял детей? Уйду в село на выгон Пасти чужих коней. Сыночек! Человечек! Где братья? Братья — нет! Буфетчик, эй, буфетчик! Дай мальчику конфет! Дай мальчику печенье, Котлеты тоже дай! Мученье есть мученье. Гуляй, сынок, гуляй! Но мальчик головою Мотает: «Не хочу!» Ладошкою худою Бьет батьку по плечу. Он сердится. Он мерзнет. Он тычет кулаком. — Пидем до мамки. Поздно. Пидем, отец, пидем! Подняв шапчонку с полу, Шатаясь, встал цыган. Его ведет за полу Упрямый мальчуган. Ведет его сурово, Быть может, до конца Притихшего, хмельного. Усталого отца.

В парке

Над парком гремит радиола, Сзывая парней и девчат, — Танцует вечерняя школа, За поясом книжки торчат. Здесь пришлый народ и окрестный Плясать до упаду готов. Здесь девочки с фабрики местной, Матросы с торговых судов. От страсти хрипит радиола. Ботинки и туфли гремят. В обнимку вечерняя школа И кожобувной комбинат. Хозяин портального крана — Пускай не изысканный вид, Но мелочь порой из кармана Гусарскою шпорой звенит. Случайный стоит посетитель, Глядит, ошарашен и дик. Застегнутый наглухо китель. Сапог антрацитовый шик. Теряет он в топоте, в громе Сознания трезвого нить. Но некому в этом содоме Тяжелый портфель поручить. А вот и знакомые лица. Танцуют с военных времен. Им боязно остановиться. Им страшно лететь под уклон. На шаткие доски настила Из круга семьи и подруг Войны центробежная сила Их вбросила в бешеный круг. Пора бы какую новинку, К домашнему, что ли теплу Но словно заело пластинку, И некому сдвинуть иглу. А впрочем, гремит радиола. Ботинки и туфли гремят, В обнимку вечерняя школа И кожобувной комбинат. Но вот я заметил в сторонке: Кривляясь на узкой тропе, С подружками рядом девчонка Танцует сама по себе. И в каждом движенье насмешка И вызов небрежный судьбе. Зеленая крепость орешка. Уверенность, что ли, в себе. Сияет глазастое чудо. Которое не позабыть. И черт его знает, откуда Ее бесшабашная прыть! Смеется панамка, спадая С летящих дождинок волос, Смеется осанка лихая. Смеется облупленный нос. Как будто не крови томленье Ее пародийный протест, А хочет найти поколенье Свой голос, свой собственный жест.

Родник

Родник в орешнике дремучем. Я заклинаю от беды Струю холодной и колючей. Железом пахнущей воды. Сгорая от колхидской жажды. Бродя урочищем глухим. Его мой дед открыл однажды И поселился перед ним. Родник! Воды живой свеченье Поит живое существо. Здесь даже летоисчисленье — Со дня открытия его. у каменной заветной ниши Ограду соорудил народ. А водопой чуть-чуть пониже — Сначала люди, после скот. В нем столько силы затаенной, Что даже колья вкруг него Листвою брызнули зеленой И знать не знали ничего. К нему с кувшином обожженным Я по утрам бежал один, И в тишине настороженной Гудело сердце, как кувшин. Над ним шиповник цвел глазастый. Какой-то паучок сквозной. Как конькобежец голенастый. Скользил по глади ледяной. Бывало, всадник мимоезжий Коня осадит у плетня. — А ну-ка, водочерпий, свежей! — И грузно свесится с коня. Он пил, покачиваясь еле, Взопревший конь топтал тропу, А капли пота холодели На стенках кружки и на лбу. Бывало, в праздник — кто безгрешен? Шатая выхрапом траву, У родника в тени орешен Гуляка преклонял главу. Орда девчат соседских наших Катилась под гору порой, Ольховый выстроив шалашик. Окатывалась той водой. О, сколько вскриков огорченных. Дрожащих улетало вдаль, Когда вода струёй крученой На их плечах разгоряченных Обламывалась, как хрусталь!

