Помоги проекту - поделись книгой:
Платон, сын Аполлона
Из Энциклопедического словаря
Брокгауза и Ефрона,
т. XXXXVI, СПб., 1898
ПЛАТОН — знаменитый философ, родился в Афинах между 430 и 427 гг. до н. э. По некоторым, впрочем сомнительным, свидетельствам, его настоящее имя было Аристокл, а Платон — только прозвище. Семья Платона принадлежала к знатному и богатому роду: по отцу, Аристону, он считался потомком последнего афинского царя Кодра, а по матери, Периктионе, был в родстве с законодателем Солоном.
Древнейшие жизнеописания, близкие ко времени Платона, известны только по названиям, а дошедшие до нас произведения Диогена Лаэртия, Апулея и Олимпиодора полны легендами и сомнительными анекдотами, но бедны достоверными фактами. Пройдя с помощью лучших учителей полный курс воспитания (грамматика, музыка, гимнастика), Платон занялся стихотворчеством, которое оставил, когда в двадцатилетнем возрасте познакомился с Сократом и стал последователем его философии.
Во время суда над «мудрейшим из эллинов» Платон был в числе его учеников, предложивших за него денежное поручительство. После приговора он заболел и не присутствовал при последней беседе в темнице. Смертью Сократа заканчивается первая, или подготовительная, эпоха жизни Платона. Он получил от учителя общий ответ на вопрос о цели и смысле жизни: мы должны жить для познания и делать то, что хорошо само по себе и потому не зависит ни от внешнего авторитета, ни от мотивов гипотетической выгоды и мнимого удовольствия.
После смерти Сократа Платон вместе с некоторыми другими учениками переселяется в Мегару, где занимается отвлечёнными диалектическими вопросами об основах бытия и познания. Из Мегары, по всей вероятности, он предпринимает свои первые путешествия, среди которых наиболее достоверны поездки в Кирену к математику Феодору и в Египет. Есть указания на возвращение Платона в Афины в 394 г. Через несколько лет он предпринимает путешествие в Нижнюю Италию и Сицилию сначала для знакомства с пифагорейцами, а потом для создания образцового государства, путём подчинения своему влиянию сиракузского тирана Дионисия-старшего. Принятый сначала хорошо, философ скоро отсылается с бесчестием и даже, по некоторым свидетельствам, продаётся в рабство, из которого он вскоре счастливо освобождается.
Вернувшись в Афины (386 г.), Платон начинает собирать вокруг себя кружок учеников, с которыми беседует о философии в пригородном публичном саду Академии. В 368 или 367 г. после смерти Дионисия-старшего его сын и преемник Дионисий-младший, под влиянием своего дяди Диона (с которым Платон подружился ещё в своё первое посещение Сиракуз), призывает философа к своему двору, обещая стать его верным учеником. Сначала заветная мечта Платона о юном тиране, преобразующем общество, как будто начинает сбываться, но вскоре Дионисию надоедает опека Платона. После разрыва с Дионом он начинает презрительно и враждебно относиться к мыслителю и наконец отпускает его ни с чем. В 361 г. через пифагорейца Архита он снова призывает Платона, обещая ему помириться с Дионом, и снова обманывает его, так что семидесятилетний философ принуждён с опасностью для жизни бежать из Сиракуз.
Умирает Платон, вероятно, в своём загородном доме по соседству с Академией или в пригородном публичном саду Академии.
Глава первая
Конечно, Платон не помнил о том дне. Но его мать Периктиона часто рассказывала, как она вместе с мужем Аристоном, отцом Платона, повезла его в горы, на склоны зелёной Гиметты, где в ту пору буйно цвели медоносы. Платону исполнился ровно год, и, значит, по афинскому календарю был весенний месяц Фаргелион[1], а точнее, его седьмое число, когда на эгейском острове Делос посольства эллинских городов празднуют день рождения светоносного бога Аполлона, сына Зевса и Лето. Делос — родина Аполлона. Прекрасная Лето, дочь Луны, родила Аполлона и его сестру Артемиду на острове после долгих скитаний, спасаясь от преследований ревнивой жены Зевса Геры. На месте, где Лето разрешилась близнецами, стоит теперь беломраморный храм. Седьмого Фаргелиона он ежегодно пополняется богатыми дарами, украшается гирляндами цветов, ветвями благородных деревьев и оглашается звуками торжественных гимнов, пеанов.
В тот день отец и мать Платона решили принести жертву Аполлону в благодарность за сына-первенца, которого сама судьба связала со светлым божеством уже тем, что он родился седьмого Фаргелиона. А ещё Периктиона за день до рождения Платона видела сон, будто лебеди, птицы Аполлона, опустили на цветущий луг корзинку с младенцем, её сыном. И был этот цветущий луг на склоне горы Гиметты.
