Все, что смог [СИ]

Елена ЛЯПОТА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Вся жизнь — игра

Глава 1

— Хватит! Я прошу тебя, не надо!

Наташа всхлипнула и отползла в сторону, придерживая разорванную на груди блузку. Губа распухла и неприятно покалывала, но девушка старалась не обращать на нее внимания. Матвей уже сделал свое дело, почему же он никак не отвяжется? Будто не понимает, что лежа в углу, в грязи, она не сможет заработать денег, чтобы вернуть ему долг.

— Я сказал, сучье рыло, чтоб завтра утром у меня в кармане было 200 баксов, — презрительно сказал Матвей и сплюнул на пол. Наташу передернуло от отвращения, но она благоразумно промолчала.

— Че ты молчишь, дура? — Матвей начинал закипать, но девушка прекрасно понимала, что она тут не при чем. Когда Матвей находился под кайфом, с ним еще можно было говорить, так сказать, по-человечески. Потому что тогда он был словно рыба, которая ни черта не понимает, да и не желает понимать. Когда ему не хватало на дозу, Матвей становился редкой сволочью. Многие его боялись, хотя особого авторитета среди местных воротил он не имел. Но если бы Наташа раскрыла рот и пожаловалась своему сутенеру, тот бы и пальцем бы не пошевелил. Все они, девочки у метро, были конвеерным товаром.

А Матвей запросто мог бы задушить ее, и это сошло бы ему с рук. Как покупателя и распространителя «дури» его ценили.

Не дождавшись ответа, Матвей со злостью пнул ее в бок ногой. Наташа постаралась сдержать крик боли, готовый сорваться с губ. По опыту знала, что это лишь удвоит его ярость.

Послышался звук шагов, и Наташа с Матвеем замерли, чуть дыша. Свидетели обоим были ни к чему.

Шаги становились все ближе, и уже сейчас вполне можно было определить, что у прохожего были трудности с ходьбой. Наконец, из-за угла показалась высокая сгорбленная фигура человека с гитарой, перекинутой через плечо.

— Чеченец, — с облегчением прошептала Наташа. Матвей услышал ее шепот и замахнулся было рукой, но девушка успела спрятать лицо в ладонях.

Чеченец — это хорошо. Хоть он слаб и практически беспомощен, рядом с ним она почему-то чувствовала себя в безопасности.

Чеченец хорошо пел, с душой и чувством, и вокруг него в метро нередко собиралась толпа. Многие любили его, хотя на уродство бродяги нельзя было смотреть без содрогания.

— Зачем ты бьешь девушку? — простой вопрос, заданный довольно спокойным тоном, в котором проскальзывала скрытая ненависть. У Чеченца был красивый голос — молодой, нежный, бархатистый.

— Отвали, урод, не то последнюю ногу вырву, — угрожающе сказал Матвей. Но Чеченца не так легко было запугать.

— Валяй. На двух протезах будет удобней.

— Ты что, нарываешься? — Матвей сжал было кулаки, но вовремя опомнился. Не драться же ему, в самом деле, с вонючим калекой, зарабатывающим на жизнь песенками в переходах. — Топай отсюда. И шалаву эту прихвати, расселась она тут…

Наташа проворно вскочила и, подбежав к Чеченцу, вцепилась в его локоть. Слава Богу, у Матвея было полно других дел, иначе им обоим пришлось бы плохо. Но если бы Чеченец не появился вовремя, ему хватило бы и минуты, чтобы превратить ее тело в сплошной синяк.

— Опять он тебя бьет? — спросил Чеченец, когда они подошли к метро, где им предстояло расстаться и разойтись по своим «рабочим» местам, — Когда ты перестанешь терпеть такую жизнь? Ты молода, красива, можешь уехать и забыть все к чертовой матери…

— Легко говорить, да сложно сделать. Нет у меня денег, образования, жилья. Все осточертело, особенно Матвей. Боюсь его до смерти. Но деваться мне некуда.

— Было бы желание…

— Кто бы говорил! — воскликнула Наташа, но тут же пожалела об этом. Она — здоровая крепкая кобылица, на двух ногах. А Чеченец… Преодолев отвращение, девушка заглянула ему в глаза, и поразилась увиденному.

— Тебе ведь нет еще тридцати, верно?

Чеченец грустно улыбнулся, обнажив беззубые десна, но ничего не ответил.

Глава 2

Тело обнаружили на станции метро около часа ночи. Милиция прибыла ровно через десять минут, немного опередив «Скорую», которой, в общем-то, спешить особо и не требовалось.

