Катенька

В. Б. Гаркалин

Катенька

Признание

Вечером 6 июня 2008 года в Прибалтике, когда на сцене у меня случился один инфаркт, затем, через полчаса, другой, а потом оторвался тромб, и врачи констатировали клиническую смерть, казалось, что всё кончено. Но вышло иначе — самое страшное только начиналось. Если бы я тогда, понемногу приходя в себя в реанимации, мог это предположить, возможно, всё бы сложилось по-другому. Но жизнь нельзя переписать заново. Сложилось так, как сложилось. Единственное, что хоть как-то можно отнести к положительному вектору в произошедшей дальше трагедии, кончине моей любимой жены Катеньки, — осмысление прожитых с ней лет. Я напряжённо всматриваюсь в годы, дни, мгновения, из которых складывалась наша жизнь, ощущаю нарождающееся новое понимание её роли в моём становлении, успехах, медленно, с непрекращающейся болью подхожу к осмыслению того явления, которым несомненно была Катенька.

Хотя, когда я говорю о новом понимании, я немного лукавлю. Я всегда подспудно чувствовал, знал, что только наша любовь была основным движущим мотивом всей нашей жизни. И когда не стало Катеньки, моё существование потеряло свой основной смысл, свелось к некой имитации жизни, внешне вполне успешной и наполненной.

Я по-прежнему снимаюсь в кино, играю на сцене, руковожу курсом в РУТИ. Даже езжу отдыхать и принимаю предписанные мне таблетки, только вот зачем? Ведь улучшение качества жизни и тем более её продление разумно только тогда, когда существует чёткое понимание главного — зачем всё это нужно. Причём, вопрос «зачем?» в моём случае становится абсолютно тождественным вопросам «кому?», «для кого?». Самый простой и понятный ответ — для себя, любимого, оказалось, не слишком срабатывает, звучит чересчур абстрактно. Когда раньше было «для себя», это автоматически было — и «для Катеньки». Всё стройно и всё на месте. А сейчас «для себя» — это для кого? Кто этот самый «я»? Народный артист, профессор и прочие чины и звания, естественно, приятны, подогревают самолюбие, возможно, даже повышают самооценку. Но это результат прошлых заслуг, прошлых успехов, прошлых усилий в конце концов. Раньше всё это делалось для Катеньки и во многом вместе с ней. А как это будет происходить теперь, когда её не стало? Смогу ли я найти ту точку опоры, которая поможет мне жить наполнено, собрать воедино распавшуюся картину мира, заново ощутить себя счастливым? Или только воспоминания, пусть и светлые, станут моим пожизненным уделом?

Сегодня у меня нет однозначного ответа на все роящиеся в мозгу вопросы. Одной из слабых попыток ответить на них, надеюсь, станет эта книга.

Знакомство, определившее жизнь

История нашей с Катенькой жизни началась, как и у многих, практически со дня нашего знакомства, случившегося в конце октября 1977 года. Только произошло оно не совсем обычно и по-своему определило все наши дальнейшие взаимоотношения.

Я учился тогда на отделении актёров театра кукол в Музыкальном училище имени Гнесиных на четвёртом курсе. Наш курс базировался в помещении Театра Образцова, где мы практически жили. Четвёртый курс у актёров выпускной, и мы готовили дипломные спектакли. Но иногда, чтобы не забылось, проигрывали и спектакли курсовые, сделанные раньше. Одним из них были «Алые паруса» по повести Александра Грина.

Я играл главную роль, капитана Грея. То есть, я играл все мужские роли, но эта была главная. Роль мне очень нравилась, от репетиций я был в полном восторге. Для запредельного счастья не хватало только благодарных зрителей, способных по достоинству оценить, как я понимаю теперь, ещё совсем неумелую мою игру. Но где их взять во время репетиций студенческого спектакля, тем более уже показанного заинтересованным зрителям полгода назад?

Артистов из образцовской труппы мы не слишком интересовали, сотрудников театра тем более. Я привычно был готов к пустому залу с единственным смотрящим, нашим руководителем курса и режиссёром-постановщиком спектакля Леонидом Абрамовичем Хаитом, в чью задачу входило подмечать ошибки, а не сопереживать моим усилиям. Но на сей раз в зале не было и его, а за репетицией следила жена Хаита, наш педагог Ася Левина.

Но вдруг произошло чудо. В кромешной тьме зрительного зала сидела девушка, напряжённо и внимательно следившая за происходящим на сцене. Она была крупная, с пышной копной волос на голове, как-то сразу отличавшей её от среднестатистических молодых женщин того времени. Я начал играть с удвоенной энергией, тогда ещё не понимая, что именно некая необъяснимая в привычных терминах связь между актёром и зрителем и создаёт чудо, которое принято называть театром. Девушка продолжала следить за действием, а я, увлечённый собственной игрой, успевал наблюдать за ней. И чем больше восхищения я замечал в её глазах, тем больше она мне нравилась. Актёры, как дети, очень чутко реагируют на отношение к себе. Кульминацией спектакля одного зрителя стал момент, когда глаза девушки наполнились слезами. И дальше больше. Она безудержно плакала. Понятно, что я моментально ощутил себя великим артистом. Но затем меня захватила более продуктивная мысль.

Я подумал, какой чистой душой должна обладать эта девушка, чтобы так искренно верить в сказку и так сопереживать вымышленной кем-то любви. Определённо она меня интересовала всё больше и больше. По окончании репетиции я выяснил, что зовут её Катя и что несколько дней назад её приняли на службу в педагогическую часть театра.

Практически с того дня мы и начали встречаться. Наши отношения развивались со скоростью курьерского поезда.

Катя жила с бабушкой Софьей Львовной в небольшой двухкомнатной квартирке на 4-й Тверской-Ямской улице, что возле площади Маяковского. Кто тогда мог предположить, что именно в этой квартирке мы и проживём все наши совместные тридцать с лишним лет? Катина бабушка была директором картин на Центральной студии научно-популярных фильмов и очень часто надолго уезжала на съёмки, что было нам на руку. В очередной раз она уехала в командировку в начале ноября. А в ночь на 7 ноября 1977 года, когда весь доблестный советский народ готовился справлять 60-летие в те времена ещё Великого Октября, я впервые остался у Катеньки на ночь. Была самая середина эпохи застоя, о чём мы, советские люди, даже не догадывались.