Баллада об украденном козле

Пока не напьются мои быки (одры! в заготовку пора!), Мы будем курить и чесать языки, пока не спадет жара. Мы будем курить табак городской, которому нет цены… А вот что случилось над этой рекой за год до германской войны. То было лет пятьдесят назад, но я говорю всегда: Да здравствует крупный рогатый скот, а мелкий скот — никогда! Вот так же слева шумел Кодор, но я еще был юнцом. Вот так же мы в горы стадо вели (мир праху его!) с отцом. За веткой черники (эх, губошлеп!) я приотстал слегка. Но вот вылезаю я на тропу и вижу издалека: Чужой человек волочит козла… из нашего стада козел. Я сразу узнал козла своего, узнал и того, кто вел. Когда-то он в доме гостил у нас. Видать по всему — абрек. Не то из Мингрелии беглый лаз, не то цебельдинский грек. Но мы не спросили тогда у него: кто он! куда! зачем! Право гостей говорить и молчать не нарушалось никем. — Стой, — говорю и навстречу ему, — это наш, — говорю, — козел. Ты, помнишь, когда-то гостил у нас, ты с нами садился за стол. Но мы не спросили тогда у тебя: кто ты? куда? зачем? Право гостей говорить и молчать не нарушалось никем. Но он усмехнулся в ответ и сказал, тряхнув на плече ружье: — Право мое за правым плечом, и то, что я взял, — мое. Мало ли где я гулял и пил, и съеденный хлеб не клеймо. А то, что я съел у отца твоего, давно превратилось в дерьмо. Как пес на поминках, блевотой давясь, я вылакал этот стыд. Что делать? — когда говорит ружье, палка в руке молчит. Но все же я снова напомнил ему: — Ты с нами садился за стол. Но мы не спросили тогда у тебя, куда и зачем ты шел. Но он толкнул меня и сказал: — С дороги, иначе конец! Недосчитает не только козла к вечеру твой отец. — Потом он ударил козла ремешком и начал спускаться в падь. Что делать? — когда говорит ружье, палка должна молчать. Но он не знал, что навстречу ему товарищ идет с ружьем. «Ну что ж, — я подумал, — спускайся вниз, а мы наверху подождем». Пожалуй, он слишком много сказал про стадо и про отца. Но раз он такое все же сказал, я дело довел до конца. И вот, когда он спустился вниз (внизу шумела река), Навстречу товарищ спускался с горы, я видел издалека. Я все что надо ему прокричал, я был опозорен и зол, И голос мой, скрытый шумом реки, над вором, как ворон, прошел. Короче, когда я спустился вниз, все было готово там. Стоял он, словно в петле повис, и руки держал по швам. А рядом товарищ сидел с ружьем, в тени постелив башлык. У ног — чужой винтовки затвор, как вырванный прочь язык. Я бросил палку. Винтовку взял, на место вложил затвор. — Теперь, — говорю я, — тебе молчать, а мне вести разговор. Я снял ремешок с моего козла и бросил ему: — Держи! И если черта скрадешь в аду, своим ремешком вяжи. Так, значит, съеденный хлеб не клеймо и право за тем, кто сильней? Право твое за правым плечом, я буду стрелять левей! Ослепнув от страха, попятился он к обрыву за шагом шаг. Туда, где, давясь камнями, поток скатывался во мрак. Я мог бы и выстрела не давать, единственного того. Но я перед богом хитрить не хотел, я выстрелом сбросил его. С тех пор немало воды утекло, окрашенной кровью воды. Я знаю меру своей вины и меру своей правоты. В меня стреляли, и я стрелял и знал предательский нож, И смутное время меньшевиков, и малярийную дрожь. В меня стреляли, и я понимал, что это вернется опять. Что будут стреляющих из-за угла, из-за угла убивать. Конечно, что такое козел? Чесотка да пара рогов. Но честь очага дороже зрачка — наш древний обычай таков. И если ты вор, живи, как вор, гони табуны коней. Но в доме, который тебя приютил, иголку тронуть не смей. С тех пор немало воды утекло, взошло и ушло травы. Что ж, родины честь и честь очага не так понимаете вы. У каждого времени есть свое, которое будет смешным. Но то, что завтра будет смешным, сегодня не видят таким. Мы гнали водку из диких груш, вы — свет из дикой воды. Но и тогда не пили из луж идущие вдоль борозды. Два главных корня в каждой душе — извечные Страх и Стыд. И каждый Страх, побеждающий Стыд, людей, как свиней, скопит. Два главных корня в каждой душе среди неглавных корней. И каждый, Стыдом побеждающий Страх, хранит молоко матерей. Что ж, древний обычай себя изжил, но тот ли будет рабом, В котором сначала кровь из жил, а доблесть уходит потом. Пусть родины честь и честь очага не так понимаете вы. Но если сумеете вечно хранить, вы будете вечно правы. Но правом своим и делом своим вам незачем нас корить — Мы садим табак, мы сушим табак, мы просим у вас закурить.

Баллада об охоте и зимнем винограде

Памяти Роуфа

Как ты рванулся, брат мой, Вслед за бегущей косулей! Как ты рванулся, брат мой. Пулей рванулся за пулей! Как ты стрелял с разбегу. Вниз пробегая по склону. Черный по белому снегу Вниз пробегая по склону Грянула третья пуля, Грянула, чтобы настигнуть! Перевернулась косуля. Хотела судьбу перепрыгнуть. Вихрями крови и снега Кончилась, затихая. Словно упала с неба Летчица молодая. Ты горло лебяжье надрезал, Чтобы не думать об этом. И обагрилось железо Струйкой горячей, как лето. И вдруг: виноградные гроздья, Лоза на ветке ореха. Ледяные, черные гроздья Сверкнули тебе из-под снега. Чудесная неразбериха! Ты дерево взглядом окинул. И ты засмеялся тихо И снова винтовку вскинул. И выстрел ударил над лесом, И эхо метну лось следом. Ты гроздья лиловые срезал. Как пару дроздов дуплетом. На шее тяжесть косули. Снега разрывая, как пахарь, Ты шел, а губы тянули Ягод холодный сахар. И капали капли со шкурки Тобою убитой косули, А виноградные шкурки Ложились, как черные пули. Мы знали в погоне надсадной Тяжелое пламя азарта. Но разве мы знали, брат мой. Какая нам выпадет карта? И разве я знал, что за год Губы навек остудишь. Как шкурки проглоченных ягод. Выплевывать легкие будешь? Ломоть поминального хлеба. Поминальной струи услада. Бесконечное зимнее небо. Ледяная гроздь винограда.

