— Сожалею.
— Не надо. Она жила хорошо, она умерла хорошо.
Мы сидели молча, жуя оленину, которую отрезали от куска.
Потом он спросил:
— Ты пришел из-за горы?
— Да.
— Слышал о Барн-а-басе?
Пораженный, я уставился на него:
— Что ты знаешь о Барнабасе?
— Все говорят о Барн-а-басе. Он великий воин. Великий вождь. — Индеец помолчал и добавил: — Он был великим воином.
— Был?
В тот момент мне показалось, что сердце мое остановилось, а потом снова застучало медленно и тяжело.
— Теперь он мертв. В деревнях поют о нем песни.
Мой отец… мертв? Он был так силен, так неуязвим! Для него не существовало слишком длинных дорог, слишком бурных рек, слишком высоких гор!
— Он умер как подобает воину, убив тех, кто напал на него. Умер и тот, кто шел рядом с ним.
— Только один погиб вместе с ним? Молодой?
— Такой же, как Барн-а-бас. Старше. — Индеец испытующе посмотрел на меня: — Ты знаешь Барн-а-баса?
— Это мой отец.
— А!..
Наступило долгое молчание. Я вспомнил отца, и горе сдавило мою грудь, сжало горло. Уставившись в землю, я представлял наши редкие споры, резкие слова, которые я произносил. Каким же я был глупцом! Он — лучший из отцов! А легко ли быть отцом сильных сыновей, воспитанных в чужой стране, мужающих, самоутверждающихся, любящих своего отца, но при этом стремящихся освободиться от его влияния, ищущих его недостатки, промахи, для того чтобы легче расстаться с ним. Так заведено со времен сотворения мира.
Приходит время, и молодые жаждут обрести самостоятельность.
Я знал, что он умрет, и почти наверняка знал, каким образом, но не думал, что это случится так скоро.
Сидя в молчании у костра рядом с незнакомым индейцем в качестве единственного компаньона, я думал о Барнабасе Сэкетте, великом повороте в его жизни, когда он пересек океан и обосновался на дикой, неизведанной земле, затем вернулся за нашей матерью.
Наша мать… Чувствовала ли она, что отец скоро уйдет из жизни? Она вернулась домой, в Англию, чтобы воспитывать нашу сестру Ноэллу в менее суровых условиях. С ней отправился и Брайан. Мы верили и надеялись, что она приняла мудрое решение.
А что же станут теперь делать Кин Ринг и Янс? Кин Ринг, мой сильный, серьезный старший брат, родился на шкуре бизона в самом пекле битвы с индейцами. Старый друг моего отца, Джереми Ринг, стоял над моей матерью, которая рожала, и отражал атаки врагов.
А Янс? Дикий, неуправляемый Янс, сильный как медведь, мгновенно приходящий в ярость и также быстро отходящий. Увижу ли я их еще?
Где-то в глубине души зловеще прозвучало: нет… я не сомневаюсь, что больше не увижу их, так же, как и мы с отцом ведали, что смерть его близка, потому что в нас текла кровь Нилы, знаменитой прорицательницы.
Мои братья нашли свою страну, я — нет. Их страна находилась в горах позади меня, моя — впереди, на западе.
Кеокотаа посмотрел на меня сквозь огонь костра:
— Ты — сын Барн-а-баса. Я — кикапу. Мы пойдем вместе.
Так оно и случилось.
Глава 3
Высокие деревья стояли голые и черные, но на их ветвях уже появилась легкая, нежная весенняя зелень. Почки вот-вот готовы были распуститься. Я пошел к реке напиться и спугнул крупного окуня, фунтов на двадцать по крайней мере. Он уплыл, потревоженный моим присутствием. Ниже по течению олень поднял голову от воды, и прозрачные капли упали с его морды. Он равнодушно взглянул на меня и удалился, очевидно ничуть не обеспокоенный нашей встречей.
С наступлением утра дым от костра смешался с поднимавшимся от земли туманом, и мы не слышали никаких звуков, кроме слабого потрескивания огня и тихого шипения влажных веток. Какое-то движение в зарослях дикого клевера заставило нас обернуться. Что-то огромное, темное, устрашающее двинулось к нам по луговой траве, медленно проявляясь из тумана.
