Последний платеж

— Прошу вас, милостивый государь.

Стыд перед Гайде, перед Жюлем, перед самим собой давил его. Он с трудом боролся против напрашивавшегося взрыва гнева.

Любезный сосед прикоснулся к его плечу:

— Успокойтесь, месье… Сейчас я постараюсь объяснить вам причину свалившейся на вас горестной и оскорбительной неожиданности… Дело, мне кажется, в том, что не столь давно наш величайший русский поэт Александр Сергеевич Пушкин был убит французским Дантесом.

— О! — вырвалось одновременно из трех уст: Эдмона, Гайде и Жюля.

— Но ведь не мною же! — тотчас же горестно вскричал Эдмон. — Имя Дантес довольно редкое во Франции, не спорю, но причем тут я, месье москвич? Я только сейчас припоминаю, что мельком слышал или видел в газетах сообщение об этом печальном событии.

Гайде дополнила его слова:

— Месье москвич, ваша заботливая доброта располагает к искренности. Помню и я, как мой дорогой муж, — она указала на Эдмона, — прочтя заметку об этом происшествии в далекой тогда для нас России, со вздохом сказал, но вместе с тем и с улыбкой, месье, он, мой Эдмон Дантес, любит пошутить: «Теперь в Россию можно будет ехать только инкогнито!» И вот, увы, он начисто забыл об этом. Это ли не доказательство чистой совести?

— И чистых рук! — одобрительно подтвердил москвич, кивая. — Не знаю, нужны ли вам дальнейшие пояснения, но хочется чуть-чуть оправдать в ваших глазах этого моего молодого соотечественника, который своей выходкой оскорбил не только ни в чем неповинного гостя, но и нашу славную Москву, и больше того — всю Россию! Ужасна, подобная выходка! Но все же кое-что может ее оправдать — патриотизм, господа, патриотизм! Напоминаю, человек, носящий имя Дантес, лишил жизни величайшего поэта России, красу и гордость русского народа — Пушкина! О, Александр Сергеевич Пушкин, был кумиром нашей страны, и молодежи в особенности… Простое созвучие «Дантес», господа, может сейчас вызвать приступ бешенства у нашего русского человека, и тем более у горячего молодого студента, да еще, может быть, хватившего чуть-чуть… А этот богатырь, что нанес вам удар, месье Дантес, наверняка из студентов. По-моему, я его мельком где-то уже видел… Его счастье, что не оказалось поблизости полицейского. Этот поступок не сошел бы ему с рук… Можно и сейчас начать розыск, и наказание рукоприкладцу будет… Строгая кара!

Эдмон молчал… Наказание… Кара? Но тому ли, кто ее по-настоящему заслуживает? Тому ли кто был подлинным виновником этого поистине страшного происшествия? Что в самом деле совершил этот похожий на медведя студент, явно простодушный, но пламенный поклонник своего великого соотечественника, поэта Пушкина? Случайно услышанное имя «Дантес» вызвало у него приступ ярости, желание хоть так отплатить за гибель великого певца! А разве сам он, Эдмон, не отдал чувству мести лучшие свои годы? Разве не была месть для него главным двигателем и маяком на протяжении многих лет? Разве не приравнивал он месть, реванш к высоким законам и правам человека? Эдмон покачал головой:

— Он не ведал, что делал, этот юнец! Он считал это своей данью справедливости… Как же его карать за это? Как его даже за это порицать?

Глава III

КАК ТЕПЕРЬ БЫТЬ?

Гайде сидела, словно окаменев, как загипнотизированная. Беспомощно, по-детски раскрытый рот, да полные ужаса глаза в какой-то мере могли говорить о ее ощущениях. Только что путешествие в далекую загадочную Москву одарило их с Эдмоном великолепными зрелищами, какие даже до этого и вообразить было невозможно. Город, сразивший Наполеона, только что предстал перед ними во всем своеобразном великолепии, добродушии, веселой приветливой жизнерадостности, — и вдруг такой непостижимый, непонятный, чудовищно неожиданный поворот! Она еще меньше, чем Эдмон и Жюль тоже потрясенные происшествием, была способна к какому-либо объяснению. Для нее больше, чем когда-либо, случившееся было похоже на страшный, кошмарный лихорадочный сон…

Даже то, что поведал в виде догадки симпатичный москвич, пришедший на помощь Эдмону, не в силах было успокоить бедняжку Гайде. Красавица-Москва, только что улыбавшаяся им десятками, сотнями ласковых лиц, светившая им в сердце ослепительным золотом своих бесчисленных куполов и мягкой, нежной, весенней зеленью, сияющей голубизной своего неба — внезапно показала какой-то совсем иной облик.