В Сванетии

Никогда не позабуду Этот сванский хуторок. Он возник подобно чуду Среди каменных дорог. Здесь эпоха на эпоху Навалилась впопыхах, Здесь российскую картоху Сван сажает на полях. Край форели и фазана В пене с головы до пят. Во дворе любого свана Свой домашний водопад. Глядя в пропасти с уклона, Можно сдуру, невпопад. Дьяволу по телефону Позвонить в ближайший ад. Над дорогой в диком крене Хищно замерла скала. На лугу схлестнулись тени Самолета и орла. Океан травы и света Вчетвером проходим вброд. …Домик сванского поэта. Стой! Хозяин у ворот. Вмиг откуда-то из чащи Доставляет мальчуган Два ведра воды кипящей — Злой, пузырчатый нарзан. Ощущают, словно голод. Жаждой выжженные рты Сладостно томящий холод. Холод цинка и воды. Напились. Глядим на башни, Влажный пот стирая с лиц. Это сванский день вчерашний Смотрит из кривых бойниц. Вот он, дух средневековья. Романтические сны. Гордой кровью, бедной кровью Эти камни скреплены. А хозяин — дело чести — Шуткой потчует друзей. Сдав оружье кровной мести В исторический музей. Здесь оружьем не бряцают, Вместо вражьих черепов Вдоль стены ряды мерцают Турьих выгнутых рогов. Развалившись на кушетке, Выбираем тамаду, Стол ломится, словно ветка У садовника в саду. Сколько лиц! Восток и Запад Льнут к хозяйскому теплу. Запах трав и дружбы запах Лучшей из приправ к столу. Поднимая тост за дружбу. Как венчальную свечу. Чокнуться хочу я с Ушбой, С Ушбой чокнуться хочу! Потому что чище дружбы Ничего не знали мы. Потому что выше Ушбы Только Ушба, черт возьми! Между тем на пир из сада На слова мои в окно Ломится горы громада Вместе с небом заодно. Кончил я. Свежеет воздух. Зябко зыблется туман. Светляки, а может, звезды. Гаснут, падая в стакан.

Абхазская осень

Дай бог такой вам осени, друзья! Початки кукурузные грызя. Мы у огня сидим. Ленивый дым. Закручиваясь, лезет в дымоход, И, глядя на огонь, колдует кот. Дрова трещат, и сыплются у ног. Как с наковальни, яростные брызги. Замызганный, широкобокий, низкий, К огню придвинут черный чугунок. Мы слушаем, как в чугунке торопко. Уютно хлюпает пахучая похлебка. Золотозубая горою кукуруза Навалена почти до потолка, И наша кухня светится от груза Початков, бронзовеющих слегка. А тыквы уродились — черт-те что! Таких, наверно, не видал никто: Как будто сгрудились кабаньи туши. Сюда на кухню забредя от стужи. Они лежат вповалку на полу. Глядишь — вот-вот захрюкают в углу И прежде чем варить их над огнем, Те тыквы разрубают колуном. Нанизанные на сырой шпагат. На гвоздике у закопченной дверцы. Как ленты пулеметные, висят Три связки перца. Вот, до поры всю силу свою пряча. Блестит в графине розовая чача. А только рюмку опрокинешь в рот — Ударит в грудь. Дыханье оборвет. И на секунду горла поперек Стоит, как раскаленный уголек. Над медленным огнем сидим. Глядим. Желтеет пламя. Голубеет дым. Мы не спешим. Мы пьем за чаркой чарку, Как мед густую, сладкую мачарку. Вдруг — настежь дверь. И прямо из тумана Им хоть по снегу бегать босиком — Ребята входят. Ведрами каштаны Несут с собой. И следом — ветер в дом. Сейчас в лесу во всей осенней мощи Багряные каштановые рощи. …Огонь поленья лижет, языкат, А в кухне запахам от запахов тесно. Вином попахивает поздний виноград, И виноградом — раннее вино.

Дедушкин дом

Да пребудут прибыток и сила В том крестьянском дому до конца. Его крыша меня приютила. Не от неба — от бед оградила. Без него моего нет лица. Славлю балки его и стропила, Как железо, тяжелый каштан. Червоточиной время точило Его стены. Войною когтило Душу дома, Да выжил чудила, Хлебосол, балагур, великан! Так пускай же огонь веселится, Освещая могучие лица Молчаливых, усталых мужчин. Приспущены женщин ресницы. Веретена кружат. Золотится Старый дедовский добрый камин. Дым очажий во мне и поныне. Он со мной. Он в крови у меня. Обжитой, горьковатый и синий. …Дом стоял на широкой хребтине. Как седло на спине у коня. Двор округлый, подобие чаши. Алычою да сливой обсажен. Под орешней раскидиста тень. Мытый ливнями череп лошажий. Он на кол на плетневый насажен, Нахлобучен, надет набекрень. Неба мало столетнему грабу. Тянет яблоня мшистую лапу, Ядра яблок бодают балкон. По накрапу узнай, по накрапу. И на щелканье и на звон Зрелый плод. Он румяней и круче. Чаще в полдень звездою падучей Детству под ноги рушится он. Теплый вечер и сумрак лиловый. Блеют козы. Мычит корова. К ней хозяйка подходит с ведром. Осторожно ласкает имя. Гладит теплое, круглое вымя, Протирает, как щеткой, хвостом. Жадно пальцы сосцы зажали. Зазвенели, потом зажужжали Струйки синего молока. …Я не знаю, что это значит: Храп коня или лай собачий Все мне слышится издалека. И когда мне теперь неуютно, И какая-то горечь подспудно Лезет горлом, сжимает виски, Глядя в теплую темень ночную. Тихо-тихо сквозь зубы шепчу я: — Милый дедушкин дом, помоги! Помоги мне. Неужто напрасно? Или чем-нибудь веку опасна Родниковая ранняя рань? Дай мне силы раздвинуть плечи, Слово вымолвить по-человечьи. Первородною свежестью грянь!