Раннее детство

Я не люблю своего детства и юности. Нет, в них не было чего-то особенно омерзительного, трагического, выходящего за рамки жизни прочих советских детей, появившихся на свет в начале второй половины XX века. Просто память — вещь избирательная и о том периоде сохранила гораздо больше плохого, чем хорошего.

Я родился 11 апреля 1954 года в Москве. Борьбу с моей нынешней профессией начали ещё в родильном доме, правда, не деятели культуры, а рядовые медработники. Меня заразили полиомиелитом, отчего на всю жизнь у меня сохранилась небольшая хромота, что не способствует расцвету сценической карьеры. Но я, не смотря на все их старания, выжил.

Мои родители не были коренными москвичами, они приехали — по призыву партии и правительства — восстанавливать столицу после войны. И, как миллионы наших сограждан, жили в рабочем общежитии. Находилось оно в Ростокино. Это общежитие трудно назвать жильём в общепринятом смысле этого слова, но альтернативы у них не было. Программа Хрущёва по массовому жилищному строительству ещё не была принята, многие коренные москвичи жили не в лучших условиях. (Самое странное, что некоторые из общежитий существуют до сих пор!) Впрочем, мне не удалось долго пожить в Ростокино. На то были семейные причины: на момент моего рождения родители ещё не зарегистрировали свой брак.

Они происходили из разных мест. Отец, Борис Алексеевич Гаркалин, был выходцем из срединной, исконной России, из Тамбовской области. Он был мастеровым человеком. Всю жизнь проработал в автомастерских, дослужившись до начальника. Мама, Валентина Вячеславовна, урождённая Полянская, была белоруской, родилась в деревне Дюдево, что под Минском. В эту деревню к моей замечательной бабушке Дусе я был отправлен на воспитание и оздоровление после страшной болезни. Я тогда носил мамину фамилию — Полянский.

Папа по-прежнему не торопился объявить государству о своих взаимоотношениях с мамой. Он был очень красив, нравился женщинам и продолжал гулять. Время такое было: недавно окончилась страшная война, мужчин было очень мало, и те, что были, пользовались повышенным спросом. Мама же, когда я родился, была ещё совсем юная — 19 лет. Поняв, что возлюбленный не спешит жениться на ней, она пыталась избавиться от меня разными способами. Последним был аборт, на который она записалась, но уже перед дверью в кабинет врача передумала и решила оставить меня. Таким образом я и появился на свет.

В деревне у бабушки я впервые соприкоснулся с искусством, правда, в довольно необычной форме. Это теперь я понимаю — то была моя неосознанная тяга к лицедейству и таинству.

Напротив нашего маленького домика находилась сельская церковь. Народу на службы туда собиралось довольно много, учитывая массовую гибель граждан в Белоруссии во время Отечественной войны. Правда, в абсолютном большинстве это были женщины, что также являлось особым знаком войны, мною никак не осознаваемым. Никита Сергеевич Хрущёв тогда ещё не начал очередную антиклерикальную кампанию, да и селяне, думаю, не очень были в курсе кремлёвских веяний. Я бегал в храм ежедневно, не пропуская ни одной службы, повторяя там каждое движение молящихся. Женщины крестились — и я крестился, прихожанки поправляли волосы — и я поправлял. Не понимая смысла происходящего, я идеально копировал форму. Помню, что выходил из церкви я совершенно счастливым. Когда-то из религиозных мистерий родился театр. Я вполне индивидуально повторил тот же путь через много веков.

Время шло, задачи, поставленные перед моим пребыванием в деревне, постепенно выполнялись. Я подрос, как-то воспитался и даже немного оздоровился. Понятно, что хромота — результат полиомиелита — сохранилась, но я её почти не замечал и в играх мог вполне соответствовать своим деревенским сверстникам. Собственно от них я почерпнул ещё одну немаловажную вещь, а именно — белорусский язык. Я целиком и полностью перешёл на белорусский, говорил на нём, думал, категорически утеряв русский, по малости лет не усвоенный мною прочно. Ведь в нашем селе он не был языком межличностного общения. Сей факт сыграл не слишком значительную, но всё же однозначно отрицательную роль в моей будущей артистической карьере. Уже по возвращении в Москву я долго и тяжело переучивался на великий и могучий, сохранив в своём произношении некоторые фонетические особенности языка белорусского, которые впоследствии околотеатральными людьми рассматривались как профессиональные неточности, а иногда и как актёрская непригодность.

Жизнь моих родителей в Москве шла своим чередом. Они продвигались по службе, всё больше становились москвичами. У них родился второй ребёнок, моя младшая сестра Марина. Мама с папой, наконец, поженились, а я получил свою нынешнюю фамилию Гаркалин. Меня забрали в столицу, где родителям предоставили одну комнату в коммунальной квартире в Сыромятниках, вблизи Андроникова монастыря, на берегу Яузы. В квартире проживали ещё две семьи.

Монастырь возвышался напротив дома, я непрерывно мог наблюдать его в окно, когда делал уроки. Эстетика храма влияла на моё ещё детское, формирующееся сознание, приучая меня к чему-то вечному, величественному, духовному. В противовес ему существовал Курский вокзал, вокруг которого протекала моя тогдашняя жизнь. Этот человеческий муравейник знакомил меня с иной жизнью, более приземлённой, бытовой, многоголосой, многоязыкой, насыщенной, в чём-то комичной и забавной. Не знаю, какое из двух этих детских впечатлений оказало на меня большее влияние. Впрочем, скорее всего, на меня влияла и река, уносившая детское воображение куда-то в неизведанное и страшно далёкое. Возможно, именно тогда у меня развился острый интерес к путешествиям, новым местам, городам, странам.