Периктиона рассказывала, как долго они ехали, как повозку трясло на каменистой горной дороге, как припекало весеннее солнышко, как всё вокруг цвело, порхали разноцветные бабочки, а в тенистых рощицах звенели птичьи голоса. Годовалый сынок лежал на мягком одеяле на коленях отца, в короткой рубашонке, ему нравилась тряска, он смеялся и сучил голыми ножками. Отец, играя с сыном, звучно целовал его в живот, а Периктиона тихо улыбалась, разморённая весенним теплом, горными ароматами и счастьем.
— Потом мы сделали тебе постельку в корзине и поставили её под куст жасмина, в тень, — рассказывала Периктиона сыну. — А сами занялись сооружением жертвенника возле ручья. Отец сложил жертвенник из белых чистых камней, омытых в ручье, а я собрала букет из цветов и душистых трав. Цветами и травами мы застелили жертвенник, а затем положили сверху дары — фрукты, орехи и всё, что полагается. Потом отец полил жертвенник вином и мы стали благодарить Аполлона и молить его, чтобы он был твоим защитником на всю жизнь. Мы долго были у жертвенника и так высоко поднялись в своих мыслях к божественным пределам, что забыли о тебе. А когда Аполлон вернул нас на землю — пролетела и громко закричала какая-то красивая птица, — мы побежали к тебе. Нет, ничего страшного с тобою за это время не случилось, да и не могло случиться — Аполлон в этот день отводит от посвящённых ему все невзгоды. Запах цветов просто одурманил нас, опьянил. Мы бежали, и падали, и смеялись. Да и молоды были очень. А потом увидели тебя и замолчали — ты спокойно спал. И был такой хорошенький, как спелое яблочко. Левая щёчка — яблочко, и правая — яблочко. А губки — как маковый лепесток. И над этим лепестком, над губками, как над цветком, с тихим и низким жужжанием кружили тяжёлые от нектара золотистые пчёлы. И вот одна из них — я видела это своими глазами — уронила на твои губы каплю мёда, за нею другая, третья... Ты проснулся и стал, смеясь, облизывать сладкие от мёда губы. Отец тогда сказал: «Из сладких губ льются сладкие речи». И вот ты, мой сын, поэт...
Так рассказывала Периктиона, вспоминая младенчество сына, свои молодые годы и теперь уже покойного мужа Аристона.
Однажды, выслушав в очередной раз её рассказ о давней поездке в горы, Платон написал коротенькое стихотворение, но не о себе, а об Эроте, боге любви:
Эти стихи Платон не сжёг, потому что папирусный свиток, на котором они были записаны, подарил матери, когда она, овдовев, вышла замуж за своего дядю Пирилампа, друга Перикла. Были на этом свитке и другие стихи, которые Платон называл «семейными», потому что в них рассказывалось о разных семейных событиях: о рождении его братьев Главкона и Адиманта и сестры Потоны, о том, как отец дал ему в честь деда имя Аристокл и как женщины на седьмой день после его рождения, совершая обряд амфидромии, обносили его вокруг очага Гестии и, вскидывая на руках, громко выкрикивали его имя, чтобы оно было услышано богами.
Переписал Платон для матери и стихи о своём дяде Критии, двоюродном брате матери, который ввёл его, Платона, в круг великосветской молодёжи. Первое стихотворение, записанное в подаренном матери свитке, было посвящено Солону, второе — последнему царю Аттики Кодру. И Солон и Кодр — далёкие, но всем известные и доныне предки Платона: Солон — по материнской линии, Кодр — по линии отца. Солон жил почти двести лет назад и прославился тем, что, будучи архонтом Афин, отменил долговое рабство и выкупил всех афинян, проданных в рабство за границу, а также вместо родовых привилегий ввёл привилегии имущественные. К тому же он был поэтом и мудрецом, о котором вспоминали всегда в числе Семи великих мудрецов.
Кодр вёл своё происхождение от самого бога Посейдона, а царскую власть в Афинах получил от потомка легендарного Тесея. Во времена его царствования случилась война афинян с дорянами. Доряне, начав войну, получили оракул[3], в котором говорилось, что они победят афинян лишь в том случае, если афинский царь Кодр не будет ими убит. Кодр узнал об этом оракуле и, когда противник подошёл к Афинам, вышел им навстречу в одежде простолюдина. Подойдя к дорянам, он затеял с ними ссору, и те, не зная, что перед ними царь, в пылу гнева убили его. А когда узнали, что ими убит Кодр, в панике побежали прочь от Афин...
«Ничего слишком» — это был принцип мудрого Солона. Принцип Кодра: славно погибнуть за отечество.
Таков был свиток со стихами, который Платон не сжёг. Все же прочие свои сочинения он предал огню в ночь отречения от поэзии. Это была тёплая летняя ночь, тихая, звёздная. Ничто ни в небе, ни на земле не было смущено его решением, которое он принял в тайне от всех — от родных и друзей, которое было известно разве что только богам — ведь от них ничего не скроешь, потому что они читают в душе.