«Да, — сумбурно мелькало в мозгу бедной Гайде, — вот, пожалуй, та настоящая, истинная Москва, что сломала хребет непобедимому Бонапарту, ввергла его в будущее море огня, пылая сама жертвенным костром, сожгла и славу великого завоевателя! Превратила ее в пепел и дым! Страшны ее люди, и вот живой убедительный образец этого. И какой! Упавший на пол Эдмон — божество ее — Эдмон, барахтавшийся на полу трактира от чудовищного удара, нанесенного ему потомком тех, кто сокрушил великого корсиканца! Недаром назвал он Москву самым страшным городом мира!»

Гайде продолжала сидеть как во сне, пока приятный участливый москвич, однако и такие имелись в этом страшном городе, делал Эдмону и Жюлю свои пояснения, пытался утешить и успокоить Эдмона.

— Для меня лично все ясно, дорогой иностранец, — с трогательной и изящной деликатностью уговаривал он. — И все будет окончательно прояснено, если вы поведаете также и ваше личное имя.

Эдмон вместо ответа машинально вручил доброму москвичу визитную карточку, снова входившую в моду в Европе:

ЭДМОН ДАНТЕС,

граф Монте-Кристо

— Ну, вот — вскричал незнакомец прямо-таки радостно. — Теперь уже в самом деле окончательно ясно! Имя того, кто убил нашего великого Пушкина — Жорж, Жорж Дантес… И он не граф, а барон, притом сомнительного свойства… Он стал бароном лишь недавно — будучи усыновлен неким бароном Геккереном, посланником Нидерландов при Российском императорском дворе… Какая-то сложная малопонятная цепочка… Правда, у него есть некоторое сходство с вами, граф… Я видел его мельком в Санкт-Петербурге… Как раз на одном из дворцовых балов. Рост и прическа, и даже в чертах лица нечто… Только более светлый, чем вы… Возможно, что это какой-нибудь ваш родственник, пусть и не ближний… Но уж во всяком случае он отнюдь не граф и не Эдмон, а Жорж Дантес.

— Такого родственника я не знаю, да и не хотел бы знать! — хмуро сказал Эдмон.

Покачав головой, он добавил:

— Получить пощечину вместо того, кто ее заслуживает и с кем я не имею совершенно ничего общего, согласитесь, месье… Простите, я все же хотел бы знать, с кем я беседую и кому я уже столь многим обязан?

Учтивый москвич тоже вручил Эдмону визитную карточку. Это было явным признаком того, что этот человек действительно принадлежит к высшему обществу. Но карточка была напечатана русскими буквами и это затрудняло смотревшего на нее графа.

— Вышегорский, — любезно подсказал собеседник. — То, что произошло сейчас с вами, дорогой граф, скажу вам честно, огорчило меня чрезвычайно, повергло в неописуемый стыд за Москву, за моих сограждан, за нашу буйную молодежь, но вместе с тем и заставило как-то яснее, сильнее представить себе, как же чтит народ память своего великого поэта! Не обижайтесь, граф! Вы пострадали незаслуженно, несправедливо. Я готов стать на колени перед вами с мольбой простить и Москву, и москвичей. Но в душе у меня бродит непреодолимое чувство гордости за нашего незабвенного Александра Пушкина! Какую он завоевал народную любовь, какое широкое признание и поклонение!

Почтительно откланявшись, он пошел. Но Эдмон вскочил, быстро догнал его, обнял:

— Ваше участие, ваша добрая помощь, ваши утешения — все это так драгоценно, так отрадно, что не поблагодарить вас еще раз было бы с моей стороны преступлением! В мире есть две важные вещи — это благодарность и месть, не так ли, дорогой месье Вышегорский?

Вышегорский пожал плечами.