Опора

Когда сквозь звездный мир, натужась. Мы прорываемся подчас. Пространственный и честный ужас. Как в детстве, настигает нас. Куда втекает эта млечность? Что за созвездием Стрельца? Где бесконечности конечность? Что за конечностью конца? Но беспредельные просторы Рождают беспредельный страх. И, как слепец рукой опоры. Опоры ищем в небесах. Тогда духовное здоровье Всевышний возвращает нам. Вселенная — его гнездовье, В огнях далеких мощный храм! И бездна не грозит, ощерясь, И нам не страшно ничего. Он так велик, что даже ересь Живет под куполом его. Дом бога высится над нами. Мы в краткой радости земной Защищены его стенами От бесконечности дурной.

Баллада об отречении Джордано

А.Х.

Отрекаюсь, господи Иисусе, Отрекаюсь, хмурый Магомет. С разумом, как с дьяволом, в союзе Утверждаю: благодати нет. Нет в Иерусалиме Иордана, Есть обыкновенная река. Неаполитанец, я, Джордано, Утверждаю: истина горька. Если видишь все с небесной кручи. Если ты придумал забытье Здесь в груди Джордано, всемогущий. Что тебе неверие мое?! Я ли прочертил железом веху? Я ли озарил кострами век? Ты помочь не можешь человеку. Как тебе поможет человек? Верующих веру не нарушу. Но и раб, что входит в божий храм. Темное сомненье прячет в душу. Верует с грехами пополам. Потому что страшно человеку. Думает живое существо. Звездную оглядывая реку: Неужели нету ничего?.. Отрекаюсь! Будут вечно трусы Взорами глотать пустую синь. Отрекаюсь, господи Иисусе. Совесть мне ответствует: «Аминь». И неверие, огромное, как вера. Передам я брату своему, Потому что совесть — это мера. Большего не надо никому. Но, сойдя с заоблачных кочевий. Самодержца сдерживая тик. Ты воскликнешь, господи, во гневе: «На костер, — прикажешь, — еретик!» Что же я отвечу? Был я молод. Занималось утро в серебре. Но за твой пронизывавший холод Я готов согреться на костре. Знаю, у огня столпится оголь. Руки греть и бормотать: «Иисус…» «Господи, на одного не много ль?» — Я подумаю и с дымом вознесусь. Снова раб возьмется за тележку, Но, преданье смутное храня. Юноша подымет головешку И прикурит молча от огня…

Девушка с велосипедом

О девчонка в красной майке. Душу не трави! Подмосковная лужайка Посреди Москвы. Прислонясь к велосипеду. Молча ты стоишь У Московского Совета, У цветных афиш. В красной майке, в черных брюках Молча ты стоишь Юной вестницею юга… Каплет с крыш… И нахлынула такая Вдруг печаль. Неподатливо-тугая, Как педаль. Отливают лак и никель Новизной. Может, нужен тебе ниппель Запасной? Юность с кислыми дарами: Хлеб, война, кизил. Я любимую на раме. Понимаешь, не возил! Но вопросы безответны У жар-птиц. У колес велосипедных Много спиц. В майской майке, огневая. На седло Ты садишься, понимаю. Не назло. Мчишь без памяти. Глотая холодок. Только рубчатый на памяти Следок…

«Ты говоришь: «Никто не виноват…»

А.Х.

Ты говоришь: «Никто не виноват, Но теплых струй не вымолить у рек. Пускай в долинах давят виноград, Уже в горах ложится первый снег». Я говорю: «Благодарю твой смех». Я говорю: «Тобой одной богат. Пускай в горах ложится первый снег. Еще в долинах давят виноград».

Ястреб-перепелятник

Когда летит на черноморские долины Усталый запах вызревших плодов. Тогда кончается сезон перепелиный. Охотники пускают ястребов. Что ястребу? Ему бы в небо взвиться, Но, странную тревогу затая. По-своему грустит и плачет птица И не спешит в далекие края. Бездомный дух, горячая истома, Дух перелета головы пьянит: А ловчий ястреб кружится у дома И даже сесть на руку норовит. И, на него в смятении похожий. Предчувствием хозяин оглушен: Ведь, что ни говори, товарищ все же. Еще один окончился сезон. Что ястреб мне? Что ястребиный коготь? Отчалит осень в золотом дыму. Но та привязанность не может не растрогать. Хотя она, конечно, ни к чему

Кувшины

Сквозь листья по струе луча Жара стекает на лощины. Кувшины моют у ручья Три женщины, как три богини. Берут за шиворот кувшин. Чтоб воду выплеснуть наружу, Как будто прошлогодних вин Безжалостно смывают душу. Чтоб не осталось и следа! Звенят кувшины от затрещин! Стекает пьяная вода К ногам разгоряченных женщин. Я останавливаюсь вдруг, Внезапным сходством пораженный: В загаре обнаженных рук Загар кувшинов обожженных. Работала день ото дня В порыве творчества едином Природа солнца и огня Над женщиной и над кувшином. Прекрасна древняя игра, Где шлепают водой из ведер. Где линии кувшиньих бедер Идут от женского бедра. Широкий материнский жест! Чадохранительницы края Винохранилища, катая. Смеясь, купают, как невест.