Чудовище остановилось, почуяв запах костра, и уставилось на нас. Теперь и мы разглядели, что перед нами стоит крупный рогатый бизон. Его голову, грудь и загривок покрывала густая шерсть, на которой сверкали капли утренней росы. Вокруг него клубился туман, и он изучал нас маленькими черными глазками, почти скрытыми шерстью.
Бизон находился всего ярдах в пятнадцати, за ним виднелись другие.
Так и не поняв, что мы из себя представляем, бык опустил голову и стал рыть копытом землю.
— Мясо, — указал Кеокотаа, — много мяса.
Я достал пистолет, прицелился в точку на груди бизона около его левой передней ноги и нажал на спуск. Пистолет подпрыгнул от выстрела, я положил его на землю рядом с собой и взял второй, но стрелять пока не стал.
Огромный бизон продолжал стоять, глядя на нас, потом ноги его медленно подкосились, зверь рухнул на колени, затем опрокинулся и вытянулся на земле.
Остальные животные явно не понимали, что произошло. Звук выстрела не встревожил их, поскольку они не имели представления об огнестрельном оружии и могли принять грохот выстрела за раскат грома.
Один молодой бычок подошел и понюхал лежавшего вожака. Запах крови ему совсем не понравился. Тогда мы встали и направились к ним. Молодой бычок опустил голову, однако при нашем приближении повернул назад, стадо потянулось через луговину.
Взглянув на Кеокотаа, я не заметил на его лице признаков удивления. Слышал ли он раньше выстрелы из огнестрельного оружия, видел ли его? Позже я узнал, что и не видел, и не слышал, но он был кикапу и ничему не удивлялся.
Специальными ножами мы начали свежевать тушу, каждый делал это по-своему, но вместе получилось неплохо: шкуру сняли, выбрали лучшие куски мяса. Поправив наш костер и сделав приспособление для сушки мяса, мы нарезали на полоски вырезанные куски и повесили их коптить. Затем растянули шкуру, чтобы оскоблить и высушить ее.
Никто в наше время не имел такого прекрасного вооружения, как я. На охоте я обычно использовал большой английский лук, стрельбе из которого нас обучал отец, и, надо сказать, добился неплохих результатов. Кроме того, я носил острый как бритва нож с двенадцатидюймовым лезвием. Но моя истинная сила, которую я намеревался демонстрировать только в случае крайней необходимости, заключалась в двух длинноствольных пистолетах, которые отец добыл на пиратском судне. Очевидно, к пиратам пистолеты попали в качестве трофеев, а делались, скорее всего, на заказ для какого-то важного лорда.
Их украшали хорошо пригнанные рукоятки из резного орехового дерева, искусно украшенные резьбой и золотыми фигурками. Стреляющий механизм представлял собой шедевр конструкторской мысли. Как рассказывал отец, его изготовил некий Фернандо, незаконнорожденный сын главы семейства оружейников Коминаццо, проживавшего в Бресции. Когда эта известная семья попала в немилость и ее схватили инквизиторы, Фернандо сбежал во Флоренцию, захватив с собой только свои инструменты.
Страстно мечтая найти для себя подходящее место, он тайно трудился над созданием двух пистолетов. Пороховой заряд и пуля размещались в трубчатом магазине в рукоятке. Канал ствола закрывался вращающимся затвором, в котором создатель вырезал две камеры. Чтобы зарядить пистолет, стоило только направить дуло вниз и повернуть рычаг, находившийся на боковой стороне оружия. Таким образом пуля и мерка пороха падали в одну камеру, камера запиралась, происходило воспламенение и производился выстрел.
Пистолет позволял сделать двенадцать выстрелов без перезарядки. Фернандо принес законченные и отделанные пистолеты Лоренцони, и тот взял его на работу. Гораздо позже такие образцы стал изготавливать и Лоренцони.