Убитый лежал в довольно странной позе, неестественно вывернув голову, и на лице его застыло удивление. Он явно не был готов к нападению и преспокойно поджидал свой поезд, очевидно, возвращаясь домой.

После беглого осмотра стало ясно, что целью нападения, скорее всего, был обыкновенный грабеж: в карманах убитого не обнаружилось ни денег, ни бумажника, ни мобильного — никакой ценной вещи. На шее остались следы от цепочки, довольно массивной, учитывая вмятины. На загорелом запястье виднелась полоска белой кожи — там, где люди обычно носят часы.

Врач, приехавший на скорой, констатировал смерть, по предварительным данным наступившую около часа назад.

— Быстро его обнаружили, — пробормотал майор Квасин, начальник убойного отдела. Как всегда. Все было так банально и обычно: звонок после полуночи, труп, срочная необходимость срываться с любимой подушки и лететь на другой конец города, чтобы нахвататься зрелищ, как раз на сон грядущий. Впрочем, Квасину давно перестали сниться сны.

— Жестко его сделали, — заметил врач, — Стукнули по затылку чем-то тяжелым. Видимо, хотели вырубить. Удар, кстати, довольно сильный. Убитый вполне мог потерять сознание. Но этого показалось мало, и ему свернули шею.

— Прям как в кино, — улыбнулся Квасин и задумался, обмозговывая логические выводы.

Убийца силен, и, скорее всего, профессионал в подобных вещах. Свернуть шею здоровому мужику — это не шутки. Грабители так обычно не поступают. В случае чего, они орудуют ножом — быстро и эффективно — чистят карманы и смываются.

Чтобы сломать шею требуется сноровка. В «чисто случайно получилось» Квасин верил слабо. В носу неприятно защекотало, и он громко чихнул. Отовсюду понеслось участливое «будь здоров!». Как же — будешь здоров, когда внутри шевелится нехорошее предчувствие: намаются они еще с этим убитым.

— Я вот что думаю, — послышалось за спиной. Квасин обернулся и бросил раздраженный взгляд на коллегу. — Грабитель слегка увлекся, выбирая методы обезвреживания жертвы. И вот мы имеем труп с чистыми карманами.

— Увлекся… слегка… — пробурчал Квасин.

Увлекаясь, не сворачивают шеи. Можно еще было предположить, что убитый вызвал агрессию у грабителя, сказав что-нибудь обидное. Или еще проще — одним своим «богатеньким» видом спровоцировал убийцу на классовую ненависть.

Но для кого проще — для следствия, чтобы не копаться в грязном белье убитого с целью обнаружить причины «заказного» или преднамеренного убийства. Или для родственников убитого, которых еще предстоит найти.

— Смотрите-ка, документики обнаружились. В мусорке. Кажись, убитого фотка, — сказал дежурный, протягивая Квасину паспорт.

— Ну сколько вас, остолопов, учить. Вещдоки следует извлекать в резиновых перчатках и класть в целлофановый пакет, — затараторил Квасин, втайне радуясь, что одной проблемой стало меньше. Ворюжки часто так делают — выкидывают документы за ненадобностью в мусор. Да и личность убитого устанавливать не придется.

— Добролюбов Антон Станиславович, — прочитал он вслух, — семьдесят девятого года рождения. Пацан еще.

— Леонид Сергеич, — обратился к нему дежурный, — Все уже? Врачей отпускать?

— Да отпускайте. Людям спать, тьфу, работать надо. И жене убитого, кстати, позвонить следует. Кто-нибудь, передайте в отдел адрес Добролюбова, чтоб телефон узнали.

Прибывшая на место преступления оперативная группа несколько оживилась, осознав, что убийство, скорее всего, обычное. И не придется рыть носом, изображая вездесущих детективов, коими никто из оперов не был, и разводить руками перед раздраженными физиономиями начальства «я ж старался, но кто, поди, этого киллера найдет». А так — грохнули пацана за бабки и мобилу. И никто не виноват, что понесла его нелегкая поздно вечером в метро. Сидел бы дома, обнимал жену, смотрел по телевизору футбол или в гонки гонял на компьютере, как сейчас многие делают — не лежал бы сейчас со свернутой шеей.

Хотя с нынешним ростом преступности и среди бела дня за вшивую двадцатку нож под ребро всадить могут. Но это, как говорится, судьба.