В давильне

В давильне давят виноград — Вот что важнее всех событий. В дубовом дедовском корыте Справляют осени обряд. Крестьяне, закатав штаны, Ведут языческие игры. Измазанные соком икры Работают, как шатуны. Работают крестьяне в лад. Гудит дубовая колода. Летят на гроздья капли пота. Но пот не портит виноград. Жуют ногами виноград! И нету ног святей и чище. По травам летним, по грязище Ступавших тыщи лет подряд. Жизнь — это что такое, брат? Давильня, а не живодерня. Но дьявол путает упорно, И кости юные трещат. Люблю давильни вязкий чад, Шипенье, чмоканье и стоны, Спиртовый воздух напряженный… В давильне давят виноград. Топырится над гроздью гроздь, Как груди смуглые южанок. Дождемся свадебных гулянок. Тогда, тогда, как повелось. Хозяин распахнет подвал. Друзьям собраться за столом бы! Взорвутся солнечные бомбы! Под стол слабейших, наповал! За стойкость мужества, мужчины. За клин, что вышибает клин! Неважно, кто открыл кувшин, А важен вкус вина в кувшине. Пью, рог тяжелый накреня, Да будет рогом изобилья, А если что сказать забыл я. Друзья доскажут за меня.

Кофейня

Нет, не ради славословий Экзотических причуд Нам в кофейне черный кофе В белых чашечках несут. Сколько раз в житейской буре Обездоленный мой дух Обретал клочок лазури После чашки или двух! Веселящие напитки, Этот вашим не чета. Мне от вас одни убытки Да похмелья чернота. Глянуть в будущее смело Спьяну всякий норовит. Здесь, друзья, другое дело: Ясность мысли веселит. От всемирного дурмана Напузырится душа… Черный кофе — без обмана, Ясность мысли хороша. Принимаю очевидный Мир без радужных одежд, Пью из чашки яйцевидной Долю скорби и надежд. Пью и славлю кофевара, В ясной памяти пою Аравийского отвара Неподкупную струю. Спросит смерть у изголовья: — Есть желания, проси! Я отвечу: — Ясный кофе Напоследок принеси.

Гранат

Гранат — некоронованный король. Хотя на нем зубчатая корона. Сладчайшую испытываю боль. Когда ему распахиваю лоно. Гигантское в руках веретено. Что солнечную нить в себя вкрутило. Зерно к зерну, граненое зерно В ячейку каждую природа вколотила. Теперь никак не оторвать мне глаз, Полураскрытая передо мной пещера, Где каждый мне принадлежит алмаз. Но мера жажды — стоимости мера. Ты прикатился к нам из жарких стран. Ты рос, гранат, на дереве ислама. Но, пробужденный, ты прожег Коран, Однажды вспыхнувши под пальцами Хайяма. Скажи, гранат, где истина, где ложь? Я проклял золотую середину! Но ты заступник мой, и ты ведешь Светящеюся лампой Аладдина. Ворвись, гранат! Развороши нам жизнь! Мы стали слишком въедливы и скупы. Чтоб яростною свежестью зажглись Непоправимо стынущие губы! Чтоб мы, глотая эту чистоту. Учились, терпкую обсасывая мякоть. Выкладывать себя начистоту. Начистоту смеяться или плакать. Чтоб этот красный кубок под конец Испить до дна и ощутить такое, Что в нас вложили тысячи сердец, Но вложены они в одно большое. Тяжелый плод ладонями зажат. Тягучей влагой губы освежаю. Я выжимаю медленно гранат. Как будто тяжесть штанги выжимаю. Так вот где тайна мощной красоты! В тебе, гранат, земля соединила Взрывную силу сжатой кислоты И сладости томящуюся силу.

Художники

На морду льва похожая айва. Какая хмурая и царственная морда! Впервые в жизни я подумал гордо: Чего-то стоит наша голова! Мы обнажаем жизни аромат. Все связано — и ничего отдельно, И творческая радость не бесцельна. Когда за нами люди говорят: «Мы связаны. Природа такова. На свете любопытного до черта! На морду льва похожая айва, Какая мудрая и царственная морда!»

Причина бога

Когда сквозь звездный мир, натужась. Мы прорываемся подчас. Пространственный и честный ужас. Как в детстве, настигает нас. Куда втекает эта млечность? Что за созвездием Стрельца? Где бесконечности конечность? Что за конечностью конца? Но беспредельные просторы Рождают беспредельный страх. И, как слепец рукой опоры. Опоры ищем в небесах. Тогда душевное здоровье Всевышний возвращает нам. Вселенная — его гнездовье, В огнях далеких мощный храм! И бездна не грозит, ощерясь, И нам не страшно ничего. Он так велик, что даже ересь Живет под куполом его. Дом Бога высится над нами. Мы в краткой радости земной Защищены его стенами От бесконечности дурной.