— Месть подобна кругам, расходящимся по воде, от одного круга рождается другой… Там, где реванш узаконен — это приводит к гибели целые племена и даже народы. Стоит ли восхвалять подобную догму?

— Не знаю, как для кого, а для меня, господин Вышегорский, месть была и остается сладчайшим напитком! — упрямо сказал Эдмон, и еще раз крепко пожал руку своего неожиданного московского знакомого. — Да, спохватясь, задал он еще вопрос, — а где произошло это тяжелое преступление — убийство поэта?

— В Санкт-Петербурге, граф! Почти на глазах у высшей власти… Вот почему, — прибавил он, понизив голос, — народ склонен и власть нашу считать соучастницей этого преступления…

Эти слова, как и все остальное по-французски, он произнес настолько тихо и осторожно, что Дантес едва их расслышал. Однако, расслышав и поняв, он так же тихо сказал приятному москвичу:

— Власти своей за Пушкина пусть мстит обожающий его народ России, надеюсь, ему по силам такая задача… Что же касается меня, то я буду мстить, в первую очередь, за себя, за то страшное оскорбление, какому только что сейчас здесь подвергся, и буду мстить как раз тому, кто был виновником этого, по чьей вине это произошло… Подлинному виновнику!

Лицо Вышегорского озарилось:

— Но тем самым вы будете мстить и за Пушкина, любезный граф! — уже не понижая голоса, произнес он, почти вскричал симпатичный москвич. — Мне остается пожелать вам удачи!

Вернувшись к своему столику, Дантес ощутил продолжавшуюся все еще там растерянность обоих своих компаньонов — Гайде и Жюля. Последний за все время не произнес ни слова. Он сидел, как опущенный в воду. И Эдмон понял, что приятеля мучительно терзает совесть — как это случилось, что он, растерявшись не отплатил тотчас дерзкому студенту-москвичу, пусть тот и был на голову выше его и почти вдвое шире в плечах. Бесспорно, подоспели бы тотчас и другие потомки князя Кутузова и могло разразиться новое Бородинское сражение. Однако честь марсельцев была бы все-таки поддержана, момент не был бы упущен…

Но Эдмон вспомнил только что услышанные слова: «Месть подобна кругам расходящимся по воде…» В фешенебельном на свой лад московском ресторане-трактире легко могла разыграться буря почище любого Тирренского шторма… Вмешательство полиции могло повлечь пренеприятные последствия и для самого Жюля Карпантье, и для никем не признанного графа Монте Кристо, пускай уже и пострадавшего в первую очередь!

Эдмону стало искренне жаль приятеля. Он положил руку на плечо Жюля:

— Я понимаю — ты огорчен за меня…

Карпантье возмущенно вскинулся:

— Я разъярен… Я полон бешенства. Я опешил в тот миг. Мелькнуло даже, не навлек ли ты сам чем-нибудь этот удар? Это дало возможность им уйти. Я готов мчаться к генерал-губернатору Москвы и потребовать немедленного розыска наглецов, устроивших нападение на тебя, мой Эдмон!

— Но ведь ты слышал мой разговор с этим русским, и надеюсь, понял каждое мое слово. Огласка этого происшествия была бы для меня куда страшнее того, что случилось… Это было бы для меня подобием смерти! Двойной позор лег бы на дорогое для меня имя «Дантес»! А сейчас руки у меня свободны…

Снова оказавшись на вольном московском воздухе, и Эдмон, и Гайде, и даже Жюль шумно и глубоко вздохнули. Они даже оглянулись — точно ли они не спят, точно ли находятся в экзотической, но все же реальной Москве? Да, сомневаться было невозможно. Справа — над зубцами огромной красноватой стены высились уже знакомые чарующие золотые главы Ивана Великого и его свиты-дружины: полудесятка могучих многокупольных храмов… Над менее высокой стеной Китай-города виднелись причудливые многоцветные завитки и узоры Святого Василия. Слева — красовался голубовато-зеленоватый тоже узорчатый дворец Московской Законоспасской академии — той, где учился легендарный соперник Лавуазье — Ломоносов. А еще чуть левее, за углом первого трактира Москвы, обозначались мощные колонны самого крупного и знаменитого театра России — так и именуемого «Большой»!