Он принял это решение на берегу Иллиса, слушая Сократа[4]. В тот день он повстречал Сократа на Агоре. Сократ, как всегда, был не один — его окружали друзья, ученики и просто зеваки, которым интересно было послушать, о чём разглагольствует философ. Сократ не назначал встреч заранее, но все знали, что его можно найти там, где всего многолюднее, — на центральной площади Афин, на Агоре, в портике[5] близ торговых рядов. Под навесом портика в дождливую погоду сухо, в жаркую — прохладно. К тому же здесь без труда можно найти, чем полакомиться и подкрепиться, — и вино, и фрукты, и сыр, и лепёшки. Все есть на базаре, куда едва ли не ежедневно крестьяне из окрестных деревень привозят на продажу свои продукты. Здесь есть также на что поглазеть, особенно в лавках гончаров, ремесленников и ювелиров, расположенных в стоях, портиках.
В то утро вокруг Сократа собралась целая толпа. Но причиной такого стечения любопытных был не сам Сократ, а оказавшиеся рядом с ним Алкивиад и Перикл-младший, доводившиеся друг другу братьями: Алкивиад — племянник великого Перикла, а Перикл-младший — сын Перикла от Аспасии[6].
Алкивиад и Перикл-младший почти ровесники, обоим около сорока — Алкивиаду чуть больше, Периклу-младшему чуть меньше. Сократ стал учителем Алкивиада ещё при жизни Перикла, а о Перикле-младшем заботился после смерти Перикла как о своём сыне, исполняя последнюю волю его отца, умершего во время чумы на третьем году Пелопоннесской войны[7], которая не закончилась и по сей день. С Алкивиадом Сократа связывало также и то, что они участвовали в двух битвах — при Потидее и при Делии. При Потидее Сократ спас Алкивиада, вынеся его, раненного, из боя, в битве при Делии Алкивиад спас от верной гибели Сократа. Но в глазах любопытных Алкивиад был интересен, разумеется, не этим. И не тем, что считался известным гулякой, дебоширом и покорителем женских сердец. На его лице, как и на лице Перикла-младшего, был неугасимый отблеск славы великого Перикла, о чьём правлении афиняне вот уже двадцать с лишним лет вспоминают как о золотом веке. Ораторы на Пниксе теперь так и говорят: «золотой век Перикла».
Афиняне не видели Алкивиада семь лет, с той поры, как он во главе огромного войска был отправлен в Сицилийскую экспедицию[8]. В Сицилии он мало чего достиг, хотя его поход обещал быть победоносным, и всё из-за жалких сикофантов-метеков[9], наёмных доносчиков, которые обвинили Алкивиада и некоторых его друзей в разрушении герм[10], каменных изображений бога Гермеса, которые стоят у ворот каждого богатого афинского дома, у выходов из города, на перекрёстках дорог, улиц, на площадях, у школ и палестр[11], потому что Гермес — бог счастья, покровитель странников, купцов, школьников и гимнастов. Алкивиад едва достиг Сицилии, как за ним из Афин была послана быстроходная триера «Саламиния», чтобы вернуть его и предать суду. К тому времени враги Алкивиада собрали свидетельства его участия не только в разрушении герм, но и в домашних мистериях, кощунственно повторяющих те, что справляются в Элевсине в честь Деметры и Персефоны. Обвинение было таким тяжким, что, будь оно доказано в суде, Алкивиада непременно приговорили бы к смертной казни. Такому исходу дела обрадовались бы и его враги, рвущиеся к власти, и многие афиняне, опасавшиеся, что Алкивиад готовит тиранический переворот, о чём повсюду твердили демагоги[12].
«Саламиния» вернулась в Пирей без Алкивиада — он тайно высадился на берег в италийских Фуриях и на грузовом корабле переправился в Пелопоннес. Афины осудили его заочно, а он в отместку неразумным соотечественникам стал служить спартанцам и даже помог им захватить Декелею, что в ста стадиях[13] от Афин. Именно из Декелей спартанцы то и дело предпринимают набеги на землю Аттики. Правда, после неудачного сражения при Милете, которое присоветовал спартанцам Алкивиад, они решили было убить его, но, как и афиняне, не успели, потому что он убежал к персидскому сатрапу[14] Тиссаферну и стал вредить спартанцам. После падения олигархии Четырёхсот афиняне простили Алкивиада, и он в благодарность за это четыре года успешно бил спартанцев на море, а в минувшем году с триумфом вернулся в родной город. Афиняне тотчас же избрали его стратегом[15] с неограниченными полномочиями и доверили ему подготовку флота к решительной схватке со спартанцами.
Итак, Алкивиад — снова славный сын Афин, стратег, герой. Как не поглазеть на него, если он вдруг появился на площади, да не один, а с Периклом-младшим. Повсюду твердят, что последний тоже скоро станет стратегом и продолжит славное дело своего великого отца. Быть может, вместе с Алкивиадом, если Афина Промахос, Афина Воительница станет покровительствовать им, как она покровительствовала Диомеду, Одиссею и Гераклу.