Свиданье

Сквозь сутолоку улицы московской, Сквозь легкий дождь она ко мне бежала. От столкновенья робости с отвагой Порывисто струился каждый шаг. Струились волосы и платье на груди, Разбросанно струился легкий плащ, Разорванно, как финишная лента. Струился шарф. Она ко мне бежала. Досадуя на все, что гасит скорость. Как бы выбрасываясь из одежды. Ладонями дождинки отстраняя. Как отстраняют ветки на пути… Вот так она бежала через площадь, Закинув голову движеньем олимпийским, С лицом, горящим и надменным от стыда. Так в древности к возлюбленным бежали Или, прекрасна в доблести гражданской, В кварталы Рима римлянка вбегала. Чтоб городу кричать: «Враг у ворот!» И стоит ли теперь мне говорить, Что мы в кино чуть-чуть не опоздали. Шла итальянская картина в этот день.

Старики

Не умирайте, старики, Я вас прошу, не умирайте. Удите рыбу у реки. Табак в ладонях растирайте. Не молодиться напоказ, Я против старческих чечеток. Но ваш медлительный рассказ Под щелканье янтарных четок… Я вспоминаю каждый раз Ваш облик, солнцем прокопченный, Оазисы знакомых глаз Над местностью пересеченной. Не умирайте, старики, Я вас прошу, не умирайте! Любому смыслу вопреки Живите, в шахматы играйте. Шагнуть не вздумайте за край И не заглядывайте в яму. Ты — первая не умирай. Я больше всех боюсь за маму. Далекая седая мать Все ждет, когда я преуспею. — Ну ладно, — говорю, — успею… Но страшно лень преуспевать. …Прекрасно летом в царство птиц Катить, забыв про поясницу. Из всех тиранских колесниц Младенческую колесницу. А что тираны? Кровь, туман Да лживой скуки постоянство. И чем несчастнее тиран, Тем абсолютнее тиранство. …Вы, как деревья в листопад. Еще в плодах судеб, событий… Благословляю ваш закат! И все-таки — не уходите.

Разговор с генералом Н.

Памяти А. Твардовского

Седой и смуглый генерал. Весь в орденах, как в латах. На клубной сцене вспоминал Свой путь, друзей крылатых. Неповторимы времена Мальчишеских идиллий. Неповторимы имена. Которые любили… Горел великий ореол, Мы верили с друзьями, Что круглосуточно орел Парит под облаками. Спасать на льдине четверых Рвались в любой квартире. Но гибли тысячи других Во глубине Сибири. Быть может, зная эту боль. Но и помочь не в силе. Вы, как поэты в алкоголь, В рекорды уходили. Той темы не коснусь пером Попутно и поспешно. Я не о том, я не о том. Хоть и о том, конечно. Но вы сказали под конец: — Когда б не время, верьте. Пахал бы землю, как отец Ее пахал до смерти. Подумать только — генерал! Нет, генерал не пахарь. Зал эту шутку принимал И, принимая, ахал. Зал аплодировал еще, Он знать давал, ликуя. Что понимает хорошо Дистанцию такую. С грехом и горем пополам Тот самодержец умер. Но прокатился по рядам Его державный юмор. Я понимаю, генерал. Не та, не та эпоха. Но ведь и Лев Толстой пахал, А разве это плохо? При громкой славе на виду. Простите откровенье. Откуда к черному труду Негласное презренье? Не дай мне Бог надеть узду Угрюмого урода. Но если каждому звезду — Не хватит небосвода. Пускай иной трудом долез, Свою звезду нащупал. Его, качая, до небес Бросать опять же глупо. Не в том, что, вырвавшись из тьмы. Чего-то достигаем, А дело в том, что вы и мы Россию постигаем. Но силу права между тем Мы путали с мандатом… «Кто был ничем, тот станет всем…» И даже депутатом? Да я и сам не доверял Случайным тем приметам. Нет, не придирка, генерал. Ах, если б только в этом… Меня тревожит юный зал, И если я запальчив, Прошу прощенья, генерал. Но ведь и я не мальчик.

Летучая мышь

Устав от первобытных странствий Под сводами вечерних крыш. Вне времени, хотя в пространстве. Летучая трепещет мышь. Как будто бы под мирным кровом. Тишайший нанеся визит, В своем плаще средневековом Вдруг появился иезуит. И вот мгновенье невесомо. Как серый маленький дракон. Кружит, принюхиваясь к дому: Что в доме думают на сон? Так порождает суеверье Ее неслышимый полет Не тем, что выродились перья, А тем, что птица не поет. Она колышется над нами, Прильнув к открытому окну, Пастообразными крылами Прядет гнилую тишину. Толчется птица и не птица, Кружит, безмолвие храня, И вдруг на светлое садится. Но светлого боится дня. И этот облик полуптичий Висит, неясностью страша. Но с адским символом двуличья Не соглашается душа. Добычи вечная дележка Под сводами пещер и крыш… Сова — летающая кошка — Летучую кромсает мышь!

