Москва в огне. Повесть о былом

К счастью, хозяйка оказалась такой деликатной и догадливой, что не стала уточнять.

— Вы с дороги и, вероятно, очень голодны? Сейчас я попрошу накормить вас, а потом вы сходите в штаб ЭмКа договориться о работе.

— А что такое ЭмКа? — спросил я, недоумевая.

— ЭмКа — это сокращенное название Московского комитета РСДРП (большевиков).

— А как здесь называется меньшевистская организация?

— Просто Московская группа РСДРП.

— Хорошо, буду знать.

— В штаб вы пройдете по паролю, — продолжала поучать хозяйка, — а там спросите товарища Землячку или Южина[1].

Подробно разъяснив мне, как найти штаб, она крикнула в дверь соседней комнаты:

— Елена Егоровна! Зайдите, пожалуйста!

Дверь быстро распахнулась. Оттуда понесло кухонным ароматом. Вошла низенькая, крепко сложенная женщина лет сорока в белом фартуке, с засученными по локоть рукавами, с белой косынкой на голове. Прямой лоб, умные серые глаза, светлые колечки, выбивающиеся из-под косынки.

— Вот познакомьтесь; приезжий товарищ, — представила меня хозяйка. — Да накормите его хорошенько, прошу вас.

Ласково кивнув нам головой, она ушла обратно в магазин.

Елена Егоровна бесцеремонно окинула меня взглядом:

— А как звать тебя, товарищ?

— Павел.

— Ладно. Павел так Павел. Иди за мной.

Мы оказались в просторной, ослепительно чистой кухне.

На горячей широкой плите жарились и раздражающе вкусно пахли котлеты.

Усадив меня за небольшой столик, Елена Егоровна стала ловко орудовать котлетами, переворачивая их с боку на бок ножом и вилкой.

Завязался разговор.

— Откуда прикатил, товарищ?

— Из Карса.

— Ого! Зачем тебя понесло так далеко?

— В Москву потянуло.

— Из тюрьмы, наверное?

— Почему вы так думаете?

— Да после манифеста к нам со всех сторон съезжаются ссыльные, политические заключенные. Через нашу явку прошло их немало.

Я решил, что Елена Егоровна свой человек. Это несколько ослабило мою настороженность. Спросил о хозяйке магазина:

— Кто она такая — большевик или меньшевик?

— Помогает большевикам, а в какой она партии, мне не докладывала, — отрезала Елена Егоровна.

— А вы как?

— Что я? — Она еще раз перевернула котлеты, которые зашипели, как злые гуси. — Я еще не партийная, я сочувствую.

— Кому?

— Большевикам, понятно.

— А почему большевикам, а не меньшевикам? — не унимался я.

— Ясно, почему: большевики — самая боевая партия, и программа у них подходящая для народа.

— Ишь ты как, — удивился я, — вы и с программой знакомы?

— А ты думал — кухарки только с горшками воюют? Не те времена, товарищ! Весь парод проснулся. Да ты скинь пальтишко-то, сопреешь тут.

Я разделся.

Елена Егоровна поставила передо мной тарелку с горячими котлетами.

— Ешь, парень, пока в работу не запрягли, потом некогда будет.

— А что, разве у вас жарко?

— Там увидишь… На вот горчицу.

Я был голоден как волк и ел с таким свирепым аппетитом, что Елена Егоровна, сложив руки под грудью, смотрела на меня с некоторым удивлением и довольно улыбалась.

Разделавшись с одной котлетой, я на секунду перевел дух и выразил свое недовольство Москвой:

— Скажите, Елена Егоровна, почему так тихо в Москве — ни забастовок, ни демонстраций? По улицам толстопузые на тройках разъезжают…

— Когда ж ты успел разглядеть, тихо у нас или шумно? — проворчала Елена Егоровна. — Поешь сначала да поживи здесь маленько. Ишь какой прыткий приехал! — Она подбросила мне еще пару котлет.

Я как раз кончал вторую и с удовольствием принялся за третью.

В самый разгар пиршества со двора в кухню вихрем влетела молоденькая девушка.

— Мама, мама! А что на улице творится!.. — И вдруг запнулась, увидев постороннего человека. — А это кто такой?

От неожиданности я поперхнулся, закашлялся.

Девушка фыркнула, но тут же спохватилась и захлопнула рот ладонью.

— Вот вертопрах! — сердито заметила Елена Егоровна. — Влетела как нуля и хоть бы поздоровалась. А еще гимназистка!

— Я и так здороваюсь, — еле удерживаясь от смеха, протянула мне руку девушка. — Катя! А вы, конечно, революционер?

— Откуда это следует? — возразил я, отдышавшись после кашля.

— Да к моей маме только революционеры и ходят: социал-демократы разные, меньшевики, большевики, эсеры — ничего не разберешь.

Елена Егоровна попробовала рассердиться:

— Помолчи, трещотка! Сколько раз тебе говорить — не болтай попусту? Как об стенку горох! Садись вот с Павлом, покушай за компанию.

— Не понимаю, зачем нам в молчанку играть? — отпарировала девушка. — Все улицы кричат «долой» и «да здравствует», а мы шушукаемся.

Сбросив с плеч пальто, она живо уселась напротив меня за стол и тоже принялась за котлеты. Ела с аппетитом, ничего не скажешь, а ровные белые зубы так и сверкали.