Были тут и другие друзья Сократа: старик Критон с сыном Критобулом, философы Антисфен[16] и Аристипп, поэт Агафон, юный Аполлодор, неразлучные фиванцы Симмий и Кебет и даже дядюшка Платона Критий. Критий хоть и познакомил Платона с Сократом, но сам с некоторых пор встречался с ним редко. Всё больше времени он проводил в гетериях, где вместе со своими друзьями из бывшей коллегии Четырёхсот вёл нескончаемые политические дебаты. Да и сегодня он оказался в стое, пожалуй, не из-за Сократа, а из-за Алкивиада и Перикла-сына, с которыми, судя по сосредоточенному виду и невольным жестам, пытался о чём-то поговорить. Но Алкивиад и Перикл-младший беседовали с Сократом, а этот, кажется, задался сегодня целью всех веселить.
Толпа вокруг Сократа и его друзей всё увеличивалась и сдвигалась плотнее. Платону едва удалось протиснуться в центр кольца, хотя он был почти на голову выше всех, широк в плечах и так силён, что не многие из афинян могли бы посостязаться с ним в силе. Недаром же тренер Аристон нарёк его Платоном, Широким. После победы на Истмийских играх[17] это прозвище так прилипло к юноше, что с той поры никто не зовёт его Аристоклом, славным именем, доставшимся от деда.
С той самой поры, как Платон появился среди учеников Сократа, Антисфен невзлюбил его, скорее всего из-за собственного низкого происхождения, поскольку был сыном бедного, хоть и свободного афинянина и фракийской рабыни и жил в постоянной нужде. Правда, двадцать лет назад он показал себя смелым воином в битве при Танагре. Теперь об этом мало кто помнил, разве что Сократ, который недавно заметил: будь у Антисфена оба родителя афинянами, он никогда бы не проявил себя таким храбрецом. Сократ, как и Антисфен, презирал афинян, кичащихся своим благородным происхождением. Антисфен плохо ел, бедно одевался. Его короткий плащ, трибон[18], был изрядно потёрт. Подобно Сократу, он ходил босиком. А ходить приходилось много. Почти каждый день Антисфен проделывал путь в сорок стадиев от Пирея до Афин, чтобы встретиться с Сократом, а затем обратно. Он был много моложе Сократа, но выглядел почти ровесником: бедная жизнь быстро изнашивает людей. Хотя Сократ, пожалуй, исключение: он и бодр, и силён, и полон внутренней энергии в свои шестьдесят лет.
Протиснувшись сквозь толпу, Платон оказался ближе к Антисфену, чем к Сократу.
— Хайре! — Платон поздоровался первым. — Здесь можно задохнуться.
Было на самом деле душно в центре толпы, да и погода стояла жаркая — солнце нещадно палило с самого утра. Но Антисфен — так ему хотелось — истолковал слова Платона по-своему.
— Ни ко мне, ни к Сократу ты никогда не подходил ближе чем на десять шагов — тебя удручает наш запах. А теперь даже задыхаешься? — зло засмеялся он. — Носом крутишь?
В том, что сказал Антисфен, не было и доли правды. В первые дни знакомства с Сократом Платон действительно держался поодаль, но не из брезгливости, а чтобы не выставляться, не привлекать к своей персоне внимания, чтоб не показаться, наконец, невежей и наглецом: у Сократа было много других учеников и друзей, достойных находиться рядом с ним. Впрочем, если быть честным до конца, то Платона смущало ещё одно обстоятельство. Что скажут друзья-аристократы, увидев его в кругу базарной публики, среди «оборванцев» — крестьян, ремесленников и просто афинян, которые подобно Сократу и Антисфену не могли похвастаться ни богатством, ни знатным происхождением?
Платон ничего не ответил Антисфену, отвернулся от него и увидел Аполлодора, который поприветствовал его улыбкой. Красавец Аполлодор, любивший щеголять в дорогих цветных плащах и кожаной обуви с блестящими бронзовыми застёжками, был ровесником Платона, знатного, как и он, происхождения. От этого щёголя всегда пахло ароматными маслами, как от женщины, у него было нежное лицо, вьющиеся светлые волосы и голубые глаза. Многие любовались им и называли юным Аполлоном, к чему склоняло и созвучное имя — Аполлодор. Он пришёл к Сократу раньше Платона, что ставил себе в заслугу, и при случае без хвастовства об этом напоминал. Он присвоил себе преимущественное право толковать высказывания и мысли Сократа. Это слегка коробило Платона — он не любил зазнаек — и вынуждало держаться с Аполлодором настороже, дабы не ввязываться в ненужные споры о том, кто вернее и тоньше понимает учителя. К тому же Платон не раз уже убеждался, что Аполлодор толкует Сократа если и не совсем поверхностно, то и не глубоко. Красавчику Аполлодору просто льстила роль первого, после Сократа разумеется, мудреца. Впрочем, особой беды в том Платон не видел: он и сам был молод и тоже порой не мог устоять от искушения блеснуть своими познаниями в философии, почерпнутыми не только от Сократа. Платон, по совету всё того же дяди Крития, занимался философией и до знакомства с Сократом. Софист[19] Калликл, в доме которого Платон часто бывал, познакомил его с учением Гераклита Эфесского, чьё сочинение «О природе» некогда купил за большую сумму у купца из Эфеса. Платон прочитал Гераклита и вынес ряд удивительных для себя открытий. Например, что мир вечен в своём бесконечном изменении, возникает из огня и в огонь возвращается, что ни о чём в этом мире нельзя высказаться определённо и окончательно, поскольку всё течёт, возникает и разрушается в бесконечной борьбе. Кратил же, который ещё недавно был учителем Платона и, подобно Калликлу, считал Гераклита Эфесского своим духовным отцом, считал, что вообще не стоит говорить о чём-либо, поскольку всякое суждение опаздывает: пока мы говорим о вещи, она становится другой. Гераклит утверждал, что невозможно дважды войти в одну и ту же реку, а Кратил — что в неё невозможно войти даже один раз, поскольку и наше тело, и вода в реке беспрестанно изменяются. Всё сказанное сказано о прошлом, а будущее непредсказуемо. То же, что мы видим в настоящем, достойно лишь того, чтобы в него ткнуть пальцем, ничего о нём не говоря.