Опоздавшие к пиру

Опоздавшие к пиру Пьют с расчетом, умно. Веселятся не с жиру. Им другое дано. Захмелевшие гости, Кверху лица задрав, Как бы с радостной злостью Ошарашили: — Штраф! Отшутиться потуги: Значит, снова штрафник? Улыбаются други: Ты все тот же, шутник. Значит, снова на пушку? Значит, радуйся, цел? Он гостей и пирушку Трезво взял на прицел. Пиджаки или фраки — Не понять ни черта. Поутихли вояки — Только дым изо рта. И женились, поди-ка, Поубавился пыл. Только бывший заика Заикаться забыл. Обивали ладоши, Поднимали бокал… Постаревший святоша Алкоголиком стал. И страшнее, чем маски (На бюро! На парад!) — Лица в желтой замазке. Восковые подряд. Опоздавшие к пиру Пьют с расчетом, умно. Веселятся не с жиру. Им другое дано. Недовольны, не в жилу (Закуси! Сулугун!) Он берег свою силу. Как дыханье бегун. Он берег. А не слишком? Сжал мучительно рот: — Эту горечь, братишка. Что-то хмель не берет. Я кайлом и лопатой Двадцать лет продолбил, Я последний ходатай Магаданских могил. Значит, кончено? Крышка! Променяли на снедь! Эту горечь, братишка… — Пред-ла-га-ется петь! Словно обухом в темя Этот радостный крик. То ли рухнуло время, То ли треснул ледник. То ли в панике урки: Наше дело — хана! То ли в радость придурки: — Помянем пахана! От напитков ударных Зашатались миры От снегов заполярных До родимой дыры. Как рубаху с размаху, Баянист рвет меха. Разрывай хоть до паху — Не замоешь греха. Гости пьяны в дымину. Именинника дичь. Продымили домину, Хоть пожарников кличь. Этот прямо из глотки К умывалке прирос. Как на тонущей лодке Захлебнулся насос. Разъезжаются гости. В зверобойных мехах. Отработаны кости. Как на бойне в цехах. А хозяйка устала. Обескрыленный взгляд. — Вы с вокзала? — С вокзала. Надо ж, как говорят. Столько лет и событий… — Да, такие дела… — Ради бога, звоните, Мне еще со стола… В мутный час предрассветный, Среди страшных утрат. Что ему этот бедный Грустной женщины взгляд? Он уходит куда-то. Лагерей старожил. Одинокий ходатай Магаданских могил. Он уходит… Россия… Скрип шагов. Тишина. Словно после Батыя, Спит вповалку страна.

Германия (1934)

Орало радио на площадях, глашатай двадцатого века. У входа в рай стоял морфинист под вывескою «Аптека». Гипнотизеры средней руки на государственной службе. Читали доклады штурмовики о христианской дружбе. И равно летели потом под откос, слушая мерные звуки, И те, кого усыпил гипноз, и те, кто спали от скуки. А скука такая царила в стране, такое затменье рассудка, Что если шутка могла развлечь — только кровавая шутка Молчали надгробья усопших домов, молчали могилы и морги. И сын пошел доносить на отца, немея в холодном восторге. Орало радио на площадях, глашатай двадцатого века. Пока не осталось среди людей ни одного человека. А дни проходили своей чередой, земля по орбите вращалась, Но совесть, потерянная страной, больше не возвращалась.

Двое

Потрескивали по ночам цикады В сухом смолистом древнем сосняке. Они звучали странно, как цитаты Из книги вечности на мертвом языке. А тело юное дневным палящим жаром Бестрепетно дышало в простоте, Светящееся в темноте загаром, Остыть не успевало в темноте. И день вставал, как счастье, неподвижен. Чтоб тут же лечь в горячие пески. Под сосняком веснушчатым и рыжим Баркасы драили ночные рыбаки. Пыталась петь, слегка перевирала Мелодии полузабытой вязь. Ладонями песок перебирала. Стекала струйка, мягко золотясь. Такие же волна перетирала Песчинки у оранжевой косы. Ладонями песок перебирала. Текли и таяли песочные часы. Как струйка этого песка во власти Судьбы, по-своему сверяющей весы. Не понимали двое, что у счастья Такие же песочные часы. Не понимали двое. Но в наклоне Ее руки сквозила эта связь… Безвольно и безоблачно с ладони Стекала струйка, слабо золотясь.

Прощание с осенью

Последние осенние деньки. Над морем стелются прощальные дымки. У солнца над водой прощальный взгляд. А люди медлят и прощаться не хотят. Но солнце говорит: «Пора, прошу. Я вам еще с дороги напишу». В последний раз коричневый навар Вам в чашечки сливает кофевар. Медлительный в природе перелом. В последний раз работая веслом, Рыбак прощальную оглядывает ширь. Слепа судьба, но леска — поводырь. Клюет лобан! Вот тяжелеет снасть. Почуяв над собой чужую власть, Он гневно рвет тугую тетиву, С крючком во рту ныряет в синеву. Он будет плавать в темной глубине С железным привкусом свободы на губе. Закуривает медленно рыбак И долго смотрит на воду, чудак. Над морем зыблется голубоватый пар. Он кровью слушает лучей нежаркий жар… Перебирает прошлое в уме… Но что это под банкой на корме? Он шпильку ржавую — как этот день далек! Из-под ребра шпангоута извлек. И запах водорослей вдруг ударил в нос, Тяжелый, острый, тянущий взасос… Он думает: «Она стояла здесь. Железный привкус у свободы есть». А голос с пристани летит во все концы. Как бы приказ для всех: — Отдать концы!..