Девушке было не больше пятнадцати лет. Белокурая, круглолицая, с толстой косой и красным бантом. Лоб невысокий, упрямый, как у матери. Глаза тоже материнские — серые, с голубоватым отливом, по-детски наивные. Впрочем, мне больше всего понравились ее улыбка и ямочки на щеках.

Я встал и начал одеваться.

— Спасибо за хлеб, за соль, и будьте здоровы!

— Уже бежишь? А где ты остановился? — поинтересовалась Елена Егоровна, завертывая пару котлет и кусок хлеба в бумагу.

— Пока нигде, — беспечно ответил я, — а там видно будет.

Сунув сверток в карман моего пальто, Елена Егоровна наставительно сказала:

— Ты, сынок, зря так легкомысленно рассуждаешь. В Москве найти дешевую квартиру не так-то просто, все пятки сотрешь. Во всяком случае, сегодня приходи ночевать к нам. Пройдешь черным ходом, через калитку — и прямо в кухню. В магазин без надобности не суйся.

Вот умная женщина! Сразу догадалась, что мне понадобится квартира, и притом обязательно дешевая.

Так домашняя работница и ее дочка оказались моими первыми знакомыми на новом месте. С чувством искренней признательности я пожал им обеим руки и торопливо вышел на улицу черным ходом. Нет, тогда я не думал, что этот ход понадобится мне еще не один раз «в минуту жизни трудную»…

А теперь скорей, скорей в штаб МК! Подумать только — в штаб Московского комитета!

В штабе Московского комитета

Штаб МК я нашел без особого труда. Угол Поварской и Мерзляковского переулка, бывший театр Гирша. Тогда здесь помещались Высшие женские курсы.

На улице около дома и на высоком крыльце толпились студенты, курсистки. Одеты были пестро, небогато, многие не по сезону. Почти все девушки стриженые, в коротких шубейках, в черных и белых шапочках, а некоторые зябко кутались в шерстяные платки.

Прежде чем подняться по ступенькам и войти в здание, я осторожно оглянулся: не тянется ли за мной «хвост»?

Нет, все в порядке. Впрочем, по веселой толкотне у входа было видно, что конспирацией здесь никто особенно не интересовался. Признаться, мне это даже понравилось: значит, народ почувствовал свою силу и перестал бояться «недреманого ока». А все-таки не рано ли?

В лекционном зале шел митинг, а но соседству я обнаружил и штаб МК. У входа стояли двое рабочих — один совсем молодой паренек, с розовым улыбающимся лицом, другой постарше, этак лет двадцати трех или немногим более. У обоих подозрительно оттопыривались карманы, — надо полагать, что это охрана штаба, дружинники. Юнец, насупив брови, тщетно старался придать своему лицу суровое выражение, достойное ответственного поста, который он занимал. А тот, что постарше, и без того был достаточно серьезен и даже суров. Это был высокий, широкоплечий парень с могучей, выпуклой грудью. Лицо обветренное, загрубелое, с крепкой, чуть выдвинутой вперед челюстью. Он был одет в осеннее пальто с черным башлыком, откинутым на спину. На голове шапка-ушанка, на ногах высокие сапоги.

Я сказал ему пароль. Он вполголоса ответил и окинул меня настороженным взглядом:

— Приезжий?

— Так точно.

— Наверно, с юга?

— Почему ты так думаешь?

— Пальтишко на рыбьем меху.

— Да и у тебя не лучше.

Оба дружинника рассмеялись;

— Проходи, товарищ!

В большой комнате штаба было шумно, накурено.

Люди приходили и уходили почти непрерывной цепочкой. Дверь то и дело хлопала.

Посредине стоял большой стол, окруженный стульями и табуретками, в углу, около дивана, находился второй стол, несколько меньше. У обоих столов толпились преимущественно рабочие, студенты, курсистки.

Мне бросились в глаза два безусых студента, оба круглолицые, светловолосые, очень похожие друг на друга. Оба одеты чересчур легко, оба в сапогах с калошами, оба живые и подвижные, как вьюны, с красными от мороза лицами. Форменные фуражки лихо сбиты на уши, только у одного на левое, у другого на правое, вот и вся разница.

Они, видимо, только что явились с улицы и здесь сразу попали в дружеское окружение.

Их почему-то называли Добчинским и Бобчинским.

— А-а-а, курьеры явились!

— Ну как, Добчинский, десяток верст отмахал?

— Вполне. И даже с гаком.

— А Бобчииский?

— Я тоже не меньше: одна нога там, другая здесь… Ой, нам к Землячке надо!..

И оба студента устремились к столу, стоявшему посредине комнаты. Там было особенно оживленно и тесно.

За столом сидела высокая худощавая женщина лет тридцати, в простом синем платье, с белым воротничком на тонкой шее. Гладкая прическа. Вероятно, от бессонных ночей и переутомления глаза у нее были красные. Темные, блестящие зрачки искрились. Она говорила со всеми сразу. Одному давала какие-то срочные поручения и пачки листовок, другому резко и коротко возражала, третьего посылала на митинг, иных молча выслушивала, быстро записывая что-то в толстый блокнот.

К ней протискались и два студента. Она тотчас заметила их и заулыбалась.