Впрочем, в жизни Кратил не следовал этим принципам, поскольку в его утверждениях — и он это знал — содержится то же противоречие, что и в шутке о лжеце: если лжец говорит о том, что он лжёт, то таким образом он говорит правду и, стало быть, он не лжец, но если лжец говорит, что говорит правду, значит, он действительно лжец, — и так до бесконечности. И вот получается: если ни одно из суждений не является истинным, то не является истинным и это суждение и, стало быть, истинные суждения существуют, среди которых, возможно, и это; вследствие чего ни одно из суждений не может быть истинным и т.д.
Платону нравилась эта словесная игра, которую он часто затевал со своими младшими братьями Главконом и Адимантом. Впрочем, игра игрой, но вот что он всё-таки вынес из философских мудрствований Гераклита, Калликла и Кратила: мир действительно переменчив, а потому наши представления о нём далеки от истины. Иной точки зрения придерживаются элеаты, последователи Ксенофана и Парменида из Элеи. Они утверждают, что мир является единым, недвижимым и истинным, а наши чувства обманывают нас. Умерший двадцать с лишним лет назад Зенон Элейский придумал много остроумных доказательств тому, что множественность вещей и движение невозможны, так как обратное утверждение приводит к неразрешимым противоречиям, которые Зенон назвал апориями[20]. Его знаменитая апория «Ахилл» даже весьма мудрых людей приводит в замешательство. Суть этой апории в следующем: если бы Ахилл, знаменитый бегун, вздумал догнать черепаху, которая отправилась в путь раньше его, то ему это, вопреки здравому смыслу, никогда бы не удалось, поскольку, прежде чем пробежать весь отрезок пути, отделяющий Ахилла от черепахи, ему надо сначала пробежать половину этого отрезка, но прежде — половину половины, до того — половину четверти, половину восьмой части, шестнадцатой, тридцать второй, шестьдесят четвёртой — и так до бесконечности. Из апории следовало не только то, что Ахилл никогда не догонит черепаху, но и самое главное: ему вообще не удастся сдвинуться с места. Значит, движение невозможно. И если чувства и опыт говорят нам о том, что движение всё же существует, то это ложь. Чувства нас обманывают.
Платон же склонялся к мысли о том, что истина принадлежит не вещам и чувствам, а идеям вещей и всего, что существует в этом мире. Идеи чисты, неподвижны и вечны, а всё, что мы видим и слышим, к чему прикасаемся, что обоняем и испытываем на вкус, — переменчиво, как и сами наши ощущения. Истина достигается не опытом, а размышлением. Сократ это размышление называет воспоминанием. Мы извлекаем истину не из чувств, а из нашей бессмертной души, которая причастна вечному миру идей. Извлекая из души истину, мы определяем лучшее, что может воплотиться в вещи, в поступке, в действиях отдельного человека и всего общества в целом. Познание самого себя, своей души — источник всех благ. И нет ничего более достойного, чем это познание: познай самого себя — и ты познаешь весь мир... Вот почему слова Хилона из Спарты[21]: «Познай самого себя» — написаны золотом на мраморной доске, вмурованной в стену храма Аполлона в Дельфах. Ему же приписывают и другое изречение, которое Платон так кстати вспомнил, когда Антисфен, пылко жестикулируя в разговоре, чуть не сорвал фибулу[22] с его плеча:
— Когда говоришь, руками не размахивай — это знак безумства.
На это Антисфен ответил тоже словами Хилона, отчасти невпопад:
— Не грезись: это дело бабье.
— Алкивиад, кажется, твой родственник? — заговорил, протиснувшись к Платону, Аполлодор. — Пойди обнимись с ним, чтобы покрасоваться в блеске его славы.
— Все боги — родственники... — начал было Платон, но не закончил, потому что Перикл-младший вдруг предложил Сократу и всем собравшимся прогуляться к Иллису.