Жюль Карпантье, невзирая на успокоительные слова Дантеса, продолжал свое подавленное молчание. Он начал прощаться:

— Прости, Эдмон, что так все получилось… Просто не знаю, как и оправдаться перед тобой, дружище… Я ничего не мог сообразить — так внезапно было это нападение!

— Значит, у тебя даже мелькнула мысль, что это нападение могло быть и заслужено мною? Ничего удивительного, дружок! Времени после нашей с тобой последней встречи промчалось уйма — мало ли что могло произойти за этот срок! Я мог оказаться в заговоре в пользу врага России и Москвы — Наполеона… Мог стать участником международной банды по похищению кремлевских сокровищ — «царь-колокола» или «царь-пушки», а то и обоих сразу… Ты, конечно, заметил, что благородный москвич именовал меня графом, и удивлялся, конечно, в чем тут дело? Не самозванец ли я, каких немало теперь шатается по свету?

— Что ты! — смущенно откликнулся Карпантье. — За это время столько людей стали графами, и герцогами, и даже принцами с легкой руки Наполеона.

— Меня сделал графом не Наполеон, хотя чуть-чуть и он причастен к этому, — возразил Эдмон. — У Судьбы, как я не раз говорил Гайде и другим, есть свои удивительные причуды, свои умопомрачительные ходы… Один из таких причудливых ходов Судьбы и сделал меня вполне законным графом, милый Жюль! А в знак того, что я нимало от этого не зазнался — вот тебе чек на московский филиал «Лионского кредита», — он достал из кармана по всем правилам оформленную чековую книжку, и раскрыв ее, подал Карпантье уже готовый подписанный чек на пятьдесят тысяч франков.

— Я написал и подписал его, провожая до выхода нашего московского знакомого… — Пояснил он. — Сначала я хотел вручить тебе этот чек завтра, мой друг и земляк, но подумал, что ты можешь испугаться по поводу случившегося сегодня, что не захочешь больше со мной и видеться… А я привык держать свое слово, выполнять свои обещания — вот тебе деньги на морской пароходик, мой милый марселец! Если не подвернется более желанного тебе названия, назови это судно «Монте-Кристо»… Знаешь, конечно, остров с таким названием на наших средиземных морских дорогах… Этот островок принадлежит теперь мне, и я буду рад, если новое чудо морей — пироскаф с таким именем будет не только бороздить синий простор нашего моря, но и пришвартовываться иной раз к этому малоизвестному для многих кусочку суши… Там есть удобные для захода бухты. В одной из них специально для тебя я прикажу оборудовать небольшой пирс…

Не веря не только своим глазам, но и слуху, оцепенело смотря на чек и на Дантеса, Жюль Карпантье бормотал ошеломленно:

— Да за что же мне такая милость? Такая щедрость… Такая странная улыбка Судьбы?

— Не применяй к Судьбе такое понятие, такое слово — «странный», «странное», «странность»… Повторяю и готов повторять еще множество раз, Жюль, и вот опять-таки Гайде свидетельница этому, что у Судьбы почти все странно с нашей наивной человеческой точки зрения. Но лишь потому, что умы наши слишком поверхностны и ребячливы… Мы желаем, чтобы все было просто и ясно! Какое смешное, ничем не оправданное желание!

— Но иногда уж слишком странно… — пробормотал Карпантье. — Вот как сейчас, дружище Эдмон…

Граф кивнул:

— Не спорю, странного немало. Но вот я немного вдумался в происшедшее, друзья мои. И хотел бы сказать, моя Гайде, в ответ тебе на кое-что из наших утренних разговоров! Обозначается нечто такое, что снова способно наполнить мою жизнь не идиллическим безмятежным спокойствием — сиречь безделием и бездействием, а свойственной мне жаждой поисков, бурь, борьбы!

— Опять! Опять искания, бури… — со вздохом сказала Гайде.

Эдмон подтвердил:

— Да-да-да, моя дорогая Гайде! Так написано мне на роду, вероятно, или на руке моей, как утверждают марсельские и иные цыганки… Судьба не любит, когда люди пытаются заглянуть в ее тайны, но она покровительствует тем, кто подчиняется ее велениям!

Глава IV

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

Петербург встретил Дантеса и Гайде холодноватым туманом. И они могли воочию удостовериться в огромной разнице между двумя столицами России.