Барнабас никогда не пользовался этими пистолетами, так как его смущал слишком сложный механизм. Когда мне разрешили осмотреть оружие, я понял, что смогу надлежащим образом обращаться с ним. Пистолеты были и красивы, и смертоносны, но, путешествуя, я предпочитал беречь боеприпасы и пользовался луком, а их носил в специальных чехлах.
Мой отец вырос с луком в руках, который является самым эффективным оружием для охоты на болотную птицу и дичь… Подрастая, мы, мальчики, соревновались в стрельбе из лука по мишеням, часто с неправдоподобно большого расстояния.
Пока я не убил бизона, Кеокотаа видел только чехлы, в которых лежали мои пистолеты. О существовании огнестрельного оружия он знал от французов, с которыми встречался в стране, расположенной в долине реки Иллинойс. Мне пришло в голову убедить его, что мое оружие однозарядно.
Кеокотаа еще не стал моим другом. Мы оставались просто попутчиками. И в любой момент он мог изменить решение и попытаться убить меня. Правила поведения, которых европейцам полагалось придерживаться в общении друг с другом, — результат развития нашей культуры. Индеец, к какому бы племени он ни принадлежал, выходец из иной среды, в которой отсутствовали подобные нашим этические понятия. Он имел свои собственные представления, и на большинстве индейских языков слова «незнакомец» и «враг» означали одно и то же. Его долго учили, что самый лучший способ поведения — внезапное нападение, и то, что нам могло бы показаться подлейшим предательством, он считал вполне логичным.
Мой отец достаточно долго общался с индейцами, но доверял немногим, и немногие доверяли ему. Так складывались их отношения. Чтобы индейцы и европейцы пришли к взаимопониманию, если это вообще возможно, потребовались бы годы. То, в чем белые видели милосердие, индейцы сочли бы слабостью. Если чужак случайно проникал в индейскую деревню, то его не трогали, пока он находился в ее пределах, дабы не нарушить мир в своем жилище. Но стоило бедняге выйти за пределы поселения, его могли тут же прикончить совершенно безнаказанно. Обычно так и случалось, хотя доходили слухи и о других вариантах.
Кеокотаа мог идти со мной много дней, а затем, когда я перестану интересовать его, убить меня и продолжить свой путь в одиночку, не думая больше обо мне. Того же он ожидал и от меня.
Мне все время предстояло быть начеку и в любой момент ждать нападения без всякого предупреждения.
Мы имели шанс стать друзьями, но нескоро, если вообще этот шанс был. Пока что и я, и он держались настороже.
По дороге к Великой реке я спрятал каноэ, сделанное из березовой коры, которым пользовался в своем предыдущем путешествии, и теперь мы шли туда не спеша, изучая землю, которую топтали.
Меня интересовал друживший с кикапу, и я хотел разузнать о нем побольше. Откуда он? Пленник французов? Подобран в море или где-то на берегу? Кто он, чем занимался?
К этому времени я уже понял, что на прямые вопросы Кеокотаа не отвечает.
На уступе невысокого холма мы остановились, чтобы осмотреться. Наперерез нам шел олень.
Кеокотаа огляделся, потом обернулся ко мне:
— Кто-то идет.
Я не увидел ничего, но сознавал, что не следует показывать ему это. Мои возможности и способности должны соответствовать его. Демонстрировать свое превосходство выглядело неумно, да и представляло опасность. Лучше, если ему не будет известно, сколько я знаю и что могу.
Я показал рукой на запад.
— Там Хиваси, — сказал я, — много чероки.
Он пожал плечами:
— Кто такие чероки? Никто. Я — кикапу.
Мы остались на уступе, исследуя окрестности. Он мог быть врагом или не быть, а там впереди определенно затаились враги. Индейцев чероки мы знали, и они знали нас. Пока что мы дружили, но индейцы — существа непостоянные, а человек, с которым я шел, не был мне другом. Так я рассуждал.
«Кто-то идет». Вот что он сказал. Откуда он знал? Что он увидел, чего не заметил я? И кто шел к нам?
