Угловые

— Чего разсчитывать! Тебѣ харчъ ничего не стоитъ. Ты каждый день по знакомымъ кухаркамъ ѣшь.

— Толкуй! Чужіе-то куски въ чужомъ брюхѣ легко считать!

При писаніи прошенія опять позвали на совѣтъ Матрену Охлябину, какъ великую искусницу получать отъ благодѣтелей и благотворительныхъ обществъ разныя блага земныя. Матренѣ это нѣсколько польстило, и она скромно отвѣчала:

— Да что я вамъ посовѣтую, коли я женщина безграмотная. Вѣдь вотъ оттого-то и надо, чтобы эти прошенія настоящій писарь писалъ. Ужъ тотъ человѣкъ понимающій и отлично знаетъ, что и какъ, и гдѣ какое жалостное слово надо припустить.

На это Марья отвѣчала:

— Зачѣмъ-же писарю деньги платить, коли у меня есть свой собственный грамотный.

— А затѣмъ, чтобы въ точку настоящую попасть, чтобъ жалостнѣе выходило. Твой хоть и грамотный человѣкъ, а этой точки не знаетъ, а тотъ знаетъ чудесно, — стояла на своемъ Охлябиха.

— Настрочимъ какъ-нибудь, — подмигнулъ Михайло. — А пятіалтынный, что писарю дать, на вино останется. Тебя-же угостимъ.

Охлябиха удовлетворилась послѣднимъ предположеніемъ и повѣствовала такъ:

— У меня пишутъ всегда такимъ манеромъ: будучи обременена многочисленнымъ семействомъ и имѣя на рукахъ четырехъ малолѣтнихъ дѣтей, не имѣя родныхъ и не получая ни откуда помощи… Вотъ какъ у меня всегда пишется. Но вѣдь у тебя какое-же многочисленное семейство? Всего только одинъ сынишка Васька.

— Ну, это ты брось. Вѣдь и у тебя теперь только двое ребятъ на рукахъ. А двое въ пріютахъ, — замѣтила ей Марья.

— Правильно. Но вѣдь они хоть и въ пріютѣ, а все-таки мои. И при провѣркѣ — мои дѣти, а не выдуманныя.

— Ну, ладно. Мы напишемъ такъ: страдая ревматизмомъ рукъ и ногъ, и такъ какъ я изъ-за этого не могу работать, а имѣю малолѣтняго сына, то и припадаю къ стопамъ… — сказалъ Михайло и принялся строчить.

— Постой… — остановила его Охлябиха. — Зачѣмъ работать? Пиши жалостнѣе: снискивать себѣ пропитаніе трудами рукъ своихъ.

— Молодецъ баба! Снискивать себѣ пропитаніе трудами рукъ своихъ, — похвалилъ ее Михайло.

Охлябиха продолжала:

— Вотъ если-бы ты была замужняя, то самое лучшее дѣло написать, что мужъ, молъ, пьяница. Какъ мужъ пьяница — сейчасъ помощь. Это любятъ.

— Какая лафа-то! — подмигнулъ Михайло. — Да послѣ этого каждому мужу нужно быть пьяницей.

— Да, да… Какъ только мужъ пьяница — сейчасъ всякія благости со всѣхъ сторонъ и посыпятся. И чѣмъ горше пьяница, тѣмъ лучше.

— Каждому отцу даже и не пьющему, стало-быть, запивать слѣдуетъ, — пробормоталъ съ кровати хриплымъ голосомъ слесарь и засмѣялся.

— Смѣйся, смѣйся, а на дѣлѣ-то оно всегда такъ выходитъ, потому жалость… Я ужъ опытная, по сосѣдкамъ видѣла, что это такъ… — сказала опять Охлябиха. — Какъ мужъ пьяница, такъ все и есть дѣтямъ. Самое первое это дѣло. Ну, и вдова хорошо, если много дѣтей… — прибавила она.

— Я Марью вдовой написалъ, — сообщилъ Михайло, строча прошеніе. — Отъ вдовы, крестьянки Маріи Потаповой.

— Конечно-же отъ вдовы пиши, — подхватила Охлябиха. — Такъ лучше… А кто тутъ разберетъ? Никто. Вѣдь она сапоги проситъ сынишкѣ. Вотъ ежели-бы опредѣлить въ пріютъ или въ ученье, такъ тамъ сейчасъ метрическое свидѣтельство потребуется. Изъ метрическаго свидѣтельства сейчасъ и видно, что не вдова мать, а тутъ вѣдь на сапоги никакого свидѣтельства. Марья Потапова проситъ сапоги для сына…

— Я Марья Потаповна Кренделькова, — заявила Марья. — Прибавь.