— Мне непонятно, — сказала всегда самостоятельная в суждениях Гайде, — как мог вообще жить в таком городе величайший поэт России — Пушкин? Ведь это просто какой-то гигантский каземат, сплошная каменная тюрьма… Какая огневая, рвущаяся из сердца песня или поэма могла бы родиться в подобном каменном саркофаге! Возможно, Пушкин как раз задыхался в этой темнице, и потому сам рвался навстречу смерти. А вы, мой неукротимый друг, все-таки собираетесь мстить за него, рисковать собственной головой, ставить на карту и свое собственное счастье и мое также…

— Прежде всего, милая моя Гайде, — с какой-то особенной, редко звучащей в его голосе ноткой, — ответил Дантес, — я собираюсь мстить за себя самого.

— Для меня это еще страшнее, еще тягостнее, — со вздохом отозвалась Гайде. — Хоть в общем-то и я сочувствую этому замыслу… Будь я в силах, я сама растоптала бы это чудовище, этого омерзительного однофамильца…

— А вдруг это мой родственник — кузен, например? — хмуро заметил Эдмон. — Как быть тогда? У нас, французов, не принято убивать ни братьев, ни кузенов. Будем надеяться, что тут нет никакого родства…

— Я, по совести, предпочла бы, чтобы родство оказалось, мой дорогой Эдмон… — не без горечи откликнулась Гайде.

— Нет, милая Гайде, я даже брату не простил бы убийство великого поэта! Но я придумал бы для него наказание без крови… Да, без крови. Но такое, которое стоило бы любого кровопролития…

— Порой ты меня пугаешь, Эдмон… — тихо сказала Гайде. — В тебе проступает нечто демоническое, внушающее тревогу… Видимо, рана, которую тебе нанесли почти четверть века назад, все еще не зажила, все еще мучает, доводит до кощунства, до цинизма…

Накануне отъезда из Москвы, по настоянию Гайде, Дантес вместе с ней был в Кремле на открытии того удивительного сорокадневного перезвона московских колоколов, который начинается в пасхальную ночь и беспрерывно длится шесть недель. Опираясь, как обычно, на сильную руку Эдмона, Гайде с нетерпением ждала той минуты, когда по сигнальному удару колокола на Иване Великом — начинают свой симфонический слитный звон все «сорок-сороковен» древней столицы, и десятками тысяч восковых свечей озаряется полуночная темень во всех концах великого города. Гайде втайне надеялась, что это еще более изумительное зрелище, нежели виденное несколько дней тому назад среди дня, что-то изменило бы в упрямой душе Дантеса.

Но даже и это совсем уже сверхволшебное зрелище, сказочная симфония звука и света, не растопило, не преобразило бурелюбивое и суровое сердце ее друга…

Сейчас в отеле «Отель де Франс», одной из лучших гостиниц Петербурга, смышленый и расторопный слуга-француз, просивший называть себя кратко и просто — Клодом, оказался небесполезным земляком. Он через два-три дня доставил Эдмону довольно большой список петербуржцев, имеющих касательство к гибели великого поэта.

В этом списке на одном из видных мест числился атташе французского посольства месье Далиар.

Этот Далиар и оказался первым гостем графа Монте Кристо вдали от все-таки дорогой ему родины.

Во французском посольстве Петербурга он с полным достоинством представился как владелец островка, находящегося под протекторатом Франции — отмеченного на морских картах острова Монте-Кристо, и был принят с почетом, каким остался бы доволен и князь Монако — Монте-Кристо. После этого познакомиться с Далиаром уже не составляло никакого труда. Барон Далиар был приглашен и оказался аккуратен.

— Чрезвычайно рад видеть вас у себя, дорогой гость! — вскричал Эдмон, встречая Далиара в роскошной передней. — Рад возможности познакомить вас с моей женой…

В столь же роскошной гостиной, куда Эдмон провел «дорогого гостя», через несколько минут появилась Гайде, соответствующим образом расфранченная блестящая великосветская дама, в которой никто не заподозрил бы недавнюю сиротку-гречанку.

Далиар, человек тоже великосветский, рассыпался в комплиментах и любезностях.

— Какое счастье видеть в этой хмурой северной стране истинный, неподдельный цветок нашей родины — прекрасной Франции! — задекламировал он с привычной готовностью.