— Там прохладнее, просторнее и тише, — сказал он, и все тотчас шумно с ним согласились, задвигались, освобождая портик. В этой толчее Платон сразу же потерял Аполлодора и огорчился: его ответ ввиду своей неоконченности мог быть истолкован превратно: в том смысле, будто Алкивиад и он — боги. Платон же пытался сказать другое: поскольку все боги — родственники, а все лучшие люди Афин, аристократы, произошли от богов, то и они, аристократы, — тоже все родственники.
Толпа, последовавшая за Сократом и его друзьями к Иллису, не только не уменьшилась, но заметно выросла: к ней присоединились праздные афиняне, собравшиеся было у храма Тесея послушать какого-то заезжего софиста. К тому моменту, как процессия достигла садов, она стала похожа на праздничное шествие в честь какого-то божества, так что подходившие люди спрашивали, что за праздник нынче в Афинах.
Платону в конце концов удалось поравняться с Аполлодором, и он сказал ему, что не закончил свой ответ.
— Пустое, — сказал Аполлодор, — мы все родственники, потому что лучшие. Алкивиад же прекрасен, хотя уже не так молод и претерпел в жизни много испытаний... Ты видел Тимандру, гетеру, которую он привёз с собой? Говорят, она лучше всех. — Глаза Аполлодора при этих словах засверкали, как два влажных аквамарина. — Я завидую ему, — признался он, — И хотел бы такой же судьбы.
— В следующий раз, когда боги пошлют твою душу на землю, скажи им, что хочешь быть Алкивиадом, — сказал Платон, посмеиваясь.
— Когда это случится и где? — с грустью проговорил Аполлодор. — Тогда уже, наверное, не будет ни этой страны, ни Тимандры.
— И Сократа не будет, — добавил Платон.
— Конечно, — спохватился Аполлодор. — Из тех, кого я знаю, дороже всех мне Сократ.
— Прекрасные слова, Аполлодор, — сказал Платон. — Я готов их повторить вслед за тобой.
— Да? — усмехнулся Аполлодор. — Не верю. — И зашагал быстрее.
Платон отстал. И тогда с ним поравнялся Аристипп, приехавший из Кирены, что в Северной Африке. В Афины, как он утверждал, его привела слава Сократа, а вернее, намерение получить от учителя знания, обеспечивающие в дальнейшем постоянный доход. Едва решив, что он уже овладел умением философствовать, Аристипп набрал слушателей и стал преподавать философию за деньги. Прежде такого с учениками Сократа не случалось. Многих это тогда возмутило, но Аристипп заявил, что главным в жизни считает удовольствия, а без денег их не добыть. «Не ради же страданий живёт человек! — не раз говаривал он. — И не те удовольствия важны, от которых только вздыхают, — утверждал он, — а те, от которых страстно задыхаются: изысканная пища, роскошь и женщины».
Сократ не раз порицал Аристиппа за это, но последнего это нисколько не смущало. Он даже не раз присылал Сократу деньги и подарки, от которых тот, впрочем, отказывался.
— Слушай, Платон, — сказал Аристипп, — вот уже полгода, как ты слушаешь Сократа вместе с нами, его старыми учениками. — Аристипп был на восемь лет старше Платона, недавно ему исполнилось двадцать восемь — Не приходило ли тебе на ум, дорогой Платон, что это должно быть достойным образом отмечено? Я не хочу сказать, что такова традиция, но этого требует логика: раз ты влился в нашу семью, ты обязан сделать этой семье подарок.
— Деньгами? — спросил Платон.
— О боги, зачем же непременно деньгами? — засмеялся Аристипп. — Есть много других способов одарить друзей.
— Назови мне какой-нибудь из них, — предложил Платон.
— Да вот хотя бы этот: устрой для нас хорошую пирушку, и чтоб с гетерами, с представлениями, с музыкой... Слышал, какие пиры устраивал наш славный Алкивиад? Я говорю не о вине и не об угощениях. Он с гетерами разыгрывал мистерии, во время которых всё происходило натурально: боги совокуплялись с богинями...
— Это по клеветническим доносам, — заметил Платон.
— Нет, нет! Все знают, что это происходило на самом деле. Да и не один Алкивиад охотник до таких мистерий! Были бы деньги...
— И ты хочешь, чтобы я устроил такой пир? С мистериями?
— Ну, необязательно с мистериями... — отступил Аристипп. — Но чтоб непременно с музыкой, с представлениями, с гетерами. Говорят, что ты умелый драматург, сочиняешь тетралогию, которую уже, кажется, репетируют в театре. Значит, сумеешь придумать и представление, способное развлечь и нас. — При слове «развлечь» Аристипп хитро подмигнул Платону. — Что ты на это скажешь?
Платон не знал, что ответить собеседнику, но тут его выручил Критобул, сын Критона. Критобул нравился Платону тем, что не выставлял напоказ ни своё богатство, ни давнее знакомство с Сократом. Отец привёл его к учителю ещё мальчиком, и с той поры Критобул следовал за Сократом почти неотступно, разве что этому мешали либо участие Сократа в военных походах, либо его заседания в Пританее[23], куда он, случалось, избирался булевтом[24] от своего дема Алопеки. Кстати, Критон, ровесник Сократа, был родом из дема Алопеки, от которого Сократ, случалось, избирался булевтом в Пританей.