Квасин почувствовал, что по лбу его стекают капельки пота и достал из кармана платок — обычный дешевый в клеточку, твердый, как будто из картона, но чистый и аккуратно выглаженный. Это у его жены пунктик такой — раз муж офицер, значит, должен быть с иголочки. Леонид Квасин обожал свою жену, которая будучи на пять лет старше, была по-детски наивной и до фанатизма хозяйственной. Любить — не любил, но ценил и лелеял, потому как знал наверняка: такую глупую, что гордо произносила «мой муж — милиционер» и мирилась с бытом, который он мог позволить ей на свою жалкую офицерскую зарплату; да еще и рубашки с формой, платочки, носки — все неизменно было чистое и отутюженное, — такую встретить за счастье. И не жениться при этом — полный идиотизм.

И ничего, что молоденькие студентки все еще вызывают сладкую дрожь в коленках при одном лишь взгляде на упругую маленькую грудь и тонкую талию. Потискаться или более чего в отдельном кабинете — это для них как спорт. Опыт жизненный, значит. А как что посерьезнее — так зачем им опер нужен? С ним не жизнь, а одни мучения. И денег мало. И в хозяйстве никакого толку.

Так и жил Квасин: счастливо, сытно, не любя. Да и по правде, любовь не нужна ему была вовсе. Ну, не вписывалась она в его жизненные принципы, и все тут. Жизнь — это вам не мексиканские сериалы, где и любят, и убивают понарошку. В жизни любовь — каторга, а смерть — вот она, за поворотом. И не где-нибудь в глуши сибирской, со слов подвыпившего дяди Вани, растерзанный мощной медвежьей лапой, сгинул хороший парень Антоша Добролюбов. Здесь он — холодный и неподвижный, на голом асфальте с переломанной шеей — без надежды на чудесное воскрешение.

Темное дельце-то, в который раз вздохнул Квасин. Глухарь глухарем. Ну что делать — привыкли уже. В листке разноса одной строкой больше будет.

— Леонид Сергеич, — позвал дежурный, — кажись, свидетель есть.

— Что за свидетель? — встрепенулся Квасин, и сердце его предательски застучало: поздно было. Работать не хотелось. Домой, покушать и спать. А тут вдруг свидетель. С ним возиться надо, расспрашивать. Протокол вести.

— Девчоночка, что в киоске ночном торгует, говорит, бомж один тут все время ошивается. Ночует в метро. Может, видел чего?

— Ну-ка давай его сюда, бомжа этого. А чего он в метро ночует?

— Да мы их постоянно гоняем, Леонид Сергеич, — залился краской дежурный, — Только ведь за всеми не уследишь. Лезут, как тараканы, во все дыры. Пьянь поганая.

— Да я не об этом… Лето ведь. В метро душно. А на лавочке в парке все-таки приятнее.

Дежурный пожал плечами, не понимая, что непонятного-то: спит мужик в здании, комары не кусают, люди не плюются и пальцами не тыкают. Между тем ребята из патрульной службы приволокли какого-то грязного старикашку и тихонько позевывали у стены, ожидая, когда начальству придет охота допросить бомжа.

На полусонном лице начальства была написана скука и нежелание вести какую-либо деятельность вообще. Квасин заложил руки за спину и подошел к бомжу, опустившемуся удобства ради на пятую точку — прямо на заплеванный пол. Ну, чего уж там — ему не привыкать. Квасин задумчиво осмотрел носки своих начищенных с вечера ботинок. Гладкий кожзаменитель уже припал серой пылью, но все же казался чище, чем лицо потенциального «свидетеля».

— Как звать? — спросил Квасин, подумав, что представляться бомжу — много чести.

— Женя.

— А скажи-ка, Женя, что ты делаешь в метро?

— Как что? — удивился бомж и, зажав в ладони рукав старой спортивной куртки, вытер им нос. — Живу здесь.

— Стало быть, прописан? — усмехнулся лейтенант, — А документы есть?

— Потерял.

— Понятно…

— А в чем дело, начальник? Я ничего не крал, я уже говорил… — запричитал бомж, — и не видел никого. Мое дело — маленькое. Я — что плевок на асфальте — все стороной обходят. Ну и я ни к кому не лезу.

— Знаем мы вас! — хмыкнул один из патрульных. Квасин посмотрел на него достаточно красноречиво, и тот послушно замолчал.

— Стало быть, ничего не видел?

— Клянусь, ничегошеньки, — закивал головой бомж по имени Женя. Немытые космы зашевелились, словно клубок червей. Квасин сглотнул тошноту и с трудом удержался, чтобы не сплюнуть на пол.

— А чего ты в метро ночуешь? Жарко, а рядом парк с лавочками. Ночь, звезды, красота…

— Да, и подростков куча. Они, знаете, какие сейчас? Мне позавчера один сопляк патлатый в живот дал, а другой сигарету об лоб потушил. Вон — отметина осталась.