— Каким же цветком хотели бы вы меня считать, любезный барон? — улыбаясь, спросила Гайде.

— Тюльпаном, — поспешил ответить барон, и сразу же поправил себя. — Нет, розой, конечно, провансальской розой, мадам! Такой, какую прикреплял к своему шлему когда-то непревзойденный герой наших французских сказаний — Роланд!

Начался обычный довольно шаблонный светский разговор, но Эдмон вскоре умело перевел его в нужное ему русло.

— Сенсацией российской столицы за это время, говорят, была гибель великого поэта Пушкина? — как-бы мимоходом он задал вопрос.

Далиару оставалось лишь подтвердить:

— Да, это так, граф.

— Ну и каковы же были обстоятельства? — все в том же полунебрежном тоне продолжал Эдмон. — Не вы ли были его секундантом?

Далиар пояснил, что секундантом у Пушкина был майор русской службы Данзас, а у противника Пушкина, Жоржа Дантеса — предшественник Далиара по службе в посольстве Франции — виконт д’Аршиак.

— Великий поэт Пушкин, как вы его назвали, граф, был, однако, великого о себе мнения, — продолжал затем Далиар. — Он пренебрег милостями и благодушием императора, мнил себя центром придворного общества, издевался над всеми, но был до болезненности нетерпим к шуткам в свой адрес. Надо было быть настолько самолюбивым, что когда его поздравляли с вниманием, которое царь уделял его жене, — Пушкин просто лез на стену, бесился, готов был без всякой дуэли застрелить человека, говорившего ему об этом… Никакой светскости, представляете?

— Он был ревнив? — спросила Гайде. — Что же в этом худого?

— Он был ревнив до нетерпимости, — мягко, с осторожностью ответил Далиар. — Такая ревность недопустима в высшем, придворном кругу… Обладая таким свойством, человек просто-напросто не должен соваться в высший круг.

— Но, видимо, дыма без огня не бывает, — сказала Гайде, — и в этом высшем, по вашему выражению, круге, процветают по меньшей мере фривольность, неуважение к брачным узам, к брачному благополучию?

— Все это довольно устаревшие понятия, — выдерживая свой припахивающий цинизмом тон, ответил Далиар.

Гайде вздохнула почти сокрушенно:

— В ваших словах, месье Далиар, немало убедительности… Возможно в общем-то вы недалеки от истины… Но понял ли, по крайней мере, сам этот злополучный Жорж Дантес, что он натворил, понял ли всю тяжесть своего поступка, всю огромность своей вины перед русским народом? Не могло ли быть так, что он намеренно и обдуманно мстил русскому народу за разгром Наполеона? За позор Франции?

Далиар покачал головой.

— Нет, никоим образом! Во-первых, Жорж не проявлял никаких бонапартистских взглядов, совсем напротив! А во-вторых, он вообще был далек от какой-либо философии. Он был всегда жизнерадостным жуиром, бонвианом, хорошим собутыльником и игроком…

— Вы говорите «был»… Где же он теперь? Он разве не жив? — озабоченно спросил Эдмон.

— О! Такова судьба… по приказу царя, он покинул Россию!

После ухода Далиара Эдмон сказал:

— Он убедил меня только в одном, этот гость: Жорж-Шарль не просто шалопай, а настоящий проходимец! Видно, во-первых, что он продал родину. Затем, во-вторых, продал отца, войдя в сомнительное, плохо пахнущее «усыновление» к какому-то голландскому барону… В-третьих, перепугавшись, он вступил в шкурный брак с сестрой той особы, с которой связывала его молва. В-четвертых, он, выждав время, убил мужа сестры своей жены. Говорят, и тут проявив неблагородство, выстрелил раньше, чем полагалось. Для меня уже ясно — он вполне заслуживает и то, что незаслуженно досталось мне и еще нечто… Такое, что клянусь, сделает его жизнь не по вкусу и Каину…

Глава V

ПОЭТ ВАСИЛИЙ ЖУКОВСКИЙ

Во имя присущей Эдмону настойчивости, теперь предстояло разыскать Жоржа Дантеса где-то в других странах. В первую очередь все же вероятно, в Европе… Но где все-таки?