Школа

Школу я не любил, впрочем, она отвечала мне взаимностью. Причём, моя нелюбовь была стихийная, скорее из чувства самозащиты. Её же, наоборот, мощная и продуманная. Она давила на меня всеми своими отработанными методиками, неприкрытой лживостью, называемой воспитанием советского человека. Ничего кроме чувства постоянного унижения в той школе я не испытывал. Вспоминая своих соучеников, думаю, что и они тоже. Причём, я не хочу винить в этом учителей. Они были людьми столь же униженными, как и мы, только занимали следующую после учеников ступень в иерархии всеобщего унижения. Их давили сверху, они, в свою очередь, давили нас, находящихся снизу.

Я совсем не готов был к сопротивлению устоявшейся системе, все мои близкие были вполне советскими людьми и не слишком ощущали удушливую атмосферу, царившую в стране. Я вяло противился происходящему, не испытывая особого интереса к школьной программе. Спасало только чтение, несколько скрашивавшее неприглядную действительность. Но и оно было тематически крайне ограниченно. Никакого допуска к литературе, не издававшейся у нас, либо издававшейся редко, у меня не было. Оставались только разрешённые властью классики или той же властью «назначенные» писатели с правильной идеологической установкой.

Ещё больше меня притягивало кино, которое занимало всё моё воображение. Я проникал в наш клуб, прятался там под креслами и мог смотреть все сеансы подряд. Таким способом я посмотрел картину «Мужчина и женщина» Клода Лелуша, которая в моём пересказе однокашникам выглядела просто чудовищной порнухой. Что делать, в СССР секса не было, и таковы были наши представления о большой и трагической любви. Хуже другое, я-то был несмышлёным мальчишкой, но ровно также рассуждали вполне взрослые дяди и тёти, которые и навязывали своё ви́дение мира огромной стране.

Сейчас вспоминаю, что после каждого просмотренного фильма я «проигрывал» его своим сверстникам, имея неизменный успех. Вероятно, нечто лицедейское жило во мне с малолетства, только не замеченное и не поощряемое. Всё бы так и катилось ни шатко ни валко, я как-нибудь закончил бы школу, возможно, где-нибудь продолжил образование и, скорей всего, прожил бы какую-нибудь совсем иную жизнь.

Даже теперь, когда я пишу об этом, мне становится как-то не по себе. Поймите меня правильно — ничего плохого в других жизнях нет, особенно, если люди, проживающие их, ощущают себя комфортно, имеют возможность к самореализации, приличному заработку, достойному существованию. Но в той, иной, к счастью, не состоявшейся жизни, не было бы моей Катеньки, доченьки Ники, всех успехов и неудач, бессонных ночей и подлинного счастья от профессиональных свершений, сопровождавших меня на актёрском пути.

Практически все летние месяцы я проводил в деревне Малое Гагарино Тамбовской губернии, откуда происходил отец. Моя белорусская бабушка состарилась, не могла совладать с двумя внуками, и меня с сестрой Маришей отправляли на лето к отцовской родне. Там я вёл вполне деревенский образ жизни, мало отличаясь от сверстников. Рассказываю об этом потому, что летом 2010 года я договорился с друзьями и сестрой, и с ближних гастролей мы заехали в нашу семейную деревню. Совсем близких родственников в ней уже не осталось, но более дальняя родня продолжает там жить.

Меня потрясли две вещи. Содержимое нашего дома вообще не изменилось за 50 лет, с тех пор, как я впервые перешагнул его порог. И это не дань семейным традициям — за долгие годы поменялось множество владельцев. Просто дикая бедность, невозможность приобрести что-то новое, необходимое законсервировала жилище моего детства.

И второе, ещё более грустное. Практически всех моих ровесников, товарищей по детским шалостям уже нет в живых. Беспробудное пьянство вкупе с тяжёлой жизнью отправили их в мир иной. Говорить об этом больно, но такова действительность. Последние 25 лет жизни страны никак не коснулись российской глубинки, а если и коснулись, то сделали её ещё хуже.

Щёлково

Началась же моя актёрская карьера совсем неожиданно. Отец перешёл на работу в Подмосковье, в город Щёлково, где вместе с новой должностью ему предоставили и новую трёхкомнатную квартиру. Я заканчивал тогда восьмой класс. Переходить на несколько месяцев в местную школу перед выпускными экзаменами за восьмилетку не имело никакого смысла. И я ежедневно ездил учиться в Москву, лишь изредка оставаясь на ночь у кого-то из своих одноклассников. Но не только квартира и работа заставили моих родителей сменить обжитую столицу на чужое Подмосковье. Дом, в котором мы жили в Москве, находился в окружении двух крупных заводов — «Манометр» и «Точка. Измеритель». На одном из них было вредное производство. Завод что-то там излучал, превышая допустимые нормы в разы. Напомню, происходило всё это в самом центре столицы советского государства с населением (включая приезжих), превышающим десяток миллионов человек. От вредного излучения страдали жители нашего дома, умиравшие гораздо чаще статистической нормы. Особенно это касалось детей, более восприимчивых к различным недугам, чем взрослые. Умерла и моя соседка и одноклассница Лена Соболева… Родители понимали, что нас с сестрой Маришей нужно срочно увозить из этого дома, пусть и за пределы Москвы. Иного решения квартирного вопроса тогда не существовало.

Жизнь в небольшом областном городке разочаровала меня ещё сильней московской. Всё здесь было тусклее и беспросветней, чем в моих родных Сыромятниках. Абсолютное убожество и серость, блочно-барачная архитектура, напрочь лишённая тогда ещё сохранявшегося очарования старой Москвы, усталые, угрюмые, сильно пьющие люди. Было отчего впасть в уныние. К тому же я лишился всех друзей детства и ранней юности. Не могу сказать, что с кем-то из них у меня существовала особая душевная близость, но всё же много лет, проведённых вместе, оставили определённый отпечаток. С ними по крайней мере у меня была какая-то жизнь, множество воспоминаний о совместных проказах, любимые места, полудетские секреты и сплетни в конце концов. Всего этого я в одночасье лишился, перейдя в 9-й класс щёлковской школы.