— Фу, ты, какая фамилія-то вкусная, а я и не зналъ! — воскликнулъ Михайло. — Да неужто Кренделькова? — спросилъ онъ.

— Кренделькова. Гдѣ-жъ тебѣ знать-то? Паспорта моего ты въ рукахъ не держалъ. Да вотъ что, Михайло, коли началъ писать про сапоги, то пиши и про пальто. Мальчикъ, молъ, разуть и раздѣтъ.

— Нельзя въ одно общество про пальто и сапоги, — остановила Охлябиха. — Можетъ не выйти. А вы пишите, про пальто въ другое общество, второе прошеніе. Вѣдь два общества есть для пособія.

— Два? Это ловко. У тебя, Матрена Ивановна, и второго общества есть адресъ и писулечка, какъ писать? — спросилъ Михайло.

— А то какъ-же. У Матрены, да чтобы не было! Таковская Матрена! Я, милый человѣкъ, передъ большими праздниками въ двадцать мѣстъ прошенія подаю. Я запасливая. Ну, изъ пяти, шести мѣстъ ничего не выйдетъ, а изъ остальныхъ-то все что-нибудь да очистится. По малости, иногда, конечно, а вѣдь курочка по зернышку клюетъ да сыта бываетъ. Такъ и я. Тамъ рубликъ, тутъ рубликъ, а оно и наберется. Я обо всемъ прошу, на всякіе манеры. Сапоги, такъ сапоги, пальто, такъ пальто, наводненіе придетъ — на наводненіе, пожаръ по сосѣдству — на пожаръ. Такъ, молъ, и такъ, хотя въ домѣ нашемъ и ничего не погорѣло — мы выносились и раскрали у насъ наше добро. Теперь есть такое общество, что можно даже просить, чтобы выкупили твои заложенныя вещи. И выкупаютъ. Заложена у меня моя кофточка и Дашкины сапоги — вотъ, на будущей недѣлѣ, передъ праздниками буду просить, чтобы вещи выкупили.

Михайло кончилъ писаніе прошенія и отеръ перо о голову.

— Думаю, что ладно будетъ, госпожа Кренделькова, — сказалъ онъ, — Написалъ я, что ты болѣзненная вдова, страдаешь ревматизмомъ рукъ и ногъ и грудной болѣзнью.

— Да вѣдь у меня и въ самомъ дѣлѣ ломота въ рукѣ и ногѣ.. Изъ-за чего-же я по стиркамъ-то рѣдко хожу? Прямо изъ-за этого, — отвѣчала Марья, взяла написанное прошеніе и стала его сушить на лампѣ.

VI

О написанномъ для Марьи Михайлой прошеніи сейчасъ-же разнеслось по всей квартирѣ. Жилицы изъ другихъ двухъ комнатъ тоже сбирались подавать въ разныя общества предпраздничныя прошенія и ждали только писаря, который на-дняхъ обѣщался зайти въ квартиру. Но писарь когда еще придетъ, а тутъ вотъ подъ бокомъ былъ свой грамотей — и вотъ жилицы изъ другихъ двухъ комнатъ одна за другой стали приходить къ Михайлѣ съ просьбой о написаніи прошеній въ мѣстное попечительство о предпраздничномъ вспомоществованіи, надѣясь, что Михаила напишетъ имъ, по сосѣдски, только изъ-за угощенія, которое онѣ ему преподнесутъ сообща. Это были двѣ старухи лѣтъ подъ семьдесятъ, ожидающія вакансіи въ богадѣльнѣ, живущія на подачки разныхъ благодѣтелей, одинокія и когда-то служившія прислугой. Кромѣ ихъ, пришла молодая женщина, вдова какого-то фабричнаго, мать двоихъ дѣтей, работающая поденно гдѣ случится, но часто не могущая отлучиться на работу изъ-за больныхъ дѣтей — женщина дѣйствительно очень нуждающаяся не по своей винѣ,

Михайла, уже сознавъ свой авторитетъ, принялъ ихъ довольно гордо.

— Угощеніе угощеніемъ, это ужъ само собой, но за что-же я вамъ даромъ-то писать буду, если вы сами будете деньги по прошеніямъ получать? — сказалъ онъ.

— Вѣрно, правильно, но денегъ-то, видишь-ли ты, у насъ теперь не завалило, — отвѣчала одна изъ старухъ, Акинфіевна, высокая, худая, костлявая съ клочкомъ сѣдыхъ волосъ, торчащимъ изъ- подъ чернаго платка. — Ты ужъ по сосѣдски…

— Стало быть и на угощеніе у васъ сейчасъ нѣтъ? — спросилъ Михайла.

— Откуда, милый?.. Но мы тебѣ соберемъ къ воскресенью и преподнесемъ. Сороковочку считай за нами, — заговорила вторая старуха Калиновна, приземистая, съ рѣдкими сѣдыми волосами, которыми поросла у ней верхняя губа, и даже торчащими, какъ щетина, изъ подбородка.

Михаила задумался.

— Стало быть ждать? Невкусно, — произнесъ онъ. — А у меня явился такой аппетитъ, чтобъ сейчасъ выпить.

— Да полно тебѣ. Пиши, — замѣтила ему Марья. — Пиши въ запасъ. По крайности въ воскресенье, въ праздничный день, съ виномъ будешь.

— А когда-же это я въ воскресенье бывалъ безъ вина? — куражился Михаила. — Кажись, этого и не случалось. Ну, да ладно. Въ воскресенье, такъ въ воскресенье, а только даромъ, матери, я вамъ писать не стану. Съ какой стати? Надо и на закуску. Вы писарю по гривеннику за прошеніе платите?

— По гривеннику онъ беретъ, если два-три прошенія кто пишетъ, а одно такъ пятіалтынный подай, — добродушно и откровенно объяснила молодая женщина.

— Ну, вотъ видишь. А мнѣ ужъ дайте хоть по пятачку за прошеніе. Вотъ намъ съ Марьей и закуска, — сказалъ Михайло.

— Да это что! По пятачку дадимъ, по пятачку дать можно, а только сейчасъ-то у насъ денегъ нѣтъ — вотъ бѣда какая, — проговорила Калиновна. — Откуда взять-то? — продолжала она. — Съ паперти нынче гонятъ, на кладбище ходить и заупокойное собирать — стара я нынче стала, ноги совсѣмъ не ходятъ, Ужъ по благодѣтелямъ пройтись, и то подчасъ еле-еле могу. Мы тебѣ, Михайлушка, не знаю, какъ тебя по батюшкѣ, по пятачку дадимъ за каждое прошеніе, когда изъ попечительства получимъ.

— Это, стало-быть, до Рождества ждать? Невкусно.

— Да вѣдь ужъ теперь скоро Рождество-то. А что насчетъ обмана — никакого… Насчетъ обмана ты будь спокоенъ. Дня за три до Рождества получимъ и сейчасъ тебѣ.

Михайло все еще куражился, чувствуя свое превосходство.

— Постойте… — проговорилъ онъ. — Но вѣдь писарь-то, настоящій писарь въ долгъ вамъ не сталъ-бы писать. Вѣдь ему сейчасъ и деньги на бочку…

— Писарь… Для писаря, понятное дѣло, я сейчасъ-бы платокъ или подушку заложила, — сказала костлявая старуха Акинфіевна. — А ты сосѣдъ, ты по сосѣдски…

— Сосѣдъ! — ухмылялся Михайло. — Сегодня здѣсь я на Петербургской сторонѣ существую, а завтра на Васильевскій островъ, перекочевалъ, такъ какой-же я сосѣдъ? Я птица перелетная.

Марью взорвало.

— Да чего ты ломаешься-то? — воскликнула она. — Тебѣ-же лучше, если деньги къ празднику, чтобы великій день хорошенько встрѣтить. Пиши. Вѣдь онѣ не надуютъ.

— Да какъ тутъ писать, коли у нихъ, можетъ статься, и на бумагу-то для прошеній денегъ нѣтъ! У нихъ нѣтъ, да н у меня не завалило.

— На бумагу-то найдется. Что-жъ тутъ? Двѣ копѣйки листъ въ лавочкѣ,- заговорила одна изъ старухъ.

— На бумагу хватить, — прибавила другая старуха.

— Двѣ копѣйки на бумагу я могу дать, — сказала въ свою очередь молодая женщина. — Даже на два листа дамъ. Мнѣ два прошеньица надо. Охъ, и не подавала-бы я этихъ прошеній, ни за что не подавала-бы, да дѣти-то ужъ очень одолѣли! — тяжело вздохнула она и отерла кончикомъ головного платка глаза. — Вѣдь вотъ сегодня изъ-за младшенькаго-то на поломойство не пошла. Звали полы и двери къ полковницѣ одной помыть. Хвораетъ мальчикъ-то, сегодня горитъ весь. Къ докторшѣ его носила. Дала она снадобьица какого-то. Бѣда съ ребятами. Кабы одна, и горюшка мало. На мѣсто-бы пошла… Одна голова не бѣдна… А вотъ сегодня изъ-за ребенка полтины нѣтъ. И никогда я, пока мужъ живъ былъ, ни у кого не просила. А вотъ теперь пришлось.

Женщина заплакала.

— Не хнычь… — остановила ее Марья. — Помогутъ… Передъ праздникомъ хорошо помогутъ. Пиши только побольше прошеньевъ…

— Милая, да вѣдь и до праздниковъ тоже пить, ѣсть надо. Махонькому-то молочка, булку… Ну, старшенькій-то хлѣбъ ѣстъ, а младшенькому-то и кашки сварить надо. А откуда взять? Я и такъ вся перезаложилась. Все, все теперь хорошее перезаложено, что при мужѣ накопила.

— Подавай прошеніе въ общество для закладовъ — выкупятъ, — сказала безмѣстная кухарка Аѳанасьевна. — Кое-что выкупятъ. Я у Каталихи въ восьмомъ номере въ углу жила, такъ тамъ, женщина одна насчетъ теплаго пальто прошеніе подавала — ей выкупили.

— Да, надо подать, хоть и грѣхъ, можетъ статься. Смотри, какая я обдерганная хожу. Все заложено, — плакалась молодая женщина.

— А ты грѣхъ-то въ орѣхъ….- въ утѣшеніе сказала ей Марья и засмѣялась. — Не отъ бѣдныхъ просишь, а отъ богатыхъ. А богатые на то и есть, чтобы бѣднымъ помогать. Обязаны.

Михайло слушалъ и перебилъ:

— Ну, такъ что-же… Чѣмъ зря бобы разводить, бѣги въ лавочку за бумагой. Такъ ужъ и быть, напишу я вамъ прошенія. Только, чуръ, по пятачку и въ воскресенье мнѣ на угощеніе сложиться.

— Какъ сказано, миленькій, какъ сказано. Мы не отопремся, — проговорила Калиновна. — Аграфенушка, сбѣгай въ лавочку, у тебя ноги-то молодыя… Сбѣгай и купи бумаги. Сейчасъ я дамъ деньги, — обратилась она къ молодой женщинѣ. — А я за твоимъ ребенкомъ присмотрю.

Аграфена засуетилась, чтобы бѣжать въ лавочку, но ей загородила дорогу поднявшаяся съ койки безмѣстная кухарка Аѳанасьевна.

— На вотъ… Отдай дѣтишкамъ… Пусть поѣдятъ, — сказала она и передала краюшку пирога.

Аграфена разсыпалась въ благодарностяхъ.

VII

Дня черезъ три на дворѣ дома, гдѣ снимала квартиру для своихъ жильцовъ Анна Кружалкина, опять навезли три воза городскихъ дровъ для раздачи бѣднымъ, и распредѣлили ихъ по полусаженно между подававшими прошенія о дровахъ. Анна Кружалкина, подававшая также прошеніе, опять не получила дровъ, а двѣ угловыя жилицы изъ сосѣдней квартиры оказались съ дровами. Это взорвало Кружалкину и она подняла на дворѣ цѣлый скандалъ, ругаясь съ возчиками, хотя тѣ были ни въ чемъ не виноваты. Разумѣется, возчики не остались въ долгу и отругивались въ свою очередь.

— Угловыя жилицы! Вѣдьмы! Чертовки! Ну, на что угловымъ жилицамъ дрова? — кричала она на дворѣ. — Живутъ на готовомъ теплѣ и дрова получаютъ! Вѣдь все это опять въ ненасытное брюхо нашего рыжебородаго лавочника провалится. Ему продадутъ. Съ какой стати тебѣ, выдрѣ, дрова, если твой уголъ хозяйка Спиридоновна обязана отапливать? — обратилась она къ тощей женщинѣ Акулинѣ, кутавшейся въ сѣрый платокъ и стоявшей около своей кучки дровъ, выброшенной на дворъ.

— А съ такой стати, что у меня трое ребятишекъ малъ-мала-меньше, — отвѣчала женщина въ шапкѣ.

— Такъ ты на ребятишекъ своихъ деньгами проси. А то дрова! Да и какія у тебя трое дѣтей! У тебя дѣвченка ужъ въ ученье къ бѣлошвейкѣ сдана.

— Да вѣдь сдана она у меня на моей одежѣ, а двое-то все-таки при мнѣ.