— Ты просил денег — я принёс, — сказал Аристиппу подошедший Критобул, протягивая тому туго набитый кисет. — Вернёшь, когда сможешь.
— О! Как кстати! — обрадовался Аристипп. — А то я остался без единого обола[25] — отпустил учеников на летние каникулы, а родственники из Кирены не успели прислать мою часть доходов. Теперь всё просто замечательно! Не устроить ли нам по такому счастливому случаю пирушку у какой-нибудь гетеры? Ты бы какую предпочёл? — спросил Аристипп у Платона, снова подмигивая, — Пискушку, Цветочек или Кораблик? — назвал он прозвища не очень дорогих гетер. — Я могу устроить. Хотя я предпочёл бы Кораблик — она так славно укачивает... — Он мечтательно закатил глаза.
— Я предпочёл бы Тимандру, — ответил Платон.
— Тимандру? — От удивления Аристипп даже остановился. — А не лечишься ли ты чемерицей?
Платон знал, что настоем на корнях чемерицы лечат сумасшедших. Он ответил:
— Нет, не лечусь. Скажи, а нет ли лекарств от похоти? Тебе следовало бы знать что-нибудь об этих средствах.
— Назвать человека похотливым — вовсе не оскорбление, — сказал Аристипп. — Похоть, как и хороший аппетит, — похвальное качество. Но пожелать Тимандру?! — захохотал он. — Пожелать Тимандру сегодня — это всё равно что тридцать лет назад, когда был жив Перикл, пожелать Аспасию. Алкивиад — первый стратег, военачальник с неограниченными полномочиями, он прихлопнет тебя, как козявку, едва ты заикнёшься о Тимандре, о его рыжеволосой возлюбленной... Признайся, Платон, что ты пошутил.
— Разумеется, — ответил Платон, хотя это было совсем не так: Тимандру он увидел год назад в Пирее, когда Алкивиад после семи лет изгнания возвратился на родину. Едва его триера причалила к берегу и он сошёл на землю, Тимандра первой бросилась его обнимать и целовать. Как золотое пламя, как шаровая молния метнулась она из толпы встречающих к Алкивиаду и лианой обвилась вокруг него... Говорят, что она влюбилась в него ещё девчонкой, лет двенадцати — тринадцати от роду, и что на Алкивиада ей указала Аспасия. Мудрая вдова Перикла умела воспитывать и мужей и гетер — тех и других она делала знаменитостями.
Алкивиад отстранил от себя Тимандру, но не оттолкнул. Только глупец и сухарь мог бы оттолкнуть от себя такую красавицу, такую обольстительную, такую пылающую, такую радостную. Её смеющееся лицо выражало бесконечное счастье, способное заставить всё вокруг светиться и ликовать. Этой гетере поэты Афин уже посвятили десятки творений. Есть стихи о Тимандре и у Платона... При виде сияющей красавицы у него так забилось сердце, что Платон невольно прижал руку к груди, будто боялся, как бы оно не выскочило. О, Афродита! Все сосуды его чувств наполнились сладчайшей нежностью, которая стала переливаться через край и дурманить разум. Трудно сказать, какое желание было сильнее: стремление владеть ею или жажда поющего восхищения красотой. Но если это соединяется воедино, физическая страсть и отстранённое, целомудренное любование, то возникает нечто, в чём растворяешься без остатка, исчезаешь, подобно прозрачному египетскому сосуду в ключевой воде. Платон потерял себя, любуясь Тимандрой, которая рядом с Алкивиадом, облачённым в тёмные доспехи, сверкала как звезда. Да, да, он любовался ею, потому что любоваться — это самое правильное, что можно сказать о своих чувствах, обращённых к прекрасной женщине, когда и желаешь её страстно, и восхищаешься ею беспредельно.
После того случая он видел её в доме Калликла — вместе с Алкивиадом, в садах Академа — вместе с Алкивиадом, на Дионисиях — тоже вместе с Алкивиадом... А хотел, желал, мечтал увидеть рядом с собой — Тимандру, огненный ароматный бутон необычайной красоты. Потому у него и сорвалось с языка её имя в ответ на провокационный вопрос Аристиппа.
— Я так и думал, что это шутка, — успокоился Аристипп, — хотя, признаться, — причмокнул он сладострастно, — я тоже предпочёл бы Тимандру.
Платон давно это заметил: когда оказываешься в саду, почему-то непременно думаешь о любви. Может быть, потому, что сад всегда полон чарующего шёпота листьев, пьянящих запахов цветов и плодов, что сродни ароматам женского тела, потому что в саду много тенистых укромных мест, устланных мягкой травой, поют любовные песни птицы и мерцание солнечных бликов отражается в глазах звездопадом... Они шли через сад по тёмной аллее пирамидальных тополей. Могучие деревья стояли почти вплотную друг к другу, плечом к плечу, как друзья в момент общей опасности... Конечно, Платон и не думал состязаться с Алкивиадом-воином, Алкивиадом-политиком, Алкивиадом-красавцем, Алкивиадом-авантюристом. Хотя, наверное, стал бы достойным соперником — в нём достаточно и мужества, и ума, и физической силы, и жажды странствий и приключений. Но более всего в нём кипит желание мудрости, любомудрия, философии, а любовное состязание — вещь петушиная... И всё же как она прекрасна — Тимандра! Он посвятил ей стихи и думает о своей возлюбленной каждое мгновение, всякий раз, встречаясь с молодостью и красотой или когда мысль сама по себе вдруг обращается в чувственный поток...