Возможно, я тогда уже подрос и искал свою жизненную стезю, поэтому тотальный нажим ощущал особенно остро. Подросткам вообще свойственно неприятие окружающей действительности. Но, думаю, в моём случае для этого были все основания. Моя память хранит только чреду издевательств, исходящих от школы. Сначала это была какая-то зона общего режима, в которой без всякого приговора суда я зачем-то должен был находиться долгие годы, а потом без этапа вынужден был перевестись в ещё худшие условия режима усиленного. Почему это называлось обучением, я не понял до сих пор. Сломать человека та школа могла виртуозно, а вот сформировать — вряд ли. И если советскую школу окончили, сохранив себя, миллионы прекрасных людей, то, уверен, это происходило вопреки, а не благодаря её стараниям.

Такое утверждение, повторю, вовсе не отменяет того факта, что в школе порой работали замечательные учителя, талантливые, честные, настоящие подвижники. И сколько они могли бы дать своим ученикам, если бы не удушливая система советского образования и воспитания. Ну что сейчас вспоминать об этом? Что было — прошло, его не вернёшь. Как и миллионы несчастных судеб, разрушенных советской школой…

Подмосковные городки вроде Щёлкова представляли собой одновременно страшное и убогое зрелище. Десятилетиями всё более или менее талантливое, живое, энергичное гигантским пылесосом засасывала в себя столица. Даже те, кто физически продолжал проживать в области, старались трудоустроиться в Москве. Люди рано утром покидали свои городки, а к ночи возвращались, чтобы быстро выспаться и опять кинуться туда, где бурлила жизнь и была хоть какая-то возможность вырваться из окружающей серости. Их существование было гораздо труднее жизни москвичей. К обычному московскому трудовому дню добавлялась многочасовая дорога в промозглых, грязных электричках, старых, некомфортных, воняющих горючим автобусах, небезопасный пеший путь от железнодорожных станций и автовокзалов домой. И всё это ещё и с полными сумками, если, конечно, повезёт что-то прикупить в столице. Снабжение этих городков, кроме отдельных, специфических, напрямую связанных с космосом либо оборонкой, что, впрочем, было одно и то же, не шло ни в какое сравнение с московским. И люди вынуждены были после работы ещё стоять в бесконечных очередях, дабы как-то прокормить свои семьи. Правда, я тогда был далёк от хозяйственной составляющей нашей жизни и то, как она была трудна и неблагодарна, оценил позднее.

Что мне оставалось делать в такой ситуации? Пить дешёвый портвейн с новыми одноклассниками, повторяя их во всём, чтобы стать своим в их кругу? Начать подражать местной влиятельной в молодёжной, как теперь говорят, тусовке, шпане, в чью жизнь зона реальная, а не фигуральная, врывалась с малолетства и зачастую навсегда? Стать отличником, пай-мальчиком, любимцем школьной администрации, подчинившись советской школе окончательно и бесповоротно, и начать комсомольско-партийную карьеру ещё со школьной скамьи?

Не помню, чтобы я подобным образом «обдумывал житьё». Но, безусловно, выход из создавшегося тупика искал. Нашёл я его неожиданно для себя тогдашнего, но, как оказалось, навсегда. Не знаю, то ли высшие силы вывели меня на эту дорогу, то ли сработала случайность, оказавшаяся частным случаем закономерности… Но с этого пути я уже никогда не отступал.

Хотя до понимания, что это и есть дело моей жизни, было ещё очень далеко.

Народный театр

Советское государство должно было руководить решительно всем, причём само же создавало то, чем потом руководило. Касалось это и культуры, которая, по мысли партийных лидеров, являлась основным подспорьем коммунистической идеологии и обязана была приобщать народные массы к последней. Поэтому по всей стране создавалось множество самодеятельных коллективов, где эти самые народные массы проявляли свои таланты, иногда вполне недюжинные. Существовало же народное творчество под неусыпным оком различных управляющих структур. Их чиновники должны были отслеживать и принимать деятельность народных творцов, чтобы, не дай бог, не завелось в этом творчестве какой-нибудь крамолы.

Все кружки, студии и прочие формы народного культурного объединения кому-нибудь подчинялись. Высших начальственных структур было две. Собственно само государство в виде управлений культуры и профсоюзы, которые, если помните, были «школой коммунизма», по меткому определению первого партийного вождя.

Это разделение было на тот момент вполне ощутимо, ибо государство у нас было довольно бедным, а профсоюзы на больших богатых предприятиях бывали весьма зажиточными. Поэтому государственные культурные центры были зачастую голь да нищета с полуразвалившимися Домами культуры и бедствующими сотрудниками, а профсоюзные обладали прекрасными ДК, значительными средствами на постановки, большим штатом педагогов. Однако кое-где и государственным очагам культуры удавалось достичь определённых успехов. Высшие достижения таких коллективов отмечались званием «Народный». Народный театр — это тебе не какой-то там драмкружок. И звучит возвышенно, и зарплата у руководителей чуть посолидней. Так вот именно эта система способствовала началу процесса, который привёл меня к нынешнему результату. Всё дело в том, что в городе Щёлково был Народный театр…

В поисках неизвестно чего я однажды переступил его порог. С той самой минуты и начался новый отсчёт моей жизни. Театром руководил Абри Абрамович Амаспюр, очень известный в те годы режиссёр самодеятельности. Он работал параллельно сразу в нескольких коллективах, что никак не сокращало его бившей через край энергии. Он был абсолютным фанатом репетиционного процесса и передавал нам аналогичное отношение к театральной деятельности.

Я проводил в театре всё свободное, а иногда и несвободное время. Моя жизнь приобрела смысл, краски, цели. К тому же у меня образовалась масса новых знакомых, столь же одержимых, увлечённых театром. Это были люди разного возраста, многие гораздо старше меня. Я ощущал себя своим в их компании, равным среди равных. Опять же, я довольно быстро стал получать большие роли, что придавало мне особый вес. Даже с Щёлково и школой я почти примирился. Тем более что театр был довольно популярным в городе, и горожане артистов знали в лицо. В 16 лет это очень греет душу.

Но популярность была второстепенна по сравнению с самим театральным таинством. Сегодня я прекрасно понимаю, что всё тогда делал ещё крайне неумело, непрофессионально, по-школярски. Да и поставленные нами спектакли были далеко не шедевры. Но счастье построения роли, существование в чужом, не свойственном мне характере, в иной, далёкой от моей, пластике заполняло меня целиком. Я взахлёб читал неизвестные мне пьесы мирового репертуара. Они переполняли меня, хотелось сыграть все роли, побывать во всех эпохах, в разных странах, совершить все героические поступки. Театр абсолютно заменял мне реальную жизнь.

В театре же состоялось примечательное знакомство, неожиданно возобновившееся через многие, многие годы. К нам на постановку дипломного спектакля пришла молодая женщина, студентка Абри Абрамовича Софа Москович. (Амаспюр успевал одновременно с руководством театрами ещё и вести курс режиссёров народного театра в Щукинском училище.) Она ставила с нами «Обыкновенное чудо» Евгения Шварца. Мне досталась роль Короля, что для моего юного возраста было большим достижением. Софа была явно талантлива и столь же одержима профессией. Но вскоре после защиты диплома она эмигрировала из Советского Союза в Израиль. Тогда это означало расставание навсегда. Никто не мог даже предположить, что ещё при нашей жизни откроются границы, и в Израиль будет легче попасть, чем, например, в Ташкент. Мы на десятилетия потеряли с Софой всяческую связь. Восстановилась она почти случайно, хотя сегодня я всё больше проникаюсь уверенностью, что ничего совсем случайного в этом мире не существует. Просто надо внимательней наблюдать за происходящим, и закономерности выстроятся сами собой.

Спустя годы в Израиле Софа познакомилась с моим соучеником и другом Борисом Слуцким, и в одном из разговоров они выяснили, что оба знают меня. Борис дал ей мой московский телефон, и она со мной связалась. Оказалось, что Софа много лет руководила драматическим театром в Беэр-Шеве, затем ушла на преподавательскую работу, открыла свою театральную школу в Тель-Авиве, где обучает студентов по методу Всеволода Эмильевича Мейерхольда. Я уже несколько раз приглашал её в Москву проводить мастер-классы для своих студентов в РУТИ. И прошли они с огромным успехом.

Но я забегаю вперёд. Вернёмся в Щёлково. Два последних школьных года благодаря театру проскочили как-то незаметно. Я репетировал, играл спектакли, а ещё и посещал школу, что можно было приравнять к небольшому подвигу. Даже экзамены на аттестат зрелости сдал довольно успешно. Жизнь впереди мне виделась вполне прямой и безоблачной.

Меня не берут в артисты

Наконец, летом 1971 года я окончил школу. Ну, теперь поступлю в театральный институт, а дальше всё пойдет как по накатанной. Мои успехи на самодеятельной сцене не оставляли сомнения в светлом будущем. Кто же, если не я, достоин обучения в театральном вузе? А уж там я всем докажу, какое потрясающее сокровище в моём лице получит российская сцена!

Как и все тогдашние, да и нынешние абитуриенты я пошёл прослушиваться во все московские театральные институты одновременно. Только ВГИК остался в стороне.

Именно театр манил меня, именно ему я собирался посвятить жизнь. Облом случился везде и сразу. Меня не взяли никуда, отсеяв ещё на предварительных турах. По прошествии почти сорока лет трудно сказать, правы ли были педагоги, не обратившие на меня никакого внимания и посчитавшие меня бесперспективным. Если сейчас просмотреть списки выпускников театральных вузов моего несостоявшегося призыва, можно заметить грустную особенность. Большими артистами из них стали очень немногие. Остальные куда-то пропали и растворились, а, возможно, вообще ушли из профессии.

Для меня же та история оказалась важнейшим уроком на всю жизнь. При наборе уже далеко не первого собственного курса в РУТИ, бывшем ГИТИСе, я предельно внимательно наблюдаю за всеми юношами и девушками, поступающими ко мне учиться, стараясь не перепоручать данный процесс никому. Это не спасает меня от ошибок, но по крайней мере, надеюсь, резко уменьшает их количество. Ведь от моего решения зависят судьбы ещё очень молодых людей. Хотя точно определить, правильно ли я поверил в кого-то, увидел его профессиональный потенциал можно только с теми, кого я в итоге взял к себе в мастерскую. А сколько звёздочек я мог просмотреть, не заметив? Человек, особенно молодой, далеко не всегда раскрывается сразу и тем более публично в такой тонкой материи как лицедейство. Не принятые мной ребята могли разувериться в себе, навсегда уйти в какую-то другую, чуждую для их естества жизнь и ощущать себя потом глубоко несчастными. Об этом мне даже думать неприятно. Хотя кого-то из тех, кого я отговорил от нашей профессии, надеюсь, спас от множества разочарований, поджидавших, уверен, их на этом пути.

Слесарь

История Гаркалина-профессора ещё даже не маячила на горизонте. Чего уж там — мне и простым артистом не было позволено стать. Провалившись во все актёрские вузы, я должен был начинать взрослую жизнь. А как, если никем, кроме как актёром я себя не мыслил? Никаких связей в культурном мире у моих родителей не было, и мне пришлось пойти работать на завод контрольно-измерительных приборов, находившийся в подмосковном городе Фрязино, слесарем КИП. В мою задачу входило контролировать измерительные приборы давления, а при необходимости их ремонтировать. С тех пор я могу отличить вакуумметр от моновакуумметра и манометра.

На заводе, как в зеркале, повторилась школьная история. Опять те же издевательства, тот же нажим и идеологический прессинг.

Нет, такая жизнь меня точно не устраивала, а к иной меня не допускали. И снова было отчего впасть в отчаяние. Правда, моё существование немного скрашивал родной Щёлковский народный театр, но разочарование от вступительных экзаменов сильно деформировало стройную картину мира. К тому ж стремительно приближалось совершеннолетие, что автоматически влекло за собой армейский призыв.

Советский солдат

До сих пор не устаю удивляться, насколько я был советским человеком. Мощная промывка мозгов в школе и на заводе отлично сделала своё дело. Ведь в армию я мог не идти, либо, уж если и идти, то в гораздо более комфортном варианте.

Как я уже писал, в младенчестве я переболел полиомиелитом, отчего у меня сохранилась пожизненная хромота. При подобном диагнозе, да и некоторой актёрской сноровке, ничто не мешало немного педалировать свой недуг и вовсе освободиться от военного призыва или по крайней мере стать годным к нестроевой службе. Я же, снедаемый чувством, что должен пойти служить, как и все окружавшие меня сверстники, наоборот, всячески пытался затушевать проблемы с ногами. Мне это прекрасно удалось, и родина направила меня выполнять священный долг на Дальний Восток, на стыке китайской и монгольской границ, в строевые части.

В начале 70-х годов это было самое неспокойное место во всём необъятном Советском Союзе. Ещё совсем недавно произошёл советско-китайский вооружённый конфликт на острове Даманском, и мелкие стычки возникали повсеместно. Часть, где мне довелось служить, находилась в постоянной боевой готовности, муштровали нас по полной программе, и нельзя сказать, что это было лишено всякого смысла. Угроза большого конфликта с недавними «братьями навек» китайцами висела над нами постоянно. Наш противник был совсем не условный, а вполне реальный, и при хорошей погоде мы отчётливо видели не только их лица, но и кулаки, сжимаемые в нашу сторону.

В армии я понял, что издевательства надо мной в школе и на заводе были ещё цветочками. Вот где машина подавления работала на полную мощь, без выходных и праздников, рождая всё новые способы унижения, лишая человека остатков чувства собственного достоинства, заставляя совсем ещё молодых людей терять человеческий облик. Одновременно не простаивал и идеологический пресс — в лице цепочки замполитов, комсоргов и прочих идеологических армейских работников, пытавшихся непрерывным пропагандистским усердием оправдать свой, по советским масштабам, вполне белый хлеб с приличным куском масла. Нам, и так измученным постоянной военной подготовкой, в свободное от неё время активно промывали мозги, дабы усилить любовь к родной армии и ненависть к предполагаемому противнику. Целесообразность и эффективность этих занятий стремились к нулю. Армия делала всё, чтобы любить её было не за что, но перебежать в Китай к вероятному противнику, либо в Монголию к потенциальному стороннику желающих не находилось. Китай тогда был не нынешний, и путали нас им не зря. А про монгольскую нищету слагали легенды.

Оказывается, и в армии возможна жизнь

Как учит отец нашей профессии Константин Сергеевич Станиславский, играешь злого — ищи, где он добрый. Так и в жизни, ничего не бывает плохого до конца, кроме смерти. (Да и смерть, как я теперь понимаю, существует для того, чтобы мы могли полнее оценить, насколько всё-таки прекрасна жизнь.) Вот и армейская мерзость вдруг окрасилась для меня в новые, более тёплые тона.

Через год после начала военной службы в нашу часть был переведён молодой человек, назначенный секретарём комсомольской организации. Звали его Анатолий Белюков. Был он преподавателем истории из Кемерово. Об этом городе я ничего тогда не знал, и даже предположить не мог, что он займёт в моей судьбе особое место. Очередной раз удивляюсь тому, какие важные знаки подбрасывает нам жизнь, и сколь внимательными должны мы быть, чтобы не пропустить их в ежедневной круговерти.

Познакомились мы с Анатолием на территории части, разговорились и не могли остановиться более трёх часов. Впервые в своей армейской жизни я мог обсуждать вещи, меня действительно интересовавшие, да ещё с человеком старше и гораздо образованнее меня. Мы говорили о литературе, поэзии, истории. Поэты «серебряного века» занимали меня гораздо больше, чем устав внутренней службы, и если бы не армейский распорядок, думаю, мы говорили бы до утра. Понятно, что мы не могли не сдружиться. Эта дружба продолжается до сих пор. Пожалуй, Толя Белюков стал первым из тех моих друзей, кто сопровождает меня всю жизнь, несмотря на огромные расстояния, разделяющие нас.

Работу комсорга он понимал совсем иначе, чем воинское начальство. С его приходом в части быстро сформировались небольшие творческие коллективы по интересам. Естественно, возник и театральный кружок, которым, понятно, стал руководить я. Это был мой первый опыт режиссёра-постановщика; впервые я руководил людьми, навязывал им свою художественную волю, но, главное, опять выходил на сцену, пускай не всегда в подходящих для этого условиях. Мы ставили Чехова, учились искусству комического, завоёвывали популярность у сослуживцев, что было нелегко. Армейский социум жёстко структурирован и с большим трудом воспринимает чей-то незапланированный успех. Воинские будни не стали от этого легче, но в них появился некий человеческий островок, когда можно было быть самим собой, что-то пробовать, осмысливать, находиться в пространстве великого русского языка, а не только командного и матерного. Этот кружок стал настоящим глотком воздуха, и я утвердился в своём желании заниматься театральным делом настоящим образом.

К сожалению или к счастью, проходит всё. Подошла к концу и моя военная служба. Я возвращался домой с единственной мыслью — идти учиться на артиста. Правда, по дороге в Москву я заехал в Кемерово повидаться со своим армейским другом Толей в нормальной, гражданской обстановке. Там мы могли общаться сутками, не связанные никакими условностями и начальниками.

Меня опять не берут в артисты

История моего повторного поступления «в артисты» столь же драматична, как и первая, доармейская. Я опять подал документы во все столичные институты и училища, опять почему-то минуя ВГИК. Результат был аналогичен предыдущему. Я не подошёл решительно нигде и никому. Во мне не только не видели артиста, но вообще лишали меня права на некоторые способности к обучению актёрской профессии. Как и в первый раз, я даже не приблизился к вступительным экзаменам, будучи отсеянным ещё на предварительных прослушиваниях.

В одном из училищ дама, просматривающая меня, вынесла окончательный и безапелляционный вердикт, к тому же в крайне жёсткой форме. Она предложила мне впредь никогда даже не приближаться к вузам, где преподают актёрское мастерство. Для молодой, ещё не окрепшей психики это было страшным ударом. Казалось, моя судьба закончилась, практически не начавшись. При мысли о возвращении на родной завод меня мутило. Поступать в какой-нибудь институт, лишь бы получить какое-нибудь высшее образование? От этого мне становилось нехорошо. Даже моя искренняя любовь к литературе рассматривалась мною вполне прикладно, только касательно актёрского ремесла. Спасла меня мама, которая вроде бы не слишком участвовала в моих попытках посвятить себя театру, но, нежно любя меня, очень сопереживала моим неудачам. Она вычитала в «Вечерней Москве», что Гнесинское музыкальное училище совместно с Московским театром кукол проводит набор студентов на обучение профессии актёра театра кукол. Мама подсунула газету мне. Это маленькое объявление всего из нескольких строк на последней странице «Вечёрки» перевернуло всю мою жизнь.

Меня приняли

Наутро я уже был на прослушивании, хотя, признаюсь, мои сведения об искусстве кукольного театра были ничтожны. Курс должен был набирать главный режиссёр Московского театра кукол А. А. Гамсахурдиа. Не знаю, внимательнее ли ко мне отнеслись педагоги Гнесинского училища, чем их коллеги из других вузов и что-то во мне заметили или требования у них были ниже, но все туры прослушивания я прошёл. Настал день собеседования. Я вошёл в комнату, где одиноко сидел показавшийся мне немолодым седоватый человек с крупным носом. Его лицо было мне незнакомо. Он внимательно осмотрел меня и задал только один вопрос: «Молодой человек, вы всю жизнь мечтали стать кукольником?». Я опешил, начал оправдываться, мол, хотел играть, петь, танцевать, а вот теперь и кукольником было бы стать неплохо. Он попросил меня почитать. Вероятно, моё чтение его устроило, потому что он спросил: «Вы любите поэзию?». Я честно признался, что очень люблю. Он заулыбался, а затем обратился с просьбой: «Молодой человек, вы не сходите мне за сигаретами?». И протянул мне рубль, сказав, что курит самые популярные тогда сигареты «Ява». Даже в армии от танков я не бежал с такой скоростью. От переполнявших меня чувств купил целых две пачки. Когда я влетел обратно в комнату, где проходило собеседование, и собрался отвечать на новые вопросы, влиятельный незнакомец посмотрел на меня удивленно: «Чего вы ждёте? Идите, вы допущены до общеобразовательных вступительных экзаменов».

С тех пор прошло около сорока лет, но я и сейчас не знаю, что послужило основным побудительным мотивом для зачисления меня на курс. Острое желание Леонида Абрамовича Хаита, а незнакомцем был именно он, покурить или тот факт, что во мне разглядели хоть какие-то профессиональные задатки.

Во время вступительных экзаменов мы узнали, что где-то там, наверху, всё поменялось, и партнёром Гнесинского музыкального училища будет не МТК, а Театр кукол под руководством Сергея Владимировича Образцова, что определило навсегда как мою профессиональную, так и личную судьбу. Леонид Абрамович Хаит стал мастером нашего курса и моим первым подлинным учителем в профессии. Сергей Владимирович Образцов неслучайно именно ему поручил руководить курсом: на тот момент Хаит являлся не только режиссёром и актёром образцовского театра, но и профессором, преподавателем актёрского мастерства в Гнесинке. Надо сказать, что ни разу в жизни я не пожалел, что окончил это училище, а не более популярные и раскрученные актёрские школы.

Учеба на артиста-кукольника

1 сентября 1974 года началось моё обучение «на артиста». Я погрузился в студенческую жизнь целиком и полностью, репетировал сутками. Быстро сошёлся с соучениками. Жизнь в областном городке для меня осталась в прошлом, мне дали комнату в общежитии для студентов творческих вузов на Хорошёвке, оказавшимся моим последним местом жительства перед переездом к Катеньке.

Не могу сказать, что учение проходило совсем гладко. Наше училище было музыкальным, поэтому музыкальной части образования отдавалось значительное место, что мне впоследствии очень пригодилось. Параллельно с нами учились вокалисты, и педагоги, не работавшие раньше с кукольниками, привыкли требовать от студентов по максимуму. Начального музыкального образования у меня не было, и давалось всё нелегко. Правда, в детстве я обучался игре на аккордеоне, это несколько облегчало музыкальную науку. Всё-таки врождённая музыкальность с минимальными навыками игры на инструменте были мне подспорьем. Обучение мастерству кукловождения также не было моим коньком. Мне постоянно требовались многочасовые, изнурительные репетиции, чтобы кукла «ожила» и начала существовать своей, отдельной от меня жизнью. И только ремесло драматического актёра давалось мне легче, было более свойственно моей природе. Правда, ни о каком драматическом театре я тогда и не помышлял. Изначально нас готовили, чтобы пополнить труппу образцовского театра, где было много возрастных артистов, проживших в театре всю свою творческую жизнь.

Я был безумно увлечён искусством кукольников. Мне в нём нравилось абсолютно всё. Сам способ существования, когда вполне человеческие чувства, страсти, размышления необходимо передать с помощью неодушевлённого предмета. Хотя как можно назвать куклу неодушевлённым предметом, когда она, при правильном с ней обращении, оказывается твоим подлинным сценическим партнёром, позволяющим сделать то, что неподвластно актёрам драмы. К тому же одним из основных способов сценического существования в кукольном театре всегда является гротеск, очень близкий мне по духу, но не слишком тогда поощряемый на драматической сцене.

Кроме того (что сейчас отчасти подзабыто), 70-е годы прошедшего столетия были временем подлинного расцвета российского театра кукол, особенно его сибирского куста. Вероятно, идеологические начальники не обращали особого внимания на это искусство, считая его второстепенным по отношению к театру драматическому. И, например, группа молодых, очень талантливых режиссёров, выпускников кафедры театра кукол, созданной и руководимой в Ленинградском государственном институте театра, музыки и кино Михаилом Михайловичем Королёвым, использовали данное невнимание партии и правительства по полной программе. Они ставили спектакли один лучше другого и обязательно привозили их в Москву, в Театр Образцова. Зарубежные звёзды также считали за честь привезти свои новые постановки к патриарху кукольной сцены Сергею Владимировичу Образцову, на тот момент являвшемуся одним из руководителей Международного союза кукольников.

На московские премьеры собиралась вся культурная столица, и затем все долго обсуждали увиденное. Это сегодня не составляет большой проблемы посмотреть практически любое сценическое действо в любой точке земного шара. Тогда же страна была абсолютно закрытой, и только кукольники по счастливой случайности были в курсе большинства мировых достижений в своём жанре.

Помимо училища

Мой студенческий билет давал возможность проникать и в театры драматические, чем я охотно пользовался, побывав практически на всех заметных спектаклях середины 70-х годов. А ведь это была эра высших творческих достижений Анатолия Васильевича Эфроса и Юрия Петровича Любимова, Марка Анатольевича Захарова и Андрея Александровича Гончарова, Олега Николаевича Ефремова и Андрея Алексеевича Попова. Ещё продолжали активно работать Юрий Александрович Завадский и Валентин Николаевич Плучек, мой будущий главный режиссёр, поверивший в меня и давший мне возможность состояться в профессии. Ещё блистали на сцене Фаина Георгиевна Раневская, старики МХАТа, Театра Вахтангова, Театра Моссовета. Это было поколение артистов, знавших и работавших с Константином Сергеевичем Станиславским, Владимиром Ивановичем Немировичем-Данченко, Евгением Багратионовичем Вахтанговым, Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом, Александром Яковлевичем Таировым. Незримая связь поколений через их творчество передавалась нам, юным студентам театральных училищ.

Ещё были совсем молодыми, задорными, полными творческой энергии актёры, принесшие славу советскому и российскому театру и кино во второй половине минувшего века. Не стану перечислять их — не из неблагодарности, а чтобы не создавать непонятную иерархию, не основанную ни на чём, кроме свойств моей памяти. Их роли на сцене и в кинематографе являлись для меня не меньшей школой, чем непосредственные занятия в стенах училища. А ещё в Москве с некоторой периодичностью гастролировали все великие театральные коллективы Советского Союза — от ленинградского БДТ с его потрясающей труппой во главе с Георгием Александровичем Товстоноговым до совсем непровинциального Театра Юозаса Мильтиниса из малюсенького литовского города Паневежиса. В этот городок, чтобы посмотреть его спектакли, съезжались зрители со всей страны.

Времена застоя, как их теперь принято называть, действительно не были особенно продуктивными для искусства, но талантливые люди наперекор эпохе честно продолжали своё дело, порой поднимаясь до подлинных высот человеческого духа. Власти корёжили и закрывали их спектакли, перемонтировали фильмы и клали их на полку, а творцы назавтра начинали всё заново.

Я не искусствовед и не собираюсь реконструировать эпоху, дабы разобраться, что могло бы быть, если бы не… Тем более не собираюсь выносить ей окончательный приговор либо, наоборот, оправдывать её и возносить. Я только хочу сказать, что для желающего познать азы лицедейства, подобная возможность была, причём учиться можно было на лучших образцах.

Место под солнцем

Ученичество первых трёх курсов в родном училище прошло быстро. Дни были предельно заполнены репетициями, изучением общеобразовательных предметов, вечерними походами в театр и активными ночными возлияниями, что тогда было довольно типично для подрастающей актёрской поросли. Сил было немеренно, молодость била через край и, казалось, выпивка никак не может помешать карьере. Тем более и старшие товарищи, вполне успешные и знаменитые, доказывали, что подобный способ снятия стресса, постоянно присутствующего в актёрской профессии, вполне приемлем.

Не могу сказать, что мне сразу удалось занять на курсе своё место, впоследствии уже практически не оспариваемое в ансамбле. Повторяю, всё мне давалось трудно, приходилось многократно доказывать педагогам и соученикам, что я имею право быть артистом, обладаю собственным ви́дением роли, определёнными профессиональными навыками и готов это демонстрировать на сцене.

Наступила осень 1977 года, мы перешли на четвёртый, последний курс обучения. Мы уже играли большие спектакли и готовились к настоящей «жизни в искусстве», естественно, как это свойственно молодости, видевшейся нам в мажорных, не предполагающих неудач тонах.

Леонид Абрамович Хаит сумел сплотить наш курс, привить нам общий взгляд на искусство театра кукол и на своё место в нём. Театр Образцова, в котором мы проводили почти всё время, несмотря на большую популярность у зрителей и непрекращающиеся зарубежные гастроли (чем тогда не мог похвастаться ни один другой театр страны), находился не в лучшем состоянии. Новые спектакли ставились редко, репетировались очень подолгу. Огромный профессионализм и мастерство, безусловно, сохранялись, как и традиции коллектива, которому на тот момент уже было более сорока лет. Но какой-то творческий азарт, желание обновления, поиск новых форм и способов сценического существования из театра ушли.

Самый популярный его артист, великий Зиновий Ефимович Гердт в гораздо большей степени реализовывал себя в кино и на телевидении, чем в театре. Сопостановщик Образцова по многим его легендарным спектаклям Семён Соломонович Самодур, как и Гердт, игравший в театре главные и «живоплановые» роли, не находил себе достойного места в текущем репертуаре. Да и Сергей Владимирович Образцов нёс непосильный груз обязанностей, преподавал, писал книги, снимал фильмы и телепрограммы, занимал массу общественных постов, включая международные, съедавшие почти всё его время.

Конечно, сохранялась их огромная театральная культура, мы учились на их спектаклях, могли следить, как рождается образ, как отсекается всё лишнее, наносное, но хотелось чего-то большего. Тем более что провинциальные, прежде всего сибирские театры доказывали: в рамках театра кукол можно ставить решительно всё, поднимать любые темы, играть самую неожиданную драматургию, зачастую недоступную театру драматическому.