— Ну, такъ ты про одежу и расписывай въ прошеніяхъ, волчья снѣдь ты эдакая.

— Не ругайся, а нѣтъ вѣдь я и сама горазда, отругиваться. Вишь, мурло-то наѣла съ жильцовъ!

— Наѣшь съ васъ, голопятыхъ, коли по двугривенному выбирать приходится за углы. Хуже папертныхъ.

По отъѣздѣ со двора возницъ сейчасъ-же на дворѣ собралась компанія квартирныхъ хозяекъ и стала обсуждать, какъ могла получить дрова угловая жилица Акулина, если и ея квартирная хозяйка Спиридоновна получила свою порцію дровъ по прошенію, а на одну квартиру больше какъ въ однѣ руки не даютъ.

— Безъ справокъ. Справиться забыли. А Акулина просила на троихъ дѣтей, — говорила Спиридоновна, хотя въ душѣ была очень рада, что Акулинѣ удалось получить дровъ, ибо та сейчасъ-же свою полусаженку перепродала ей за рубль съ двугривеннымъ, сдѣлавъ такимъ манеромъ уплату за полкомнаты, которую занимала.

— Но вѣдь у того, милая, кто раздаетъ дрова, тоже списки есть. Если въ домѣ номеръ семнадцать въ квартиру подъ номеромъ восьмымъ выдана полусаженка, то ужъ на этотъ номеръ больше и не даютъ, — возражала другая квартирная хозяйка старуха Езопкина. — Просто счастье какое-то этой Акулинѣ! Собачье счастье! Осенью въ публикацію въ газетахъ попала — и чего-чего ей барыни не нанесли.

Акулина была тутъ-же.

— Не счастье, а умъ, — пояснила она и тронула себя пальцемъ по лбу. — Не пропила я ума своего — вотъ что. Умъ… Домъ-то вѣдь нашъ угловой, на двѣ улицы, съ одной улицы подъ номеромъ двадцать первымъ, а съ другой подъ номеромъ семнадцатымъ. Поняли? Спиридоновна подавала прошеніе о дровахъ на квартиру номеръ восьмой изъ дома номеръ двадцать первый съ одной улицы, а я на квартиру номеръ восьмой изъ дома номеръ семнадцатый съ другой улицы. А благодѣтели-то провѣрки не сдѣлали и ничего этого не сообразили. Поняли?

Акулина призналась, улыбнулась и подбоченилась, самодовольно посматривая на хозяекъ.

— Вотъ вы и знайте Акулину! — прибавила она.

— Ахъ, ты дохлая! — вырвалось у хозяекъ. — Бабенку плевкомъ перешибить, а она, смотрите, какъ ухитрилась! Ловко, Акулина, ловко! Ужъ хоть и надо тебя ругать, а за хитрость простить тебя слѣдуетъ.

Шедшая изъ мелочной лавки съ кускомъ ситнаго хлѣба угловая жилица-папиросница, извѣстная на дворѣ подъ именемъ Соньки-модницы, услыхавъ этотъ разсказъ, сейчасъ-же проговорила:

— Что-жъ, и я такое-же прошеніе подамъ.

— Сколько хочешь подавай. Тебѣ все равно ничего не выйдетъ, — отвѣчала ей Акулина.

— Отчего?

— Оттого, что ты бездѣтная. Я на троихъ дѣтей подавала.

— А кто-же мнѣ мѣшаетъ написать, что у меня ихъ четверо? Такъ и напишемъ.

— А пріѣдутъ, смотрѣть? Станутъ разспрашивать сосѣдай, дворника?

— Въ деревнѣ, молъ, ихъ содержу, въ деревню имъ на пропитаніе высылаю — вотъ и вся недолга!

— Такъ тебѣ, кудластой, и повѣрили! — слышались возраженія.

— Ну, не повѣрятъ, такъ и не надо, — сказала Сонька-папиросница. — А отчего-же не попытаться? Попытка — не пытка, спросъ — не бѣда. Да вѣдь ужъ пріѣдутъ и начнутъ по угламъ шарить и разспрашивать. Такъ многимъ изъ васъ ничего не очистится, — прибавила она.

Въ это время на дворѣ показалась рослая старая барыня, закутанная вся въ сѣрыхъ мѣхахъ шеншеля. Ее сопровождалъ ливрейный лакей. Впереди шелъ дворникъ Никита, не взирая на морозъ, съ картузомъ въ рукѣ. Барыня спрашивала дворника:

— Не высоко это?

— Никакъ нѣтъ-съ, ваше сіятельство. Во второмъ этажѣ.