В зоопарке

В зоопарке узнал я, не в школе. Умирают фламинго в неволе. У директора вечно волынка: Нарушается план по фламинго. Умирают без шума, без жалоб… Что ей, птице, на ножке стояла б… В теплоте электрической грелки Подаются лягушки в тарелке. А по стенам от края до края Виды все африканского рая. Виды разные и пампасы, Травы красные, как лампасы. Над фламинго кричат попугаи. Колорит создавать помогая. Жизнь прекрасна. Одна лишь заминка: Умирают в неволе фламинго.

На катке

Чуть усталых от побежек По живому хрусталю Обожаю конькобежек. Конькобежцев не люблю. Только в девичьей натуре Эти гибкие круги. Удлиненные фигуры. Удлиненные шаги. В струях музыки и света Мчатся музыкой двойной Разноцветные планеты По орбите ледяной. Полюсов соединенье, Искры сыплются вразлет! Жар подспудного горенья Тянет девушек на лед. Что не скажется словами. Ни в какие времена, Пишут девушки ногами Вековые письмена. Я однажды расшифрую Борозду за бороздой, Как пластинку ледяную, Круг арены ледяной. Юной женственности сила Силы пробует не зря! Слишком долго тормозила Слишком вязкая земля… И покуда боги дремлют, Амазонки сквозь века Горячат и гонят землю Острой шпорою конька.

Студенты

На ужин — булка. Поцелуи, Как увлажняющие струи. Какая может быть зубрёжка, Когда луна глядит в окошко? Долой учебник и тетради! От хохота трясутся пряди. Летят шпаргалки, как листовки — Знак забастовки. Ему или себе в угоду Влетает в зеркало, как в воду! Ужимки и дикарский танец, Смущающий зеркальный глянец. Но не смущается напарник: — Огня, — кричит, — я твой пожарник! К нему в объятья, полыхая, На койку прыгает, лихая. От сумасшедшего веселья Дрожит студенческая келья.

Вечер

Серебристый женский голос Замер у опушки. Гулко надвое кололось Гуканье кукушки. День кончался. Вечерело На земной громаде. В глубине лазури тлела Искра благодати. День кончался. Вечерело В дачном захолустье. И душа сама хотела Этой свежей грусти. И, как вздох прощальный, длился Миг, когда воочью Божий мир остановился Между днем и ночью.

Ода апельсину

Хозе Ф.

О апельсин, моя отрада, Мы в южном все-таки родстве. Ты — как внезапная Гренада В январской ледяной Москве. В нас оживают сластолюбы При виде долек золотых. Преувеличенных, как губы У современниц молодых. Вокруг оранжевого шара Движенье стужи и жары. Но проспиртована недаром Ткань его плотной кожуры. Еще отравленные тучи Дождят с отравленных небес. Но сладок дух его могучий. Он в панцирь золотистый влез. Так мы храним от жизни хмурой Надежды сладостный мотив. Своею собственною шкурой Всю горечь быта процедив. И мир становится огромней, Когда великолепный плод С лотка морозного в лицо мне Испанской кровью полыхнет!

Упряжка

Что за выдумка, однако? Среди зимних сосен рыжих Впереди бежит собака. Сзади — девушка на лыжах. Легкой палкою махая. Поводок в руке — внатяжку. Мчится девушка лихая, Рвется храбрая упряжка. В снежном вихре, в клубах дыма Налетели, пролетели. Полыхнул румянец мимо. Мимо лыжи прошумели. Здравствуй, творческая тяга. Жизни древняя приманка. Ты, лохматая собака. Ты, лохматая беглянка. Только пар качнулся зыбко Над лыжней, едва протертой. Мне запомнилась улыбка На большой собачьей морде. Затихает в дальней чаще Серебристое виденье. Ну, а что такое счастье — Чудо, молодость, везенье? Может, зимняя дорога. Да веселая отвага. Да фантазии немного. Да хорошая собака.

Детство

Какая это благодать! Я вспоминаю: ночью летней Так сладко было засыпать Под говор в комнате соседей. Там люди с нашего двора, У каждого свой странный гонор. Мир, непонятный мне с утра, Сливается в понятный говор. Днем распадется этот круг На окрики и дребезжанье. Но сладок ночью слитный звук, Его струенье и журчанье. То звякнут ложкой о стекло, То хрустнут скорлупой ореха… И вновь обдаст меня тепло Уюта, слаженности, смеха. И от затылка до подошв. Сквозь страхи детского закута. Меня пронизывает дрожь. Разумной слаженности чудо. Я помню: надо не болеть И отмечать свой рост украдкой, И то, что долго мне взрослеть, И то, что долго, — тоже сладко. Я постигаю с детских лет Доверчивости обаянье. Неведенья огромный свет, Раскованность непониманья. Да и теперь внезапно, вдруг Я вздрогну от улыбки милой. Но где защитный этот круг Превосходящей взрослой силы? Бесплодный, беспощадный свет И перечень ошибок поздних… Вот почему на свете нет Детей, растеряннее взрослых.

Змеи