Прости меня, Леонард Пикок

Мои поздравления!

С любовью, Самсон.

Складываю квадратик пополам и скотчем приклеиваю к подарку, который, прямо скажем, выглядит весьма странно, словно я пытался завернуть воздушный карман.

Затем я пришпандориваю подарок к холодильнику – смотрится очень даже весело.

Линда полезет за бутылочкой холодного рислинга, дабы успокоить нервы, разгулявшиеся после известия, что ее сын оборвал бренное существование Ашера Била, а заодно и Леонарда Пикока.

И сразу найдет плод моих трудов в розовой оберточной бумаге.

Прочитав записку, Линда удивится выбранной мной аллюзии с Самсоном и Далилой, потому что именно так назывался папашин провальный второй альбом, но когда откроет подарок, то сразу поймет, в чем прикол.

Я уже представляю себе, как она хватается за грудь, выдавливает слезы, строит из себя жертву и вообще устраивает целую трагедию.

Так что Жану Люку будет куда приложить свои наманикюренные французские руки. Словом, придется повертеться.

И никакого секса, хотя, может, и нет.

Может, без меня бедная Линда наконец избавится от психологического якоря, то есть от необходимости возвращаться в реальную жизнь и выполнять свои материнские обязанности, а их роман, наоборот, расцветет пышным цветом.

Может, теперь, когда меня нет, она улетит во Францию, совсем как сверкающий серебристый воздушный шарик, подаренный малышу на день рождения.

Она, возможно, даже похудеет на один размер, потому что без меня ей уже не придется «заедать стресс».

Может, Линда никогда больше не вернется в этот дом.

Может, они с Жаном Люком отправятся в столицу мировой моды, Город солнца, ах-ах-ах! – и будут жить долго и счастливо, и будут продолжать себе трахаться, словно кролики.

Она все продаст, и новые хозяева дома найдут в холодильнике мои волосы и удивятся, типа: Какого?..

И мои волосы в результате окажутся на помойке. Такие дела.

Срезанные.

Забытые.

Покойтесь с миром, волосы.

А может, они пожертвуют мои локоны в какое-нибудь место, где делают парики и помогают больным раком детишкам. Типа, возможно, мои волосы получат второе рождение на лысой голове маленькой невинной девчушки после химиотерапии.

Мне было бы приятно.

Реально приятно.

Мои волосы этого заслуживают.

Итак, я взаправду надеюсь на благополучный исход, что мои волосы послужат на благо больным раком детям, если Линда, не заехав домой, сразу улетит во Францию, хотя, может, Линда и сама пожертвует мои локоны.

Как я догадываюсь, в мире нет ничего невозможного.

Я смотрюсь в зеркало над раковиной[10].

Безволосый парень, что смотрит на меня из зеркала, выглядит довольно странно.

С заплатками на кое-как выстриженном черепе, он словно совсем другой человек.

Он кажется худее.

И теперь я вижу высокие скулы, которые раньше были закрыты белесыми лохмами.

Интересно, как долго этот парень прятался под моими волосами?

Мне он не нравится.

– Ничего, сегодня я собираюсь тебя убить, – говорю я чуваку в зеркале, а он просто улыбается в ответ, будто ждет не дождется.

– Обещаешь? – слышу я чей-то голос и пугаюсь до потери пульса, потому что губы мои не шевелятся.

Я хочу сказать, что это не я произнес: «Обещаешь?»

Будто какой-то чужой голос внутри стекла.

Поэтому я сразу перестаю глядеться в зеркало.

А потом для верности разбиваю зеркало кофейной кружкой, так как не хочу, чтобы зеркало хоть раз еще снова со мной говорило.

Осколки дождем сыплются в раковину, и из миллиона крошечных зеркал на меня смотрит миллион моих крошечных отражений.

5

Я уже опаздываю в школу, но придется заскочить к нашему ближайшему соседу Уолту[11], чтобы отдать ему подарок.

Сегодня я стучу в дверь Уолта и сразу прохожу в дом, потому что Уолт, на своих серых металлических ходунках, с грязными теннисными мячиками внизу для защиты деревянных полов, еле-еле ползает. Ему трудно принимать гостей, тем более что легкие у него никудышные, поэтому он просто дал мне ключ и сказал: «Заходи, когда захочешь. И почаще!»

Он курит с двенадцати лет, и я помогаю ему покупать по Интернету – ради экономии – его красные «Пэлл-Мэлл». Когда я впервые сделал сие феноменальное открытие: нашел возможность приобрести двести сигарет за девятнадцать долларов, он с ходу объявил меня настоящим героем. У Уолта даже нет компьютера, уж не говоря об Интернете. Итак, я вроде как сотворил чудо, обеспечив Уолта дешевыми сигаретами прямо с доставкой на дом, потому что он оставлял чертову уйму денег в местном супермаркете. Обычно я прихожу к нему со своим ноутбуком – в его гостиной принимается сигнал нашего Интернета, – и мы каждую неделю ищем самые выгодные предложения. Он всегда пытается всучить мне половину от того, что я ему сэкономил, но я никогда не беру у него денег[12].

Наверное, глупо с моей стороны, потому что он страшно богатый[13], но у него пунктик на том, чтобы обтяпать выгодную сделку. Может, поэтому он и богатый. Чего не знаю, того не знаю.

К нему практически каждый день приходит «помощница», но не раньше девяти тридцати, поэтому утром, до начала занятий в школе, мы с Уолтом дома одни.

– Уолт? – Я прохожу через прокуренную прихожую, под хрустальной люстрой, в не менее прокуренную гостиную, где он обычно спит в окружении переполненных пепельниц и пустых бутылок. – Уолт?

Я нахожу его в кресле, с «Пэлл-Мэллом» во рту, глаза налиты кровью от выпитого накануне виски.

Халат распахнут, и мне хорошо видна его голая безволосая грудь. Она какого-то розовато-красноватого закатного цвета, совсем как внутренности открытой раковины моллюска.

Он делает лицо, как у звезды черно-белого кино[14], и говорит:

– «Ты меня презираешь, правда?»

Это фраза из «Касабланки», которую мы смотрели вместе, наверное, миллион раз.

А я, стоя рядом с его креслом, рюкзак на полу между ног, отвечаю ему репликой Рика из фильма:

– «Если бы я хоть немного о тебе думал, то презирал бы». – Затем я произношу строчку из фильма «Глубокий сон»: – «Ой-ой-ой! Так много пушек в этом городе и так мало мозгов».

Что было реально круто и прямо в точку, если вспомнить о «вальтере» у меня в рюкзаке.

Уолт отвечает фразой из фильма «Риф Ларго»:

– «Ты был прав. Когда твой разум говорит тебе одно, а вся твоя жизнь – совсем другое, то разум всегда проигрывает».

Я улыбаюсь еще шире, потому что каждый раз, как мы обмениваемся цитатами из фильмов с Хамфри Богартом, наша беседа приобретает несколько странный характер – весьма непредсказуемый и даже поэтичный.

И тогда я произношу афоризм Богарта, который нашел в Интернете:

– «В баре никогда не будет кипеть котел с неприятностями, пока женщина не перекинет ножку в туфельке на высоком каблуке через медный поручень. Не спрашивайте меня почему, но женщина в баре сеет среди мужчин вражду».

Уолт возвращается к колодезю мудрости «Касабланки» и говорит:

– «Где ты был прошлой ночью?»

А я подхватываю и подаю реплику Рика:

– «Это было так давно, что я уже и не помню».

Он продолжает и спрашивает:

– «Сегодня мы встретимся?»

И у меня, типа, тихо едет крыша, потому что вечером меня уже никто не увидит и вопрос, соответственно, звучит довольно многозначительно. Я напоминаю себе, что вряд ли он может знать о моих планах; он просто играет в дурацкую богартовскую игру, в которую мы всегда играем. Нет, он наверняка без понятия.

Я снова становлюсь Риком и подаю свою реплику:

– «Я не загадываю так далеко вперед».

Уолт улыбается, выпускает к потолку кольцо дыма и говорит:

– «Луи, я думаю, это начало прекрасной дружбы».

Я присаживаюсь на диван и заканчиваю игру, как всегда, словами:

– «За твои глаза, детка».

– А почему ты еще не в школе? – Пламя зажигалки «Зиппо» освещает лицо Уолта, вспыхивает красной искрой кончик очередной сигареты.

Правда, Уолту, собственно, наплевать. Я постоянно прогуливаю школу, чтобы посмотреть с ним старое доброе кино с Хамфри Богартом. Уолт любит, когда я прогуливаю школу.

Он кашляет, и слышно, как у него в горле перекатывается пропитанная никотином отвратительная мокрота.

Кашель курильщика, высаживающего по две пачки в день в течение шестидесяти лет.

Гадость.

А я просто смотрю на Уолта и жду чертову уйму времени, когда он наконец вытрет руку о халат и переведет дух.

Хотелось бы, чтобы Уолт был чуть поздоровее, но невозможно представить его без сигареты в руке. Могу поклясться, что он курит даже на фото в выпускном альбоме средней школы. Вот такой он человек. Совсем как Богарт.

Блин, мне будет жутко не хватать Уолта. Смотреть вместе с ним старые фильмы с прокопченным курякой Богартом – вот чего мне будет здорово не хватать. Ведь это всегда было лучшими моментами моей унылой жизни.

– Леонард, ты в порядке? Что-то ты неважно выглядишь, – говорит Уолт.

Я стряхиваю наваждение, вытираю глаза рукавом и отвечаю:

– Да, у меня все прекрасно.

– Ты что, убрал все волосы под шляпу[15] вместе с кончиками ушей?

Я киваю.

Не хочу говорить ему, что обкорнал волосы, и на то есть свои причины: ведь Уолт один из моих лучших друзей – и, ей-богу, ему на меня не наплевать, – а когда он увидит мою безумную стрижку, наверняка догадается, что тут дело нечисто. Уолт расстроится, а я хочу уйти красиво, хочу, чтобы наше прощание было радостным и он вспоминал о нем с легкой душой, когда меня не станет.

– Купил вам подарок, – сообщаю я и вытаскиваю из рюкзака свой упаковочный шедевр, по очертаниям смахивающий на черепаху.

– Знаешь, но сегодня не мой день рождения, – говорит он.

Мне хочется верить, что он подозревает, чей сегодня день рождения, – ну, может, рано или поздно об этом догадается, – поэтому я выжидающе смотрю, как он ощупывает подарок и ломает голову, что это за хреновина такая.

Уолт явно счастлив получить подарок.

И пусть это кому-то покажется глупым и, может, слишком банальным, но я, типа, мысленно даю себе обещание, что не стану убивать ни себя, ни Ашера Била, если Уолт просто скажет мне сейчас: «С днем рождения».

Но Уолт молчит, и это расстраивает меня до чертиков, хотя я вроде никогда не говорил ему, когда у меня день рождения, потому что иначе он непременно меня поздравил бы.

Но мне реально хотелось, чтобы он без моей подсказки сказал: «С днем рождения», а когда он этого не делает, у меня в душе становится пусто и я чувствую себя вытащенной на сушу лодкой или вроде того.

– А почему розовая бумага? Ты что, считаешь меня педиком? – спрашивает он и снова заходится в приступе смеха, переходящего в кашель.

Я говорю:

– Сейчас двадцать первый век. Нельзя быть таким гомофобом.

Но я на него не сержусь.

Уолт такой старый, что я не имею права предъявить ему претензии в отсутствии толерантности, ведь всю свою сознательную жизнь он мог спокойно говорить в кругу друзей «педик», и это было нормально, а потом вдруг стало нет.