Бомж убрал со лба прядь липких волос и ткнул пальцем в небольшое красное пятнышко. Однако Квасин был хронически не расположен к сочувствию. У каждого своя чаша. Только один пьет из фарфора, а другой — из копеечного пластикового стаканчика.

— Так значит… Ничего не видел, не слышал, помогать следствию отказываешься… В следственный изолятор хочешь?

— Нет, — испуганно пробормотал бомж, — не хочу.

— Тогда вспоминай.

— Что вспоминать. Говорю, что не видел ничего… А вы лучше Чеченца найдите. Я видел его минут двадцать назад — он выгребал из метро. Может, чего видел…

— Что еще за чеченец? — разозлился Квасин. Мало бомжа, так еще и с нацменьшинствами разбираться придется. Что за чертов день…

— Это местный калека. Поет в метро и переходах, на гитаре бренчит, — ответил за бомжа патрульный, — Мы часто его тут видим. Иногда слушаем — красиво поет, с душой.

— А ну, живо найти и привести сюда, — скомандовал Квасин и раздраженно добавил, — Развели здесь целую филармонию. И никто ничего не видел.

Чеченца нашли довольно быстро. Он лежал на скамейке в парке и отдыхал, обхватив руками колени. Рядом валялась старая видавшая виды гитара.

Он не сопротивлялся, когда ребята из патрульной службы подняли его и повели в машине, где их ждал Квасин.

Они шли очень медленно: вместо левой ноги у Чеченца по колено был протез. За день культя опухла, и ему было тяжело идти.

Увидев Чеченца, Квасин недоумевающе нахмурил брови: он ожидал увидеть заросшую кавказскую морду с бритой головой и хищным насмешливым взглядом узких черных глаз. Волосы Чеченца были цвета спелой соломы — золотистые, с рыжиной, собранные в короткий хвостик на затылке. Через лоб шла черная истрепанная повязка, прикрывавшая левый глаз. По всей щеке тянулся бугристый шрам от ожогов, спускался на шею и продолжался по всей руке до самых пальцев, из которых только три были целыми, а от остальных осталось по одной фаланге.

Уцелевший правый глаз был ярко-голубым, под цвет весеннего неба — словно горькая насмешка над общей картиной уродства, которую представлял собой калека.

«А этот, стало быть, подростков не боится…» — заметил Квасин, — «он ведь сам еще… мальчишка».

— Стало быть, в Чечне воевал? — уточнил Квасин.

— Воевал, — ответил Чеченец. Голос у него был, словно мед.

В глубине души Квасина что-то шевельнулось. Жалость? Досада? Сочувствие? Раскаяние за то, что эти солдаты — совсем дети, не остывшие еще от теплой материнской груди, — возвращаются домой вот такими… И еще неизвестно, что лучше — такими или в казенном цинковом гробу…

— Звать как? — спросил Квасин.

— Андрюшин Юрий Владимирович. Двадцать шесть лет. Документов нет.

Чеченец смотрел Квасину прямо в глаза — тяжело, не мигая. В этой жизни ему нечего было бояться. Единственный глаз казался огромным и глубоко-глубоко седым.

— Расскажи-ка, Юрий Владимирович, — взгляд Квасина цеплял, словно пронзал насквозь, подмечая малейшую деталь, любое движение мышц, способное выдать — правду говорит хозяин, али врет, — Что делал сегодня в метро? Что видел?

— Песни пел, товарищ майор милиции. Под гитару.

— А видел что? Как парня убили, видел? Прямо на платформе шею свернули. Ты, кстати, рядом там крутился. Свидетели есть.

— Ну, раз видели, значит, был там, — улыбнулся Чеченец, — Я везде хожу.

— Мне не интересно, где ты ходишь. Я конкретно спрашиваю: что видел? — Квасин подошел поближе и в упор уставился ему в лицо. Чеченец казался невозмутим, только на виске пульсировала жилка. Нервничает. Стало быть, что-то знает.

— Как убивали — не видел. Я уже на мертвое тело наткнулся, — ответил Чеченец, — Хотя, может, еще и не мертвое. Я не проверял.

— А с этого момента поподробнее.

— А вы протокол писать будете? — недоверчиво спросил парень. Квасин метнул в него взгляд, полный злобы. Вот тебе — умники нашлись. В переходах песенки бренчат, милостыню клянчат, но процедуру, глядишь, выучили наизусть.

— Буду. Позже. Сейчас важно, чтоб по горячим следам… Да и не твое дело это. Говори лучше, как убитого нашел.