Мое каноэ находилось в одном дне пути отсюда, но я ему ничего не сказал. Достаточно и того, что мы скоро дойдем туда, где оно спрятано. Никогда не следует много говорить. Информация, знание — это сила. Я знал эти тропы и наблюдал за ним, чтобы понять, знакомы ли они и ему, но он ничем не выдал себя.
Наблюдая за Кеокотаа, я удивлялся. Казалось, он никогда не сосредоточивает внимание на чем-то определенном, но весь настороже.
Его предчувствие подействовало на меня. Что он ощутил? Чего ожидал?
Позади нас остался небольшой лесок, а впереди склон холма переходил в долину, тянувшуюся вдоль речки. По синему небу плыли кучевые облака. Стояла тишина. Олень, которого мы видели, снова вышел из кустарника и направился к воде.
Я хотел сделать шаг, но Кеокотаа поднял руку. И в тот же момент из рощи у реки вышел индеец и остановился, внимательно оглядываясь кругом. В том, что перед нами индеец, я не сомневался, но такой одежды, как у него, еще не видел. На голове у воина красовался тюрбан. Пока мы наблюдали, вышли еще двое, один из них старик.
Старик посмотрел на склон холма в нашу сторону и что-то сказал своим спутникам. Что именно, мы не расслышали. Но первый индеец повернулся к нам.
— Сэк-етт? — спросил он.
Мне пришлось выйти вперед.
— Я Джубал Сэкетт.
Нас разделяла по крайней мере сотня шагов, но в чистом воздухе голоса звучали ясно.
— Наш отец хочет говорить с Сэкеттом, — произнес молодой индеец.
Он расстелил на траве сначала одно одеяло, затем другое — для меня, а затем отошел и стал ждать. Старик вышел вперед и сел, скрестив ноги.
Я собрался спуститься и сесть, но кикапу сказал:
— Это ловушка.
Еще двое индейцев вышли из-за деревьев и встали молча, выжидая.
— Их пятеро, но они не угрожают нам, — заметил я. — Они хотят говорить.
— Пять? Пять — недостаточно. Я — кикапу.
— А я — Сэкетт, — заявил я. — Они хотят говорить со мной. Ты поможешь нам разговаривать.
Он неохотно повиновался. Я спустился и уселся напротив старика.
Довольно долго мы молча смотрели друг на друга. Передо мной определенно сидел индеец, но тип лица его отличался от тех, которых я встречал до сих пор. В чем заключалось это отличие, я не мог сказать, вероятно, старик просто принадлежал к неизвестному мне племени.
Он был дряхл, очень дряхл, и годы смягчили его черты, но и сейчас его лицо выражало гордость и величие, а глаза не были старыми. Они сверкали молодо и настороженно. Его белую куртку из великолепно выделанной оленьей кожи, расшитую бисером и цветными перьями, украшали незнакомые мне узоры. Он тоже носил тюрбан, плотно накрученный и аккуратный. Из-под него виднелись волосы, седые и тонкие.
Он говорил на языке чероки, который я хорошо знал.
— Мы пришли издалека, чтобы увидеть Сэк-етта, — начал он.
В его глазах я увидел дружелюбие и мольбу.
— Мы пришли просить о помощи, хотя и не привыкли просить.
— Если я могу для вас что-нибудь сделать…
— Можешь. — Он снова помолчал. — Имя Сэк-етт известно, но я ожидал увидеть человека постарше.
— Моего отца, Барнабаса. Он был нашей силой и нашей мудростью, но он ушел от нас, его убили сенека.
— Слышал. И не верил.
— Тем не менее я — Сэк-етт. Если есть что-то, что должен сделать мой отец, это будет сделано. О чем идет речь?
Один из индейцев уже разжег костер и теперь с помощью уголька зажег трубку. Сначала он подал ее старшему, тот глубоко затянулся и передал трубку мне. Я тоже глубоко затянулся и собирался передать трубку кикапу, но тот отступил. Мне показалось, что ритуал совместного курения трубки был для него непривычным, но наверняка я не знал этого. Теперь догадался, что старик принадлежит к племени начи, но мы почти не общались с ним, так как оно жило на Великой реке, далеко к югу.