На берегу Иллиса путники разместились в тени раскидистой вербы. Друзья и ученики Сократа собрались тесным кольцом вокруг него, праздные любопытствующие — чуть поодаль. Платон оказался рядом с Периклом-младшим и Критобулом. За ним, хрустя подобранными в саду яблоками, устроился Аристипп, напротив — Сократ, Алкивиад и Аполлодор, за спиной которых расположились Критон, Антисфен, неразлучные фиванцы, Симмий и Кебет, и Критий.
— Вот скоро и ты, Перикл, станешь стратегом, как твой отец, — начал Сократ. — Мне думается, что, когда это случится, нашим врагам-спартанцам не поздоровится, а мы прославимся. Признаться, я очень хочу увидеть тебя рядом с Алкивиадом. В военных делах всегда надо иметь рядом с собой опытного наставника.
— Да, и я этого хочу, — ответил Перикл.
Платон помнил Аспасию не слишком старой, задолго до её недавней смерти, и мог с уверенностью сказать, что Перикл-младший очень похож на мать — такие же тёмные миндалевидные глаза, красивые губы, чистый высокий лоб, чувственные ноздри и во всём теле — изящество и гармония. Многими, кто любил Перикла-отца, это сходство Перикла-сына с матерью принималось с понятным сожалением: двое сыновей Перикла, Ксантипп и Парал, которых ему родила его первая жена и которые, как утверждают старики, были похожи на Перикла, умерли во время чумы, не пережив отца. А этот, Перикл-младший, оставшийся в живых, ничем не напоминал знаменитого родителя. Хотя последний, судя по его прижизненному скульптурному портрету, не был красавцем, и мастеру даже пришлось изобразить его в шлеме, дабы скрыть уродующий недостаток Перикла — большую голову. Прочих же пороков за Периклом не числилось, зато достоинств была масса. Около двадцати лет он избирался первым стратегом, вождём афинян, и все эти годы мудрого правления стали для них «золотым веком».
— Я понимаю, что ты хочешь стать стратегом, как отец, — продолжил разговор с Периклом-младшим Сократ. — Но хотят ли этого афиняне?
Вместо ответа Перикл-младший пожал плечами.
— А знаешь ли ты, чего вообще хотят афиняне? Например, хотят ли они победы в войне со Спартой?
— Думаю, что хотят, — сказал Перикл-младший.
— А вот я в этом не уверен, поскольку встречал многих людей, которые были бы не прочь установления в Афинах спартанского порядка.
— Какого порядка? — вскинул глаза Перикл. — О чём идёт речь? — В голосе его послышалось возмущение. — Чтобы все свободные граждане носили длинные волосы? Или чтобы слабых детей сбрасывали в Кайядскую бездну? Или чтоб молодые люди упражнялись в военном искусстве, убивая по ночам рабов?
— Никто из афинян не может одобрить то, о чём ты сказал, Перикл. Кроме ношения длинных волос, возможно. Но у спартанцев немало и достойных традиций. Там, к примеру, очень почитают стариков. Нигде так хорошо не живётся старикам, как в Спарте. Об этом, как ты, наверное, слышал, любит порассуждать наварх Лисандр. А недавно, рассказывают, он вспомнил такой позорный для афинян факт. Приехав однажды в Афины с посольством, он посетил наш театр. И вот когда уже все зрители расселись, в театр вошёл один старик; он попытался найти для себя место, но всё было занято, а из зрителей никто не пожелал уступить ему своё место. Тогда он подошёл к ряду, где сидели спартанские послы, и они, едва завидев старика, все встали, предлагая ему сесть. Весь театр стал рукоплескать спартанцам. По этому поводу Лисандр произнёс такие слова: «Все афиняне знают, как поступать хорошо, но делать этого не хотят».
— А ты говорил, что причина дурных поступков — незнание того, как поступать хорошо, — заметил Сократу Антисфен.
— Я и теперь это говорю, — ответил Сократ. — Но вопрос в том, какое это знание. Афиняне могут похвастаться количеством знаний, а не качеством. Они знают и про то, и про другое, а что из этого хорошо или плохо — не знают. Хорошо ли, например, уступать место старикам? Поступишь так — заслужишь уважение, как спартанец, но зато весь день будешь в театре на ногах мучиться. А хорошо ли мучить себя? Вот Аристипп, наверное, скажет, что мучить себя негоже, что дурак тот, кто лишает себя удовольствия, поскольку это единственное, к чему человек должен стремиться. Так ли, Аристипп?
Поделиться книгой: