Помоги проекту - поделись книгой:
Прошло с полчаса, а положение наше ни в чем не изменилось, как вдруг совершенную темноту сменил самый яркий свет. Наша тюрьма внезапно озарилась или, как мне представилось, наполнилась световым эфиром столь сильным, что мои глаза не могли его выносить. По белизне света и его интенсивности я узнал сразу, что это электрический свет, который и производил вокруг подводного судна эту восхитительную фосфоресценцию.
Я сказал, что не в силах был вначале выдержать этот свет и потому зажмурил глаза; открыв их, я увидел, что источником света является шар, расположенный в верхней части каюты.
— Наконец-то! Вот и светло стало! — воскликнул Нед Ленд, держа на случай защиты свой нож в руке.
— Да, — ответил я, — но положение все-таки темное.
— Господину надо вооружиться терпением, — заметил невозмутимый Консель.
Благодаря сильному освещению каюты я ее рассмотрел до мельчайших подробностей. Вся ее обстановка состояла из стола и пяти скамеек. Невидимая дверь, вероятно, герметически затворяется. Ни малейший звук не доносился до нас. Все словно умерло на этом судне. Двигалось ли оно в данную минуту, держалось ли на поверхности океана, погружалось ли в его глубины? Я не мог этого сказать.
Во всяком случае, нашу каюту осветили не без причины. Я был уверен, что люди экипажа не замедлят появиться. Когда хотят забыть людей, то не освещают те места, куда их прячут.
Я не ошибся. Стало слышно, как что-то щелкнуло в замочной скважине, дверь отворилась, и в каюту вошли два человека.
Один из них был небольшого роста, мускулистый, широкоплечий, с толстой шеей, с большой головой, украшенной густой шевелюрой, с тонкими усами, с живым и пронизывающим взглядом. Вообще, вся его фигура исполнена была той живости и энергии южанина, которая так характерно выражается в жителях Прованса. Дидро верно заметил, что телодвижения человека — это показатель его характера. И этот маленький человек мог служить тому доказательством. Как-то чувствовалось, что его речь будет полна образности. Впрочем, я в этом не мог убедиться, так как при мне он все время говорил на своем особом наречии, совершенно мне непонятном.
Второй незнакомец заслуживает более подробного описания. Для ученика Грасьоле или Энгеля его физиономия являлась открытой книгой. И я не колеблясь определил в нем самоуверенность; его черные глаза смотрели холодно, решительно; другая черта его характера — спокойствие; и бледноватый цвет его кожи заявлял о спокойной циркуляции крови; его энергия выражалась в быстром сокращении мускулов бровей; его глубокое дыхание обличало в нем отвагу и спокойствие:
Я добавлю, что этот человек был горд, что его спокойствие и твердый взгляд, по-видимому, отражали высокие мысли, выражение его лица и жесты свидетельствовали о прямоте и искренности.
Я как-то невольно в его присутствии почувствовал себя в безопасности и ожидал чего-то хорошего от нашего свидания.
Трудно было точно определить, сколько ему лет — тридцать или пятьдесят. Он был высокого роста, имел широкий лоб, прямой нос, красиво очерченные губы, великолепные зубы, тонкие, длинные, изящные руки, достойные пламенной души. Этот человек представлял, без сомнения, замечательнейший тип, какой я когда-либо встречал. Еще одна особенность: его глаза, несколько широко расставленные, могли враз обнимать почти целую четверть горизонта. Эта способность — и впоследствии я в этом удостоверился — соединялась с поразительной зоркостью, превосходившей зоркость Неда Ленда. Когда этот незнакомец устремлял взор на какой-нибудь предмет, его брови хмурились, широкие веки суживались, оставался открытым лишь зрачок. Какой взгляд! Как он пронизывал вас до самой души! Как он проникал в водяные слои океана, столь непрозрачные для нашего взора, и как отчетливо он видел в глубинах морей!
Оба незнакомца были одеты в береты из шкурок морских выдр, обуты в морские сапоги из тюленевой кожи. Вся прочая одежда из особой ткани обрисовывала формы тела и не стесняла движений.
Человек высокого роста, очевидно капитан судна, рассматривал нас с особенным вниманием, не произнося ни слова, затем, обратясь к своему компаньону, вступил с ним в разговор на языке, совершенно мне неизвестном. Это было местное наречие, звучное, гармоничное, гибкое, в котором гласные, как казалось, получали весьма разнообразные ударения.
Другой отвечал наклоном головы и добавлял два или три слова, также непонятные. Затем, вопросительно взглянув на нас, он обратился ко мне.
Я отвечал по-французски, что я не понимаю их языка, но он, в свою очередь, не понял меня; положение становилось затруднительным.
— Пусть господин все-таки расскажет им нашу историю, — обратился ко. мне Консель. — Быть может, эти господа кое-что и поймут.
Я стал рассказывать о наших похождениях, не пропуская ни одной подробности и стараясь отчетливее произносить слова. Я произнес наши имена, звания и представил профессора Аронакса, его слугу Конселя и гарпунщика Неда Ленда.
Человек с приветливыми и спокойными глазами слушал меня внимательно, даже вежливо. Но ничто в его лице не указывало, что он понял мою историю. Когда я окончил рассказ, он не произнес ни одного слова.
В ресурсе оставался английский язык. Быть может, он понимает этот язык, который считается всемирным. Я знал этот язык не хуже немецкого, мог на нем свободно читать, но не мог правильно говорить. А здесь главным образом надо было быть понятым.
— Теперь ваша очередь, — обратился я к гарпунщику. — Вам приходится, Ленд, выбирать из вашего мешка все лучшие английские выражения, какими когда-либо пользовался англосакс; постарайтесь быть счастливее меня.
Нед не заставил себя упрашивать и повторил мой рассказ, который я едва понял. Канадец по своему темпераменту внес в рассказ много оживления. Он горячо жаловался на то, что его подвергли заключению вопреки международному праву, спрашивал, в силу какого закона так с ним поступили, ссылаясь на Habeas Corpus [5], угрожал преследовать тех, которые самовольно его арестовали, сильно жестикулировал, кричал и, наконец, весьма выразительным жестом пояснил, что мы умираем с голоду.
Это была правда, но мы почти забыли об этом.
К величайшему своему изумлению, гарпунщик, по-видимому, оказался так же не понятым, как и я. Наши посетители не повели и бровью. Очевидно, они не понимали языка ни Араго, ни Фарадея.
После того как мы израсходовали последний наш филологический ресурс, мы очутились в еще более затруднительном положении. Я не знал уже, что нам делать, когда Консель сказал мне:
— Если господин меня уполномочит, я расскажу нашу историю по-немецки.
— Как, ты говоришь по-немецки?! — воскликнул я.
— Как настоящий фламандец, если вам желательно.
— И очень желательно. Рассказывай!
И Консель в третий раз спокойным голосом рассказал различные перипетии нашей истории. Но, несмотря на элегантные обороты и прекрасный акцент рассказчика, и немецкий язык не имел ни малейшего успеха. Наконец, ввиду крайности, я старался припомнить все мои гимназические познания и решился еще раз повторить свой рассказ — по-латыни. Цицерон, наверное, заткнул бы свои уши и отослал бы меня на кухню. Тем не менее я привел свое решение в исполнение. Тот же отрицательный результат.
Это была последняя попытка; оба незнакомца, обменявшись несколькими словами на своем непонятном нам языке, удалились, даже не сделав прощального жеста, как это практикуется во всех частях света. Дверь затворилась.
— Это подлость! — воскликнул Нед Ленд чуть ли не в двадцатый раз. — Как! Им говорят по-французски, по-английски, по-немецки, по-латыни, а из этих негодяев нет ни одного, который был бы настолько образован, чтобы мог ответить!
— Успокойтесь, — говорил я кипятившемуся гарпунщику, — гнев ни к чему хорошему не приведет.
— А знаете ли вы, господин профессор, — возразил наш раздражительный товарищ, — что в этой железной клетке мы обречены на голодную смерть!
— Ба! — воскликнул Консель. — С помощью философии можно долго продержаться!
— Друзья мои, — сказал я, — не будем отчаиваться. Мы находились и в худших условиях. Прошу вас выслушать мое мнение о капитане судна и его экипаже.
— Я уже имею вполне определенное мнение, — заявил Нед Ленд, — это негодяи.
— Хорошо! А из какой страны?
— Из страны негодяев!
— Любезный Нед, эта страна не обозначена на всемирной карте, и я сильно затрудняюсь определить, к какой нации принадлежат эти два незнакомца. Не англичане, не французы, не немцы — вот все, что можно утвердительно сказать. Тем не менее я склонен считать капитана и его помощника родившимися под низкими широтами. В них сказывается юг. Но кто они — испанцы, турки, арабы или индейцы? — судя по их типу, я определить не могу. Что же касается их языка, он мне совершенно непонятен.
— Вот и неприятность не знать всех языков, — заметил Консель, — или неудобство не иметь общего единственного языка.
— Это ни к чему бы не послужило! — ответил Нед Ленд. — Разве вы не видите, что эти люди говорят на своем особом языке, языке выдуманном, для того чтобы приводить в отчаяние честных людей, которые умирают с голоду. Во всех странах открыть рот, начать двигать челюстями и щелкать зубами совершенно достаточно, чтобы быть вполне понятым. Вас поймут одинаково хорошо и в Квебеке, как в Помету, в Париже, как и у антиподов, что вы голодны и просите пищи.
— О! — заметил Консель. — Есть очень неразвитые личности.
При этих словах дверь отворилась и появился слуга. Он принес нам одежду, морские куртки и штаны, сделанные из материала, которого я не мог определить. Я поспешил одеться, мои товарищи последовали моему примеру. В это время слуга, вероятно немой и глухой, накрыл стол на три персоны.
— Вот это благоразумно, — заметил Консель, — и предвещает хороший исход.
— Ба! — ответил ворчливый гарпунщик. — Какого черта дадут здесь поесть? Черепашью печень, филе из акулы, бифштекс из морского кота…
— Это мы увидим! — сказал Консель.
Блюда, закрытые серебряными колпаками, были симметрично расставлены на столе, накрытом скатертью. Действительно, мы имели дело с людьми цивилизованными, и если бы не этот разлитый по всей каюте электрический свет, право, я вообразил бы себя обедающим у Адельфи в Ливерпуле или в Гранд-отеле в Париже. Однако я должен заметить, что на столе совсем отсутствовали хлеб и вино. Вода была чиста и свежа, но это была вода, что пришлось далеко не по вкусу Неду Ленду. Среди разнообразных блюд, поданных нам, я узнал различную рыбу, весьма вкусно приготовленную, но о большинстве прочих, также весьма вкусных, блюд я даже не могу сказать, к какому царству — растительному или животному — принадлежат они. Что касается сервировки стола, то она отличалась элегантностью и большим вкусом. Каждая принадлежность — ложка, вилка, нож, тарелка — имела особый инициал, окруженный девизом, который я привожу: «Mobilis in mobile».
Двигающийся в движущемся элементе! Девиз совершенно справедливо был приложен к этому подводному аппарату, но при условии переводить предлог in — словом «в», а не «на». Буква N, по всей вероятности, изображала инициал загадочного имени личности, командовавшей на судне.
Нед и Консель не размышляли. Они с жадностью удовлетворили свой аппетит, и я не замедлил последовать их примеру. К тому же я успокоился насчет нашей участи и вполне убедился, что наши хозяева далеки от намерения уморить нас голодом.
Но всему бывает конец, все проходит — даже голод людей, не евших в течение пятнадцати часов. Наш аппетит был удовлетворен, потребность уснуть становилась непреодолимой. Совершенно естественная реакция после долгой ночи, в течение которой мы боролись со смертью.
— Что касается меня, — заметил Консель, — то я засну как убитый.
— А я уже сплю, — послышался голос Неда Ленда.
Оба моих товарища растянулись на ковре каюты и вскоре погрузились в глубокий сон.
Что касается лично меня, то я не так скоро поддался этой настойчивой потребности сна. Слишком много скопилось мыслей в моем уме, множество неразрешенных вопросов теснилось в нем, множество различных образов не давали сомкнуться векам. Где мы? Какая чудесная сила уносит нас? Я чувствовал, вернее, мне казалось, что я чувствую, как неведомая сила уносит нас в самые глубокие недра океана. Кошмары душили меня. В этих таинственных глубинах передо мной вставал целый мир неведомых животных… Затем мой мозг успокоился, и я вскоре заснул тяжелым сном.
Глава IX
ГНЕВ НЕДА ЛЕНДА
Как был продолжителен наш сон, я не знаю, но он должен был быть достаточно продолжительным, так как, проснувшись, мы не ощущали усталости.
Первым проснулся я. Товарищи мои неподвижно лежали, растянувшись в углу.
Когда я поднялся со своего достаточно жесткого ложа, я почувствовал себя совершенно свежим и бодрым. Прежде всего я снова и очень внимательно осмотрел нашу каюту. В ее внутреннем убранстве не произошло ни малейшей перемены. Тюрьма продолжала оставаться тюрьмой, и пленники — пленниками. Между тем слуга, пользуясь нашим сном, снова накрыл стол. Ничто не указывало, что наше положение должно было измениться, и я невольно задавал себе вопрос, не обречены ли мы на пожизненное заключение в этой клетке.
Эта перспектива казалась мне тем более тягостной, что я чувствовал сильное и какое-то особенное давление в груди. Мне становилось трудно дышать, легким не хватало свежего воздуха. Хотя каюта и была достаточно просторна, но, очевидно, мы успели поглотить значительную часть кислорода, заключавшегося в воздухе. И действительно, каждый человек расходует в течение одного дня весь кислород, заключающийся в ста литрах воздуха, заменяя его углекислотой, и воздух, понятно, становится негодным для дыхания.
Необходимо было возобновить свежий воздух в нашей каюте и, по всей вероятности, во всех внутренних помещениях подводного судна.
Здесь возник вопрос: как поступает в этом случае капитан этого подводного плавучего жилища? Хранит ли он запас воздуха в каких-либо химических соединениях, выделяя нагреванием кислород из хлористого калия и поглощая углекислоту через едкий калий? В этом случае он должен иметь сообщение с материком, чтобы добывать необходимые вещества для такой операции. Быть может, он ограничивался тем, что сохранял запас воздуха под высоким давлением в особых резервуарах и отсюда расходовал его по мере надобности для своего экипажа? И это возможно. Или, что было легче, дешевле, а следовательно, и более вероятно, он подымался дышать на поверхность воды, как это практикуют киты, и возобновлял свой атмосферный запас через каждые двадцать четыре часа? Но, как бы там ни было, какого бы метода он ни держался, мне казалось необходимым восстановить запас воздуха.
Действительно, я уже вынужден был учащать дыхание, чтобы втягивать в себя остатки кислорода, как внезапно меня освежил приток свежего воздуха, пропитанного соляными испарениями.
Я широко раскрыл рот, и мои легкие почувствовали облегчение. Железное чудовище, очевидно, поднялось на поверхность океана, чтобы, по примеру кита, запастись воздухом. Таким образом, мне стал известен способ вентиляции подобного судна.
Когда я вдохнул полной грудью этот чистый воздух, я стал отыскивать отверстие, если можно так выразиться, воздухопроизводителя, и вскоре его нашел. Над дверью оказалось отверстие, пропускавшее струю свежего воздуха, восстанавливающего обедневшую кислородом атмосферу нашей кельи.
Я продолжал наблюдать. Нед, как и Консель, почти одновременно проснулись под влиянием оживляющего воздушного потока. Протерев глаза и раз-другой потянувшись, они быстро вскочили на ноги.
— Хорошо ли спал господин? — спросил меня Консель с обычной своей вежливостью.
— Прекрасно, мой милый, — ответил я. — А вы, Нед Ленд?
— Как убитый, господин профессор. Однако, если я не ошибаюсь, чувствуется свежий морской ветерок.
Моряк не мог в таких случаях ошибаться, и я рассказал канадцу, что произошло в то время, пока он спал.
— Хорошо! — сказал он. — Вот и объяснение тому рычанию, которое мы слышали, когда этот претендент на нарвала находился в виду «Авраама Линкольна».
— Да, вы правы, Ленд, это он дышал.
— Однако, господин Аронакс, я не имею ни малейшего представления о том, который мог бы быть теперь час, даже если это обеденный?
— Обеденный? Скажите лучше час завтрака, так как теперь, наверное, раннее утро.
— Я думаю, — заметил Консель, — что мы проспали не менее двадцати четырех часов.
— Я не возражаю, — заявил Нед Ленд. — Наступил ли час завтрака или обеда — это безразлично, во всяком случае, слуга будет желанный посетитель, если принесет то или другое.
— То и другое! — поправил Консель.
— Вы справедливо говорите, — согласился канадец. — Пробыв сутки без пищи, мы имеем на это право, и я готов сразу позавтракать и пообедать.
— Будем терпеливы, Нед, — сказал я. — Очевидно, эти незнакомцы не допустят, чтобы мы умерли с голоду, иначе они не прислали бы нам вчерашнего обеда.
— Пожалуй, нас будут откармливать! — сказал Нед Ленд.
— Я протестую, — возразил я. — Мы попали не к людоедам.
— Кто их знает, — возразил серьезно канадец, — может быть, они давно не ели свежего мяса, и в таком случае трое таких совершенно здоровых и хорошо сложенных людей, как господин профессор, его слуга и я…
— Бросьте эти мысли, Ленд, — ответил я гарпунщику, — и не старайтесь восстанавливать себя против наших хозяев, что может привести, во всяком случае, не к улучшению нашего положения.
— Во всяком случае, я чертовски голоден! — воскликнул гарпунщик. — А ни обед, ни завтрак не показывается.
— Любезный Нед, — возразил я, — нам надо подчиниться заведенному на судне порядку. Наш желудок опередил здешние часы. Повторяю еще раз, будем ждать, обсудим данные обстоятельства и не будем ничего предпринимать, потому что иначе и не можем сделать.
— Напротив, господин профессор, — возразил Ленд, который оставался при своем мнении, — надо что-нибудь предпринять.
— Что же, Ленд?
— Чтобы спастись…
— Бежать из надземной тюрьмы очень трудно, а бежать из подводной тюрьмы невозможно.
— Ну, друг Ленд, — спросил Консель, — может кое-что сказать? Я никогда не поверю, чтобы у американца не хватило в этих случаях ресурсов.
Однако гарпунщик оказался в затруднении и потому промолчал. Бегство при тех условиях, в каких мы находились, было абсолютно невозможно. Но ведь канадец наполовину француз, и Консель мог это видеть из его ответа.
— Таким образом, господин Аронакс, — ответил он после нескольких минут размышления, — вы не можете угадать, что должны делать люди, которые не имеют возможности освободиться из тюрьмы?
— Нет, мой друг!
— А это очень просто, они должны устроиться в ней по возможности комфортабельнее. Но прежде всего надо вышвырнуть вон сторожей, — сказал Нед Ленд.
— Как, Нед? Вы серьезно думаете захватить судно?
— Совершенно серьезно, — ответил канадец.
— Это немыслимо.
— Почему же? Могут представиться благоприятные случаи, и я не вижу причины ими не воспользоваться. Если их на этом судне не более двадцати человек, они не заставят отступить двух французов и одного канадца, так я полагаю.
Лучше было принять предложение гарпунщика, чем продолжать с ним спор. И я ему ответил так:
Поделиться книгой: